есов. Что поделать, если там дикая скука? Поневоле начинаешь ухватываться за смешное.
— Да, да. Я просил, — пробормотал опекун. — А память у тебя преотличная. Почему только ты не учил иностранные языки, которыми уснащал вас всех в поместье дон Орральде?
— Я учил — вызывающе сказал Мигэль. — Спросите у мистера Кенона. Он нашел мое английское произношение лучшим, чем у всех гватемальских мальчишек.
— Ну уж и лучшим. — Полковник в первый раз усмехнулся. — Ладно, оставим это. Линаресу нужно кое-что выяснить; я уверен, — недоразумение разъяснится. А пока посиди дома.
Мигэль молчал.
— Впрочем, если ты нарушишь запрет, тебя остановят люди Линареса, — нахмурился Леон, — и тогда я вынужден буду отступиться от тебя.
— Я — Орральде, — с вызовом сказал Мигэль. — Никто не смеет меня задержать. У меня есть пропуск от самого президента.
— Мальчик мой, — с грустью сказал Леон. — Все мы держимся на нитке. Что значит президентский пропуск, когда сам президент боится нос высунуть наружу!
Выходя, он метнул беглый взгляд в Мигэля и заметил:
— Линареса беспокоит... Не помнишь, он не упоминал при тебе имени Адальберто?
— Нет, дон Леон. Я не помню такого имени.
Мигэль вспомнил. Спасибо вам, дон Леон. Вот оно — то главное, из-за чего я вечно торчал у Линаресов. Если команданте знал человека, по имени Адальберто, тогда он отыщет и провокатора. Ночь выбила у меня это имя, но вы вернули его мне, дон Леон. Спасибо хотя бы за это, опекун.
А я-то обязательно отлучусь. Иначе и быть не может.
Мигэль подошел к окну и внимательно осмотрел улицу. Ничего подозрительного. За домом не следят. Идут прохожие, женщина с собакой, священник с молитвенником, тележник развозит овощи; напротив, сквозь витрину закусочной, видно, как молодой сеньор в соломенной шляпе с белой лентой пожирает пирожки. Наверное, с бобами и перцем. Вкусно. Каждый делает, что хочет. Кроме одного человека: кроме Мигэля.
Он с досадой отворачивается от окна и начинает кружить по комнате. В голове рождаются смелые планы. Он подожжет дом, воспользуется паникой и сбежит. Но это он прибережет напоследок. Поищем что-нибудь полегче, сеньоры. Он разрежет простыню на веревки и спустится через окно. Хорошо для ночи, сеньоры, и плохо для дня!
И снова его притягивают окно и улица. Идут прохожие. Сеньор с лентой уже кончил пожирать пирожки и читает газету.
Звонок. Это сюда. Неужели снова Линарес?
Внизу незнакомый голос:
— Посыльный от антиквара Молина. Примите заказ.
Почему не Хосе? Мигэль, как стрела, вылетает на плошадку лестницы и хочет сбежать в вестибюль, но из кабинета уже выходит полковник.
— Я спущусь сам. Оставайся у себя.
Слова звучат приказом! Надо, чтобы это хорошо понял посыльный. Звонко, с нарочитым гневом Мигэль переспрашивает:
— Скажите лучше прямо, дон Леон, что я арестант.
— Не ори на весь дом. Я уже объяснил тебе.
Посыльный, незнакомый юноша, с тревогой смотрит на Мигэля; он все слышал, поймет и передаст. Но как не произнести ни одного слова и сказать: убийца Адальберто на службе у тайной полиции?
— Хусто, марш к себе!
«Пожалуйста. Ухожу. Все равно вам не справиться, полковники, с самим Мигэлем Мариа Каверрой».
А прохожие все идут. Стоп, сеньоры! Почему белая лента не уберется из закусочной? Ах, вот в чем дело, сеньор, вы пришли не лопать, а зыркать глазами? Понятно. Мы таких видели и надували. Ну, посмотри же на меня, грошовый сыщик! Не стесняйся — твоя игра уже разгадана. Тебя поставил Линарес? Леон? Молчишь! Ага, поднял глазища! Так — сверли нашу дверь, а теперь — мое окно. Уткнись в газету и снова зыркни в дверь и в окно. Раз, два, три. Вертись, вертись, сыскная крыса, — я все равно выберусь из полковничьего логова...
Оставим на время мальчика с его тревожными мыслями и поисками. Посыльный спешит к антиквару с распиской полковника и неприятными известиями о Мигэле. Линарес мобилизует своих агентов на поиски Андреса. А сам Андрес лежит в маленькой комнатушке, куда можно войти из патио, а можно из музыкального магазина. Дверь в магазин приоткрыта, Андресу слышен звонкий голосок Роситы:
— Возьмите, сеньор, концерт негритянской певицы. Вы забудете про все на свете.
— А вам, сеньорита, я советую чилийские народные песни. Не пластинки, а чудо! Их можно слушать, под них танцуют, принимают гостей и — по секрету вам скажу — им даже подпевают.
Обе сеньориты весело смеются. Росита все замечает. Унылый, бедно одетый посетитель присматривается к маримбам; ну, на такую громаду у него денег не хватит, одна полировка маогониевого дерева стоит дороже, чем все содержимое его кошелька. Надо его утешить и спеть ему такое, чтобы он повеселел. Росита хватает черепаший панцирь, заменяющий барабан, и, ударяя по нему оленьими рожками, поет для всех, но смотрит на человека у маримбы:
Тук-тук-тук,
Выше нос, музыканты!
Пара рук —
Это ваши таланты!
Откуда у нее столько песен? Наверное, только ветер Пуэрто да морской прибой могли бы сказать.
Тук-тук-тук,
Духом нечего падать!
Ритм и слух
Беднякам несут радость.
Человек у маримбы улыбается. Ну, и отлично, сеньор. Значит, вы и есть настоящий музыкант.
Тук-тук-тук,
Разве песня уснула?
Ваших мук
Не оценят лишь мулы.
И пока смех звучит в музыкальной лавке, Росита, как стрекоза, взлетает по задней лесенке к маленькой комнатушке. Она собирается уже открыть дверь, но слышит голос Андреса и медлит.
— Рина, представляю, до чего страшно смотреть на мое лицо.
Глубокий, грудной голос отвечает:
— Андрес, у тебя прекрасное лицо. Ты красив для меня, как герои Диего де Риверы.[82] Я не знаю сейчас другого лица, которое было бы для меня так дорого.
Росита улыбается — вот и встретились. Стараясь не скрипнуть половицей, она спускается к покупателям. А там, наверху, двое людей — скрывающихся, преследуемых, встретившихся украдкой, измученных: один пыткой, вторая тревогой ожидания — считают себя самыми счастливыми на земле.
— Раньше ты никогда не восторгалась моим лицом. На лекциях ты даже не смотрела в мою сторону.
— Глупый, я смотрела все время, только так, чтобы ты не замечал. А почему ты так испугался, что я узнаю о твоем чувстве? Помнишь, мы бежали из кафе... Разве я остановилась бы?
— Не знаю. Наверно, потому, что люди должны быть достойны любви. А мы отдали зверям четверых лучших своих товарищей.
Он замолчал, потом сказал порывисто:
— Линарес пытал меня долго. Самое страшное было, когда он пригрозил замучить тебя на моих глазах. — Андрес глубоко вздохнул. — Жить — это чертовски замечательно. Как только поднимусь на ноги, — я рассчитаюсь с этой бандой сполна.
— По-моему, — улыбнулась Рина, — наши ребята рассчитываются за тебя в эту минуту.
Рина не ошиблась. Дом Линареса окружала толпа студентов. Многие юноши и девушки пришли с плакатами и злыми рисунками Рины Мартинес. Рисунки вызывали смех даже у полицейских, прикрывавших подступы к дому. Поминутно студенты поднимали на руки кого-либо из своих товарищей, и он произносил очень короткую обличительную речь.
— Линарес, — говорил один, — выползи из бочки с желчью. Яви свой лик народу, который желает оставить на нем такие же поцелуи, какие ты оставляешь на лицах своих жертв.
Толпа ответила смехом.
— Линарес, — крикнула девушка в берете. — Я посвятила тебе стихи.
Если Бочку Желчи обнаружишь, —
Ткни ее ногой, прохожий.
Нет в стране убийцы хуже!
Нет в стране противней рожи!
Толпа скандировала стихи. Линарес их слышал. Он звонил в полицию, требуя дополнительных нарядов. В кабинет вбежала Аида.
— Папа, почему полиция не стреляет?
— Ждет подкрепления.
В столовой разбили стекло. Одно, другое, третье... Завизжала Аида. Град камней обрушился на дом. Полиция открыла стрельбу, группы студентов разбежались, но вновь встретились на главной площади у дворца. Над толпой поднялся лес лозунгов:
«ДОЛОЙ ИЗ ГВАТЕМАЛЫ МИНИСТРОВ-ВЕШАТЕЛЕЙ!»
«МЫ ТРЕБУЕМ ПРЕКРАЩЕНИЯ КАЗНЕЙ И ПЫТОК!»
«ВЫКАТИТЬ БОЧКУ ЖЕЛЧИ ИЗ СТРАНЫ!»
И снова говорили ораторы и стреляли солдаты. По столице прокатилась еще одна гневная волна. Улицы сражались; бежали демонстранты, мчались всадники, но в закусочной, напротив особняка полковника Леона, по-прежнему сидел агент тайной полиции в шляпе с белой лентой. И по-прежнему худощавый порывистый мальчик тоскливо всматривался из полковничьей берлоги в витрину закусочной.
30. КОРОЛЕВСКАЯ ПАЛЬМА ЗАГОВОРИЛА
Они встретились снова — бывший пеон и офицер, люди совершенно разных взглядов, которых свело коротенькое письмо из Малакатана. Встретились в том самом патио, где Карлос Вельесер передал Фернандо предсмертное письмо старого Дуке. На этот раз свидания попросил капитан.
Карлос, словно не замечая беспокойного взгляда Фернандо, его напряженного ожидания, не торопясь прихлебывал кофе. Начал Фернандо:
— Меня разыскали друзья отца. Я виноват перед вами, я не поверил вам. Впрочем, не я один был обманут. Теперь о деле. Вы слышали, сеньор, имя полковника Пинеды?
Карлос энергично кивнул. Пинеда занимал высокий пост в армии. Он без восторга встретил вторжение армасовцев, но держал себя лояльно. Хотя полковник Пинеда не был вдохновителем «восстания чести», но поговаривали, что он диктовал условия перемирия, чего Кастильо Армас не мог простить старому армейцу. Уволить его в запас президент не решался. Фернандо Дуке сообщил своему собеседнику, что группа армейских офицеров, к которым принадлежат Пинеда и он, Дуке, готовит вооруженный переворот. Речь идет не о днях, а о часах. Трудно наперед утверждать, что они свалят