— Не сердись, Ласаро, — беспечно сказал Андрес. — Я принял меры предосторожности.
— Парик и очки? Фи, и это говорит подпольщик!
Ласаро сердито засопел. Андрес знал, что ему нужно дать выговориться, и молчаливо снес упреки.
— Скажи, — спросил он, чтобы переменить тему, — выльется «восстание чести» во что-нибудь более стоящее?
Ласаро задумался.
— Не знаю, — протянул он. — Наша партия не призывает народ к немедленному восстанию. Слишком рано. Гнев, как виноград: тот и другой хороши зрелыми. Армия еще слепа.
Искоса он посмотрел на Андреса:
— Ты слышал когда-нибудь историю о том, как москиты сожрали быка? Он удирал от несущейся лавы вулкана и удрал бы... Но его разделали москиты. Мы все — москиты. Кусай быка как можешь. Нападай на него где можешь. Впятером, втроем, в одиночку. Выстрел в баре хорош тем, что его слышат десятки людей. Опрокинутую машину с армасовцами видит вся улица.
— Не понимаю, — признался Андрес. — Фронт освобождения, подполье мне казались чем-то шире, могущественнее, чем выстрел в баре... Ты говоришь это от себя или or партии?
— Впрочем, мы еще вернемся к этому. — Ласаро переменил тему разговора. — Ты далеко живешь?
— Не очень. Но мы договорились не обмениваться адресами.
— Адрес мне не нужен. Влезет в твой чулан еще одна койка?
— Возможно. Кому это надо?
— Человеку, по имени Роб. Не знаю — возможно, это кличка. Он готов встретиться с тобою между шестью и семью у кинотеатра «Боливар». Постарайся уговорить своего хозяина сдать ему угол.
Выйдя от Ласаро, Андрес призадумался. Он поселился у антиквара Феликса Луиса Молина при чрезвычайно странных обстоятельствах. Сын антиквара был его сокурсником и близким другом. Он часто выступал в прогрессивных газетах и журналах со статьями, которые разоблачали финансовые операции Юнайтед фрут компани. Готовя себя к деятельности экономиста, младший Молина и сам не замечал, как его цифровые выкладки срывают маску благообразия с фруктовой компании. Старый антиквар, связанный с деловыми кругами многих стран, в том числе и с американцами, с беспокойством следил за публицистическими упражнениями сына, который подрывал его престиж.
Молина-отец большую часть жизни проводил в разъездах по обеим Америкам — Южной и Северной. В Гватемалу он наезжал редко и только затем, чтобы доставить и внести в реестр очередную покупку, которая ему приглянулась. Здесь его даже мало кто знал в лицо, хотя о богатстве антиквара ходили самые разноречивые слухи.
Товарищи сына слышали, что каждый приезд антиквара сопровождался скандалом, который он учинял молодому экономисту. Их неоднократные столкновения привели к тому, что в один прекрасный день Молина-сын сложил в чемоданчик несколько книг, две смены белья и перебрался к Андресу, который снимал тогда комнату у кондитера. Отец и сын не поддерживали между собой отношений, и многие это знали! Молина-старший в особенности старался подчеркнуть в разговоре со своими клиентами, что отказался от сына из-за его крайне левых убеждений. Но втихомолку посылал сыну чеки на предъявителя, которые также регулярно получал по почте обратно.
Когда пришли армасовцы, Андрес уговаривал своего друга уехать из столицы или, по крайней мере, сменить квартиру и имя. Молина отделывался шутками.
— Я не коммунист и не арбенсовский министр, смеялся он. — А мои статьи носят чисто научный характер.
Его бросили в тюрьму одним из первых. Старик Молина находился в ту пору в Чили и поспешил отправить властям отчаянное письмо. Просьбу антиквара, возможно, и уважили бы, — его клиенты были влиятельны, а деловые связи отличались безупречностью даже с точки зрения армасовского режима. Но он опоздал. Его сына расстреляли в ту же ночь, что и арестовали: армасовцы, по совету посла Перифуа, торопились.
Молина вернулся домой раздавленным. Крупный высокий мужчина с холеной черной бородой и легкими, слегка вьющимися усами, с характерным испанским профилем, в котором соперничали гордость и зоркость, он сдал. Плечи его слегка согнулись, в бороде сверкнула изморозь. Сверкнула и осталась лежать. В черных глазах застыла боль. Он перестал выходить к клиентам, высылая вместо себя помощников. Потом попросил последние газеты.
— Не эти! — с брезгливостью он отложил армасовские листки. — Если возможно, достаньте газеты, которые выходили при Арбенсе.
Посыльный, запинаясь, ответил, что прежние газеты изъяты и за чтение их уже не один десяток гватемальцев арестован. С упрямой настойчивостью антиквар искал старые номера. Он рылся в оберточной бумаге, шарил на полках и в кладовых. И, наконец, впервые после гибели сына осмелился зайти в его комнату.
Здесь все оставалось так, как было при его мальчике: стеллажи с книгами, крошечный письменный стол и даже нарезанные полоски бумаги, — мальчик любил писать на узких листах. Зачем он отпустил его от себя? Как он гордился им — даже издали! И должен был скрывать свои чувства. Но почему? Разве он дорожил золотом, которое ему платили клиенты? Разве нуждался он в дифирамбах, которые пели ему все эти знатные иностранцы, спекулирующие индейскими реликвиями?
Нет, у него была другая цель — более высокая, более благородная. Вот уже много лет, как посвятил он себя поискам расхищенного сокровища. В архивах полицейского управления эта история сохранилась под названием «мадридского дела». Гватемала, родина древних майя, народа с высокой и многообразной культурой, обладала уникальной коллекцией старинных индейских реликвий. Все лучшее, что в ней хранилось как память об умном, талантливом народе-землепашце, народе-зодчем, народе-звездочете и математике, Гватемала в 1892 году послала на выставку истории испанских народов в Мадрид. Не сохранилось даже каталога посланной в Мадрид коллекции, но в воспоминаниях очевидцев возникают контуры огромного меча, который, по преданию, Кортес вручил для покорения Гватемалы своему хитрейшему из офицеров Педро де Альварадо, сверкающая серебряная чаша, с изображением кецаля, которую воины-индейцы передавали из поколения в поколение, огнеупорные глиняные вазы с тончайшим рельефным узором.
И все это богатство чиновник гватемальского правительства, пройдоха и авантюрист, выкрал на обратном пути и увез на распродажу в Чикаго, а в Гватемалу отправил лишь пустые ящики и стенды с надписями, которые напоминали о том, какого сокровища лишилась республика.
Разве не великая цель — вернуть родине ее богатство! Разве не стоило посвятить ей столько изъезженных миль пути, столько трудных лет уже немолодой жизни! И, когда он приблизился к цели и завоевал доверие своих американских клиентов, мальчишка, вообразивший, что он приносит стране большую пользу, чем отец, встал на его пути.
Но прошлого не вернуть.
...Антиквар перебирает бумаги сына, а сердце точит мысль: ты был далек от него, ты отпустил его из дому, ты сам виноват в его гибели.
В книжном шкафу нашлись и старые газеты. Чего хотело прежнее правительство? Земельная реформа. Что ж, это разумно: кто бросает зерно, — говорится в старой поговорке, — вправе рассчитывать и на всходы. Начали строить свой порт. Деловые люди. Где порт, — там и дороги к нему. Больницы, школы... Очень хорошо! Стране нужны и здоровые и образованные люди.
Молина начинал понимать, почему его сын ушел из дому.
Однажды он постучался к кондитеру, где жил когда-то сын. Его не впустили. Старческий голос ответил из-за двери, что никаких Молина знать не желает, довольно было неприятностей из-за одного арестанта.
— Я хочу видеть товарищей сына! — крикнул антиквар в замочную скважину. — Передайте, если знаете, где их найти.
За дверью молчали.
А через несколько дней к Молина зашел Андрес. Он сразу покорил антиквара тактом и застенчивой улыбкой. Они говорили долго и о многом. Молина хотел знать, как сын одевался, что ел, на чем спал.
Разговор Молина закончил предложением:
— Оставайтесь у меня, Андрес. Дом большой, места хватит. Вы единственный человек на земле, с кем я могу говорить о сыне.
— Я мог бы у вас снимать комнату, — осторожно ответил Андрес. — Но признаюсь вам сеньор Молина, всюду, где я появляюсь, у хозяев случаются недоразумения с полицией.
— Если я могу им насолить, Андрес, моему горю будет легче. Заметьте: мой дом вне подозрений. Власти знают, что я в нем почти не живу. Верхний этаж сдается. Вы поселитесь в одной комнате с доном Габриэлем, племянником моих друзей. Разумеется, о плате не может быть и речи.
Андрес сказал:
— Я должен кое с кем посоветоваться, сеньор Молина. — Он нерешительно спросил: — А чем занимается племянник ваших друзей?
— Вы это узнаете по стенам комнаты, — улыбнулся антиквар.
В тот же вечер Андрес перенес свои скудные пожитки в дом сеньора Молина. Комната, которую ему предоставил антиквар, была угловая и, как сразу заметил Андрес, позволяла просматривать все подходы к дому. Напротив одного окна тянулись лавки, аптекарский и цветочный киоски, другое выходило в сквер. Антиквар усмехнулся:
— Вас здесь не застигнут врасплох, сеньор Сплошное Беспокойство.
Андрес ответил своей застенчивой улыбкой. Потом он взглянул на стены. Они были завешаны рапирами.
— Мой сосед фехтовальщик?
— Не угадали, — сказал Молина. — Дон Габриэль — тореро.[37] Когда-то его любили. Но в последние годы он уже не тот. Пойдете на бой быков, — увидите сами.
Тореро явился поздно ночью, когда Андрес уже улегся. Вошедший сбросил с себя плащ, стянул ботинки и, не раздеваясь, бросился на постель. Соседа как будто даже не заметил.
— Будем знакомиться? — спросил Андрес. — Или так?
— Лучше так, — отвечал Габриэль и расхохотался. — Когда полдня бегаешь от быка, мой милый, а вечером обучаешь разных ослов испанским танцам, тебе не очень-то хочется тратить ночь на болтовню.
Он вскочил с постели, и Андрес залюбовался своим компаньоном. Тореро был красив и хорошо сложен. Добрые глаза и легкая округлость подбородка смягчали его острый профиль. Очень тонкие, но мускулистые руки и узкая талия делали фигуру изящной и необыкновенно легкой. Смеясь одними глазами, Габриэль с явным любопытством осматривал своего соседа.