— Расскажи что-нибудь на прощанье, «певунья», — просит Антонио — высокий статный пеон.
— Рассказать? С хорошим концом или плохим?
— Я люблю грустные сказки, — признается Антонио.
— С хорошим концом! — возражает сосед.
— С хорошим! — зашумели пеоны. Девочка смеется.
— Будет по-твоему, Антонио, и по-вашему, сеньоры: будет и грустно и хорошо.
Откуда знает Росита столько сказок? То ли наслушалась приезжих — ведь в Пуэрто бункеровались пароходы из многих стран, то ли сама придумывает их? Но вот эту сказку о Мариа Текум она слышала от дяди Карлоса. Она хорошо помнит вечер, когда отец и Карлос пришли домой около полуночи, усталые, насквозь промокшие. Она высушила на очаге их куртки, почистила туфли, напоила горячим кофе.
— И охота вам была в ливень на собрание тащиться? — зевнула она.
Мануэль что-то проворчал. Карлос задумчиво посмотрел на девочку и, пряча улыбку, спросил:
— А как же Мариа Текум тащилась?
— Какая Мариа Текум?
Тогда Карлос и рассказал ей легенду о Мариа Текум.
Росита передает ее пеонам и кое-что добавляет от себя. Самую малость. Был такой замечательный человек Текум-Уман.[28] Когда завоеватели пришли на его землю и стали грабить и убивать, Текум-Уман обошел много селений, собрал индейские племена и принял с ними удар завоевателей. Он выиграл много сражений, но хитрый испанец Педро Альварадо заманил Текум-Умана в ловушку и пленил его. Когда Текум-Уман со связанными руками шагал среди стражи, встречные индейцы падали на колени и клялись ему в верности. Гибель вождя оплакивала вся страна. А когда весть о казни брата дошла до Мариа Текум, горе и гнев ее были безутешны. Она поклялась свести счеты с врагами своей земли. Покинув долину, где был казнен брат, Мариа Текум отправилась оплакивать его в горы. Пробираться было трудно, но горе и гнев придали ей такую силу, что она по пути меняла русла рек, крушила скалы, пробивала новые тропы в горах. И природа покорялась ей: вода, низвергаясь с гор, сносила дворцы чужеземцев, скалы, скатываясь вниз, погребали завоевателей под обломками, вулканы, зажженные ею, выбрасывали потоки кипящей лавы на города, где квартировали армии испанского короля. Так отомстила убийцам своего брата дочь Гватемалы — Мариа Текум.
— И вот почему, — добавила Росита, — гватемальская земля такая изломанная и крутая. По ней шла Мариа Текум.
— Хорошая сказка, — вздохнул Антонио. — И скалы ей подчинились.
— Ты еще много знаешь таких? — спросил кто-то.
— Много, — вздохнула Росита. — Да что сказки — мне бы в школу пойти, писать и читать научиться...
Она отвязала мула и звонко крикнула:
— Попрощайся с сеньорами, мул. Они заслужили много хороших сказок, но у нас мало времени.
Славная девушка Росита.
Гонг. Конец обеда. Пеоны словно не слышат. Сидят, лежат.
— Вставайте, бездельники! — кричит капатас — Вставайте, свиньи! Вы что — не слышите гонга?
Антонио, не поднимаясь, ленивым движением руки ткнул через плечо, в сторону портрета. Капатас посмотрел в ту же сторону и — то ли от выпитого вина, то ли от испуга — покачнулся. Да и не мудрено. Дерзость пеонов была неслыханной, полиция арестовывала и за меньшие проступки. Портрет президента Армаса пересекала сделанная мелом надпись: «Дерево не напоишь огнем, пеона не накормишь гнилью. 24 часа забастовки скажут тебе, что мы — люди!»
— Кто писал? — заорал капатас. — Кто бастует?
Он подбежал к портрету и, дрожа и суетясь, рукавом куртки начал стирать надпись. Вымазался в мелу, диким взглядом окинул лежащих пеонов и бросился к конторе. Через несколько минут все надсмотрщики и служащие плантации, доставая на ходу оружие, мчались к поляне. Антонио увидел бегущую группу первым и присвистнул:
— Выбирайся. — сказал он Робу. — В самый раз. Теперь и без тебя управимся. А будешь в наших краях, — весело добавил он, — не забудь «певунью» прихватить, с новыми песнями.
Роб пожал руки ближайшим соседям и скрылся в банановой роще. У изгороди его ожидали Росита и конюх с двумя лошадьми.
— Садись, компаньеро, — сказал конюх. — Довезу до реки, там вас не догонят.
Он ласково подсадил к себе Роситу, Роб прыгнул в седло, и лишь легкое облако пыли осталось на том месте, где они только что стояли.
К счастью, местность была безлюдна. Впереди зажелтела Мотагуа.
— Здесь мы простимся, — сказал конюх и мягко опустил девочку на землю. — Подари на прощанье еще куплет, Росита.
Девочка засмеялась:
Президент протух на рынке —
Торопись! О-хо!
Сдать его обратно гринго—
Больше ни-че-го!
— Талант! — крикнул конюх. — Учиться надо. Прощай, компаньеро Роб. Нас не запугают.
Их не запугали.
Орущие, беснующиеся, порядком напуганные служащие компании крутились вокруг молчаливо сидящих на траве пеонов, но поднять ни одного не смогли.
— Что вам за дело до президента? — в исступлении вскричал главный капатас. — Заботься о своем брюхе — и баста!
— У нас не только брюхо, у нас и сердце есть, капатас, — тихо сказал Антонио.
— Заткнись! — продолжал бесноваться главный. — Где черномазый, что с тобой шептался? Его рожа мне сразу не понравилась. Где он, я спрашиваю!
Надсмотрщики, посланные в бараки, вернулись и доложили, что негр и девчонка исчезли.
— Он и есть главный смутьян! — решил капатас. — Эй вы, босяки! Трус, что подбил вас на стачку, сбежал. Сбежал, а вас оставил расплачиваться. Поняли, дурни?
— Он не сбежал, — весело сказал Антонио. — Не такой он человек, чтобы сбегать.
— Ты заодно с ним? — крикнул капатас. — На, получай, красная сволочь!
Он подбежал к Антонио и ударил его рукояткой пистолета по голове. Струйка крови потекла по лицу Антонио. Он упал. В ту же минуту толпа рабочих набросилась на главного капатаса. Служащие рысцой побежали к конторе.
— Плохое дело, — сказал старый пеон, друг Антонио, — Уходить надо. Скоро здесь будут армасовцы.
...В тот час, когда одно из звеньев главного конвейера — зеленого транспортера, протянутого компанией от гватемальского ада через Пуэрто к своим закромам в США, — когда одно из этих звеньев остановилось, выбыли из строя многие другие звенья. Акционеры компании уже знали, что произошло на десятках их плантаций в долине Мотагуа: телефонная сеть у компании действовала отлично.
Но они еще не знали, что маленькие, дробно стучащие составы, вывозящие зеленый груз к побережью, остановились. Машинисты сошли на траву, а между банановыми связками, подвешенными к потолкам вагонов, протянулись надписи: «Гватемальские плоды — гватемальцам! Движение прекращаем на 24 часа».
Портовики остановили ленты транспортера. Вместо банановых гирлянд на суда потекли письма: они не были подписаны — тяжелую руку Армаса здесь хорошо знали, но они дышали гневом гватемальских женщин, партизанских сестер и матерей, детей и братьев, отчаяньем и ненавистью узников Армаса, суровостью людей Пуэрто.
«24 часа борьбы, — говорилось в тех письмах, — 24 часа гнева: так Пуэрто отвечает на отмену Армасом земельной реформы».
«Армас нам не бог, не президент. Он нам никто. Он даже не гватемалец. Он грингерос».[29]
«Мы требуем прекращения репрессий и немедленного роспуска армасовских банд!»
Большой конвейер встал.
Давно уже в главной конторе Ла Фрутера не творилось такого переполоха. Волна народного негодования напомнила ту, что буквально выплеснула из Гватемалы карлика Убико.[30]
24 часа... Это значило, что компания потеряет около 150 тысяч долларов чистого дохода.
Это значило, что еще целые горы плодов, которые принесли бы новый колоссальный доход, будь они свое временно погружены на суда-рефрижераторы, сгниют до завтра на берегу и в вагонах.
Это значило, что могучая и всесильная Ла Фрутера, ворочающая не только бананами, но и президентами, имеющая разветвленную сеть полицейских, шпионов, банды наемных солдат, провернувшая за полвека сотню заговоров и переворотов, должна отступить, сдаться, подорвать свой престиж.
Вот когда карательные войска стали спешно перебрасываться на ликвидацию гватемальского «сюрприза».
Щупальца спрута, обвившего партизан, нехотя начали разжиматься.
Подпольщики ударили по мишени без промаха.
9. ПАТРИОТЫ И КАРАТЕЛИ
Тропический лес спит.
Это значит, что хищники выходят на охоту и пронзительные крики обезьян, взлетающих по своим зеленым лестницам к небу, предупреждают лесной мир об опасности.
Это значит, что листья великанов жадно вдыхают ночную прохладу и матапалос — «убийца деревьев», — подобно фосфоресцирующему спруту, теснее обвивается вокруг соседнего деревца, стремясь задушить в своих смертоносных объятиях молодые побеги.
Это значит, что зеленые поляны и черные, переплетенные узловатыми корневищами тропинки превращаются в восточные ковры, готовые при первом же приближении разлететься, разлиться океаном порхающих бабочек, которыми так славится Гватемала.
Тропический лес спит.
Это значит, что тысячи неожиданных звуков поднялись из темной глубины леса и сплелись в разноголосую симфонию, в которой мяуканье ягуара так же трудно различить, как шелест бабочек. И тайный дирижер ночного хора лесных гигантов — ветер — появляется внезапно, извлекает из раскидистых крон могучее «фортиссимо», заглушая остальные звуки, чтобы тотчас выйти на луга и издали послушать, как шуршат, шепчутся, стонут, пищат, мяукают, грызутся, рычат и ревут обитатели чащи.
Тропический лес спит.
Но трое людей, отрезанные от мира, зажатые болотом, непроходимой лесной стеной и солдатами импортного президента, не спят. Они сделали все, что нужно. Они заминировали подступы к болоту и для видимости подорвали две мины. Они разбросали палатки и вещи так, чтобы у карателей сложилось представление о паническом бегстве отряда, и даже опрокинули вокруг тлеющих костров еще не остывшие миски. Они связались по рации с армасовцами и предупредили их, что отряд готовится в пять часов на рассвете дать бой преследователям.