– Что наоборот?
– Но Олег Девятов же не врач, значит, не он мечтал о поступлении в медицинский. Откуда у врача может быть турбаза и оленья ферма?
– Э-э-э, девонька, в жизни-то чего только не бывает. В одночасье все с головы на ноги становится, а с ног на голову, – горько сообщил Федор Игнатьевич. – Но это долгая история и не моя. А я…
– Знаем-знаем, сплетни разводить не приучены, – подхватил Павел с какой-то неестественной веселостью в голосе. – Триш, если ты проведала животных, то, может, помолясь, двинемся в обратный путь?
– Шуткуешь, а в жизни молитва никогда не лишняя, – отрезал Федор Игнатьевич сурово. – В такую погоду особенно. Недалеко до беды, недалеко.
– Да перестань ты каркать, дед, – теперь Павел рассердился, будто стоящий перед ними старик и впрямь был вещуном.
– Молодые вы еще, – Федор Игнатьевич горько усмехнулся, – ваши кости на перемену погоды не ломит, и беду вы предчувствовать не умеете. Это с жизненным опытом приходит.
– Это точно, не умеем, – эхом отозвался Павел. Голос его звучал беспечно, но Патриция стояла так близко, что разглядела его неподвижное и очень белое лицо. Казалось, вся кровь отхлынула от этого лица, стремясь сравнять его с окружающим снегом.
– А я старый, я приближение беды нутром чую. Костями ноющими и вообще всем ливером. Идите с богом, пойду я корвалол приму. Маетно на душе. Как есть маетно.
– Павел, ты что? Тебе плохо? – шепотом спросила Патриция у своего спутника.
– Мне отлично, – проскрежетал тот, словно пенопластом по стеклу провели. Патриция поежилась, услышав этот звук, лишь отдаленно напоминавший голос, только что рассуждавший с ней о добре, зле и толерантности. – Пойдем.
В полном молчании они вернулись в большой дом. Разговаривать почему-то не хотелось. Впрочем, нехорошее настроение в доме куда-то рассеялось. Сидя на шкуре перед весело пылающим камином, все так же играли в «Монополию» Эмилия и Игорь Девятов. Сновала у стола, накрывая его к обеду, Ирина, ничем не выдававшая напряжения от состоявшегося совсем недавно разговора. Бездумно щелкал каналами выбравшийся из своего номера, как из норки, Аркадий Петрович, одетый в велюровую куртку с витыми шнурами. Жужжал фен в комнате Карины. Сверху раздавался веселый смех сэра Ланселота, видимо, игравшего с матерью в какую-то игру. Отсутствовали только Сергей, Эдик и Айгар.
Перед самым обедом последний пришел откуда-то с улицы, похожий на огромный сугроб, долго сосредоточенно стряхивал снег с куртки, шапки и ботинок, поднялся наверх, ни с кем не перекинувшись ни словом, исчез за дверью своего люкса, откуда с удвоенной силой послышался стрекот эстонской речи его сынишки. К обеду появились и Сергей с Эдиком, оказывается, сидевшие в своем номере. Сергей почему-то старательно не смотрел на хозяйку турбазы, лишь соприкоснулся рукой, забирая тарелку супа.
После обеда Патриция позволила себе задремать и глазам своим не поверила, когда выяснилось, что проспала она, оказывается, три часа. Вся компания внизу взахлеб играла в «Мафию», лишь Кайди занималась с сыном. Топилась сауна, в которую Патриция в компании других женщин отправилась с удовольствием, потому что ей вдруг отчаянно захотелось погреться.
С тем же удовольствием она упала в мягкий сугроб, а потом снова сходила в парилку, выпила таежного чаю и съела кусок пирога с брусникой, испеченного Ириной, поднялась в номер, чтобы высушить волосы и переодеться, и снова спустилась в гостиную, потому что, оказывается, наступило время ужинать. Господи, вот тебе и спортивные каникулы. Она тут только и делает, что ест и спит. Хотя, если задуматься, то и такой отдых тоже нужен.
После ужина Патриция поднялась в свою комнату, с удовольствием посмотрела детективный сериал, почитала припасенную книжку, проверила почту, позвонила уже идущей на поправку Люське и легла спать, не встревоженная никакими дурными предчувствиями. Жизнь была если и не прекрасна, то совершенно точно переносима.
* * *
Каким бы успешным и состоявшимся в жизни человеком ты ни был, прошлое все равно догоняет и с размаху бьет под дых. Причем происходит это именно тогда, когда ты совершенно не ожидаешь нападения.
– Очкастая рыжая жаба, очкастая рыжая жаба…
Мне не приходилось слышать этих слов с девяти лет. Да, точно, с девяти, когда родители устали от моих слез и испугались диагностированной депрессии, а потому наконец-то согласились перевести меня из привилегированной школы с естественно-научным уклоном в обычную среднюю, у дома.
Почему-то дворовые хулиганы надо мной никогда не издевались. Они словно не замечали ни моих конопушек, которые потом, в сознательном возрасте, пришлось выводить лазером, ни пухлых щек, ни неуклюжих движений, ни очков с толстыми линзами. В дворовой школе мой авторитет был непререкаем, потому что у меня всегда можно было списать домашку. В элитарной школе домашку все делали сами.
Там не было простых детей. Нет, не было. У большинства были папы – партийные бонзы, мамы, разодетые в меха и бархат, на уроки их привозили на черных «Волгах» или «Чайках». Такие, как я, просто умные домашние мальчики и девочки со склонностью к математике, физике или химии, которые здесь учились с первого класса (боже мой, только сейчас понимаешь, какая это дикость), были статистическим меньшинством. Кого-то нужно ведь было отправлять на олимпиады. Большинство же поступало сюда по блату, как это тогда называлось, или за деньги.
У них были сытые лица, да-да, тупые сытые рожи, и они не могли взять интеграл, сколько ни объясняй, не отличали азотную кислоту от серной, а о существовании сернистой и серноватистой вообще не слыхивали. Они писали с ошибками, и самой любимой их забавой был беспощадный буллинг. Мне просто не повезло оказаться в числе жертв.
О, как беспощадно и изобретательно меня травили. Меня никогда не били, нет. Эти щенки были здорово натасканы, они знали, за что их родителям может прилететь по партийной линии, они никогда не пересекали черту, никогда. Они только мастерски унижали, с такой иезуитской улыбкой на лице… Она снилась мне по ночам, и тогда казалось, что эти сны будут преследовать меня всю жизнь.
Мне приходилось плакать во сне и просыпаться в мокрой постели. Больше всего меня пугала мысль, что они как-то прознают, что я писаюсь по ночам. Так как родители вовсе не стремились держать мой позор в секрете, таскали меня по врачам и охотно советовались со знакомыми, это был всего лишь вопрос времени. И каждое утро дорога в школу становилась настоящим испытанием. Что там меня ждет? Знают или нет? Было совершенно понятно, что в тот день, когда окажется, что они знают, моя жизнь кончится.
К счастью, муки в этой школе кончились раньше. В один прекрасный день мне поутру пришла в голову счастливая мысль, выйдя из квартиры, не спуститься с третьего этажа на первый и пойти в школу, а подняться на девятый и там выйти в подъездное окно. Меня спас сосед, по счастливой случайности именно в этот момент собравшийся на работу.
Было много криков, мама плакала, отец стоял с белым как мел, совершенно неподвижным лицом, вызвали «Скорую помощь», меня отвезли в психиатрическую больницу, но почему-то быстро отпустили домой, к родителям. Тогда и прозвучало слово «депрессия». В школу меня не пускали две недели, вплоть до наступивших весенних каникул, а сразу после них меня ждала уже другая школа, другой класс и совсем другие отношения.
Конечно, с интегралами и серноватистой кислотой тут тоже не были на «ты». Зато здесь уважали тех, кто в них разбирался. Было бы неправдой сказать, что там, в новой школе, меня любили. Нет, мой характер по-прежнему не отличался легкостью. Мне было тяжело среди людей, мои конопушки и лишний вес никуда не делись, и не было ни малейшей причины считать меня красивым или хотя бы милым ребенком, но, повторюсь, одноклассники здесь меня уважали.
Это было очень непривычное чувство – ощущать, что тебя уважают. Очкастая рыжая жаба, оказывается, заслуживала уважения. И всю последующую жизнь меня не пугала необходимость лезть из кожи вон, чтобы это уважение было ненапрасным.
Победы на всевозможных олимпиадах. Школа с золотой медалью. Красный диплом в институте. Разряд по шахматам. Курсы экстремального вождения. Разряд по горным лыжам. Операция по исправлению прикуса. Операция по лазерной коррекции зрения. Строжайшая диета и спортзал, чтобы избавиться от детской припухлости раз и навсегда. Карьера. Карьера. Карьера. Деньги, деньги, деньги как результат успешной карьеры. Как ее вершина, ее венец. Профессиональные премии. Одна, вторая, третья, да почти все. Толпы поклонников и поклонниц, а чуть позже учеников, которые смотрят в рот, чтобы не пропустить ни слова.
Мне казалось, что все эти достижения существовали только благодаря моей неординарности. И только сны, в которых меня опять окружали плотным кольцом и смеялись мне в лицо, возвращались снова и снова. Мне понадобился целый сонм психологов и огромная куча денег, чтобы понять, что за мои успехи нужно сказать спасибо этой жадной злобной толпе из моих сновидений. Это от них мне приходилось убегать, карабкаясь по своим достижениям все выше и выше, чтобы они наконец отстали, оставшись у подножия.
Мне повезло. Или просто последний врач действительно стоил тех денег, которые драл за каждый сеанс. Они исчезли из моих снов, растворились в серой туманной ночной дымке, из которой теперь никогда не смотрели их язвительные злые глаза с притаившейся в них насмешкой. Они сгинули, пропали из моей жизни, мне казалось, что навсегда. Наконец-то можно было расслабиться и выдохнуть.
– Охренеть, очкастая рыжая жаба, это ты, что ли? Вот так встреча. Хорошо выглядишь. Наверное, больше в окна не выходишь и постель не мочишь по ночам, а?
Прошлое настигло и ударило под дых именно в момент, когда этого никто не ждал. И все вернулось. Ненавистное лицо, то самое, что всегда приходило во снах чаще других, снова маячило прямо перед глазами, смотрело, осклабившись, казалось, проникая в самую душу. И там, в душе, разливалась мертвенная черная пустота, воронкой засасывающая в себя все мысли и ощущения, кроме липкого страха унижения. Теплая струя полилась по ногам, лишая остатков самоуважения. На смену приходило только одно всепоглощающее чувство – ненависть.