Очевидно, новое понятие, относящееся к учению о Святой Троице в рамках монотеизма, уходило корнями в глубокую древность, к Эхнатону[125]. Фараон-еретик был в некотором роде первым истинным монотеистом, однако в знаменитом лейденском гимне Амону содержатся следующие слова: «Трое [богов] суть все боги – Амон, Ра, Пта. Нет у них равных. Невидимый Амон есть Ра лицом и Пта телом». Единый бог в трех лицах. Получается, что у другого поклонника солнца, императора Константина, верующего в догмат Троицы, был предшественник царских кровей. Символ веры был не единственным искажением, которое вкралось в церковную доктрину и деятельность церкви под воздействием Константина Великого. Прямым следствием нечестивой связи между императором-язычником и христианской церковью является тот факт, что так называемые сыны Божьи были призваны, чтобы оправдать и очистить от грехов деятельность, принесшую горе многим христианам, деятельность того, кто шел вразрез с учениями Христа. Этой деятельностью была война.
Император Константин стал первым римским христианским «святым императором». Он стремился использовать христианство для объединения Римского государства и обретения религиозно-идеологической независимости от Персии. Константин способствовал преобразованию религии любви и пассивного сопротивления в форму воинствующего империализма, когда страна стала противостоять стране, культура пришла в противоречие с культурой, религия стала преследовать религию на протяжении следующих столетий во время жестоких войн; каждый был уверен, что «Бог с ними»[126] – все от имени Иисуса, который, как сказано в Евангелии, говорил нам: «Возлюби ближнего своего как самого себя» и «Возлюби врагов своих».
Изобретательный ум злого, однако набожного Отца Церкви, создавшего учение, которое оказало невероятное влияние на христиан всех конфессий, – учение о «первородном грехе» – стало богословским оправданием извращения главной заповеди Христа – любви к Богу и ближнему. Догматическая институционализация осознания вины сделала людей легко поддающимися влиянию, охваченными страхом марионетками в руках духовных учителей. И оправдание «справедливой войны», и вызывающие вину искажения понятия первородного греха родились в уме человека, который находился в таком контакте с Богом, что приписал главную причину греха человеческой природе и человеческим страстям. Этот человек, святой Августин, так любил все Божьи создания, что описывал женщин как «сосуды для экскрементов». Однако не совсем ясно, включил ли этот набожный богослов в данную категорию Марию, Мать Христа.
«Мать-церковь западного христианства унаследовала Римскую империю Миланским эдиктом в 312 году. В том столетии патриархальный и дуалистический богослов Августин Гиппонский создал теологическую теорию, которая узаконила… призыв христиан на военную службу, «справедливые войны» от имени Христа, подавление меньшинств, таких как донатисты, и необходимость задвигать женщин в тень и делать козлами отпущения. («Мужчина, а не женщина сделан по образу и подобию Божию».)…Только сейчас мы начинаем освобождаться от этого недоноска в утробе церкви, появившегося шестнадцать столетий назад»[127].
Августин был первым богословом, утверждавшим, что членство в церкви является абсолютным и неизбежным предварительным условием спасения любой души. Он использовал все свои способности, чтобы защитить церковь от ереси, и делал все возможное, чтобы внести наиболее значимый вклад в христианское учение[128]. Этот злой, извращенный, но набожный богослов использовал несколько сомнительное библейское основание для оправдания своей теологической позиции в отношении принуждения. Взяв одну фразу из Евангелия от Луки – «Заставьте их войти», – этот «святой» оправдал оказание физического давления на неверующих в массовом масштабе[129], тем самым создав теологическую основу для репрессий на протяжении многих столетий, религиозных войн и неописуемых беззаконий, творимых инквизицией. Этот педантичный интеллектуал не подвел сторонников войны. Он, похоже, учел все. Его учение о «справедливой войне» используется почти каждой воюющей стороной, начиная с того времени до наших дней.
Его лихорадочный ум был озабочен, помимо ереси и оправдания войны, проблемой полов. Первородный грех, согласно святому Августину, передавался от одного поколения к другому через половой акт. Секс – это не Божий дар человечеству, а похотливый и греховный способ размножения, с помощью которого грех всегда будет передаваться из поколения в поколение. Каждый человек, за исключением Иисуса, греховен с рождения – на основании самого факта рождения – и пребывает в опасном положении потенциального проклятого церковью, и только церковь может спасти его[130].
Что заставило Августина развивать теорию первородного греха? Откуда это взялось? По мнению многих ученых, древних и современных, нет никаких библейских подтверждений этого понятия[131]. Первородный грех не упоминается ни в иудаизме, ни в священных писаниях, комментариях и огромном количестве работ раввинов. Он не упоминается ни в одной из восточных церквей. Современный еврейский пророк и богослов Эли Визель ясно заявляет, что «понятие первородного греха чуждо иудейской традиции»[132]. Многие католические богословы категорически утверждают, что нет никаких библейских подтверждений этого учения.
«Учение о первородном грехе не найдено ни в одной из книг Ветхого Завета. Его, конечно, нет в главах с первой по третью Книги Бытия. Сегодня это следует признать не только специалистам по Ветхому Завету, но и догматическим богословам… Представление о том, что потомки Адама автоматически являются грешниками из-за греха предков и уже являются грешниками, когда входят в этот мир, чуждо Священному Писанию»[133].
Традиционное представление о человеческой природе, особенно учение о первородном грехе, вовлекло нас во все виды пагубных деяний. Это цена, которую мы заплатили на Западе, взявшись за разработку учения о первородном грехе»[134].
Восточная церковь всегда смотрела на сползание римской церкви в учение о первородном грехе с сожалением и подозрением[135], причем с весьма обоснованным подозрением, поскольку вызванное чувство вины и искаженное представление о Божьей любви стало отправной точкой полного отчуждения человека от высшего дара Бога – природы. Как ни печально, но это было не единственным разрушительным последствием чуда святого богословия. В процессе исследования Герберт Дж. Мюллер пришел к выводу, что «в истории христианства убеждение, что неотъемлемое право человека есть грех, поощрило нереалистичное одобрение социального зла или даже бездушие по отношению к человеческим страданиям. Это помогает объяснить спокойное принятие рабства и крепостничества и свидетельства церковных злодеяний, не сравнимых ни с одной религией»[136].
Вооруженная вызывающим вину учением о первородном грехе, церковь смогла осуществить чрезвычайно эффективную форму духовного шантажа в отношении своей паствы. Церковная иерархия утверждала, что Божественное откровение хранится в церковном учении и, самое главное, что церковь, одна только церковь, является хранителем способа личного спасения.
Ересь, по определению Августина, – это «искажение богооткровенной истины окрещенным христианином или неверующим». Этот аргумент дал церкви полную власть над паствой. Как мы уже говорили, церковные богословы нашли новое определение «богооткровенной истины», «то, что определила сама церковь». В следующем сражении с ересью святой Августин стал главным теоретиком гонений. Доктрины, вдохновленные этим блестящим, но заблуждающимся интеллектуальным фанатиком, создали теологическую основу для жесточайшего преследования еретиков, а затем и для инквизиции. Кроме того, Августин объявил, что «необходимость суровости более в расследовании ереси, нежели в наложении наказания»[137].
Одна из его доктрин стала основой для злоупотребления гражданскими правами, что стало характерным для всех тоталитарных государств в последующие столетия. По его мнению, было необходимо найти не только существующую ересь, но и зарождающуюся ересь[138]. С тех пор государство и церковь стали союзниками в безжалостном подавлении всех форм инакомыслия, и все христианские государства Европы развивались согласно этому «божественному» своду правил[139].
Теперь церковь стала самозваным хранителем всего знания. Духовенство было образованным слоем общества; светские лица, короли и люди незнатного происхождения были набожными неграмотными рабами всесильной церковной иерархии. Церковь стала главным законодателем слабеющей империи. Будучи единственными грамотными хранителями истории, священники записывали устные легенды, мифы и истории различных народов, приукрашивая там, где они считали нужным, опуская то, что не соответствовало принятой доктрине, добавляя то, что едва различимо изменяло историю и создавало почву для новой, христианской культуры. Таким образом церковь смогла изменить и исказить истории всех культур, навсегда избавившись от потенциальных конкурентов в сфере религиозных верований – и это все во имя точной истории!
Христианство унаследовало огромную озабоченность историчностью веры от иудаизма. Следуя путем, резко отличающимся от других религий и духовных традиций, письменных и устных, иудаизм поместил своих пророков, царей и мифических героев в историю, которая придала библейским событиям отчетливое ощущение реального времени и места. Это абсолютно иной подход, нежели в древних мифах племенных народов, в которых о событиях и героях повествуется так, словно это было в «мечтах, давным-давно». По утверждению христианского духовенства, то, что происходит в историч