Михаил попросил позволения присоединиться к гуляющим. От него не укрылось, что Петр Николаевич, прежде чем ответить, оглянулся на жену, а она явно колебалась. Все решила Анастасия, которая беспечно сказала, что он должен с ними пойти, потому что кто-то должен следить за Фифи, а Глафира Васильевна не любит оставлять ее в гостинице.
— Ах, конечно, Фифи! — пролепетала старая дама и совершенно растаяла, глядя на свою моську.
Компания, собравшаяся для гуляния, включала Натали с мужем и сыном, Назарьевых с Анастасией, неизбежного полковника Дубровина и Михаила. Они послушали музыку, но она в тот вечер не производила особенного впечатления, и Натали предложила перенести прогулку в Лихтенталевскую аллею. Глафира Васильевна отказалась от помощи Михаила и долгое время несла собачку на руках, но Фифи вела себя настолько смирно, что в аллее старая дама опустила ее на землю. Какое-то время Фифи чинно бежала сбоку от хозяйки, но внезапно что-то привлекло ее внимание, она коротко гавкнула, метнулась в сторону и скрылась среди деревьев.
— Михаил Петрович! — жалобно закричала Глафира Васильевна. — Она убежала! Фифи, Фифи, где ты? Вернись! Михаил Петрович!
И вместо того чтобы беседовать с Анастасией и Дубровиным, малейший промах которого Михаил использовал как повод выставить соперника в нелепом свете, писателю пришлось, чертыхаясь про себя, сойти с дороги и отправиться на поиски собаки.
Через несколько шагов у Михаила создалось впечатление, что он находится в непроходимом лесу. Он вспугнул какую-то крупную птицу, возможно, куропатку, которая, хлопая крыльями, пронеслась мимо и исчезла. Смеркалось; свет фонарей, которыми освещалась пешеходная часть аллеи, не достигал сюда, и Фифи нигде не было видно. Выругавшись сквозь зубы, Михаил повернулся, споткнулся обо что-то мягкое и, нелепо взмахнув руками, повалился на бок. В досаде на себя, на Фифи, которая вздумала сбежать неведомо куда, он уже готов был разразиться проклятьями, но поднял голову — и замер в неописуемом ужасе. Сквозь стебли травы Михаил разглядел оскаленные зубы, застывший взгляд, рану на виске и разметавшиеся вокруг лица пряди темных волос, выбившиеся из прически. Писатель уже не раз видел эту женщину раньше и оттого узнал ее: то была цветочница, которая продавала букеты возле здания казино. Но сейчас она была мертва, и именно о ее труп он споткнулся несколько секунд назад.
Михаил совершенно растерялся. Он подумал, что ему надо что-то сделать, позвать на помощь, но тут произошло нечто куда более страшное, отчего у него душа ушла в пятки. Труп сдвинулся с места, раскинутыми руками задевая и приминая траву. Кто-то, скрытый тенью стоящего поблизости дерева, тащил его за ноги. Волна паники накрыла Михаила. Ему чудилось, что, если он задержится тут хоть на миг, ему тоже проломят голову, и его растерзанным трупом отобедают хищные звери и птицы. Не помня себя, он вскочил на ноги и с судорожным всхлипом помчался обратно в аллею, к людям, к бледному свету фонарей, к жизни. Он напрочь утратил способность рассуждать логически и жаждал только одного: как можно скорее покинуть место, где, судя по всему, недавно совершилось преступление.
Глава 12. Софи
Когда на следующий день Михаил столкнулся в городе с Тихменёвым, тот засыпал его упреками. Вчера Гончаров праздновал свои именины, на обед к нему среди прочих пришел Тургенев, с которым редактор хотел познакомить молодого писателя, но Авилов как сквозь землю провалился, и Платон Афанасьевич нигде не мог его найти.
— И зачем вы устроились в Оттерсвайере, — распекал Михаила Тихменёв, — охота вам киснуть в глуши, батенька! Поселились бы в Бадене, сняли бы комнату, коли хорошую гостиницу позволить себе не можете. Вы ведь так и не познакомились с Тургеневым? Ну так я и думал: ваши великосветские знакомые тут бессильны, потому что Иван Сергеевич очень разборчив и общается далеко не с каждым… И потом, вы же никогда не даете о себе знать. Я, например, уже дней десять вас не видел…
Михаил знал, что упоминание о десяти днях — преувеличение, но не стал поправлять собеседника.
— Извините, Платон Афанасьевич, я был болен, — сказал он.
Только тут Тихменёв догадался присмотреться как следует к писателю и заметил, что тот бледен и выглядит, по правде говоря, довольно-таки неважно. «Действительно болел или врет? — подумал редактор, по привычке предполагая, что ему говорят неправду или, по крайней мере, не всю правду. — Может, проигрался? Нет, серебряные часы, которые он носит, на месте. Проигрался бы — заложил. И чем можно заболеть в Бадене посреди лета? Холеру в расчет не берем, сейчас эпидемии вроде бы нет. Мелкая нынче пошла молодежь, худосочная — я в его годы вообще ничем не болел».
— Во всяком случае, вы многое потеряли, не придя на именины Гончарова, — сказал редактор вслух. — Никакой рассказ не передаст атмосферы, которая там царила. Вы, конечно, слышали, что Иван Александрович вбил себе в голову, будто Тургенев повадился таскать его сюжеты. Некоторое время назад они как будто помирились, но надо было вчера слышать шпильки, которые то и дело вставлял Гончаров в самые невинные моменты. Тургенев, само собой, отвечал, но вообще он слишком добродушен, чтобы платить противнику той же монетой.
— Только странно, что этот добродушный господин ухитрился поссориться не только с Гончаровым, но и с графом Толстым, — не удержавшись, буркнул Михаил.
Тихменёв прищурился и с любопытством поглядел на своего собеседника. «Эге, какие мы стали колючие! На мякине не проведешь! А помню, разговаривал я с ним в кафе Вебера, так он слово поперек вымолвить боялся, словно и не человек вовсе, а тряпка…»
— Ну коли уж мы заговорили о тех, кого обидел Тургенев, — усмехнулся редактор, — тут много кого можно вспомнить, и вообще, какой русский литератор никогда не ругался в пух и прах с другими литераторами? Вот, к примеру, Достоевский… кстати, вы в курсе, что он сейчас в Бадене?
— Да, я видел его в гостинице.
— И не подошли? Смотрите, он до ужаса мнителен, может обидеться. Даже наверняка обидится.
— По правде говоря, я не был уверен, что он меня вспомнит: мы встречались лишь раз в какой-то редакции. А вы хорошо его знаете?
Редактор любил говорить о своих литературных знакомствах и принялся рассказывать, что с Достоевским он познакомился уже после того, как Федор Михайлович побывал на каторге. Платон Афанасьевич вскользь упомянул тяжелый характер писателя, его страсть к игре и долги, которые Достоевский «из чистой глупости» принял на себя после неожиданной смерти брата, пытавшегося издавать журнал и оставившего дела в большом беспорядке. Но Тихменёв не был бы Тихменёвым, если бы в бочку дегтя не плеснул еще и яду.
— Всего год или два тому назад, — разоткровенничался он, — я видел Достоевского в Висбадене, куда он приехал с любовницей, пока жена его в России умирала от чахотки.
— Я слышал, он снова женился после того, как овдовел, — пробормотал Михаил.
— Да, на стенографистке, которой диктовал роман «Игрок». Вряд ли этот брак долго продержится: она ему в дочери годится.
Михаил собирался спросить у редактора совета, и совсем не по поводу литературы, но последняя фраза собеседника отбила у писателя охоту делиться с ним чем бы то ни было. Чтобы отделаться от Тихменёва, Авилов поглядел на часы, объявил, что его ждут, и попросил извинения за то, что ему срочно нужно идти. Впрочем, на прощание он все же пообещал заглянуть к Гончарову и поздравить его с прошедшими именинами.
— Только смотрите, чтобы он не принял вас за шпиона Тургенева, — хмыкнул Тихменёв. — Иван Александрович уверен, что Тургенев нанимает людей, чтобы те рылись в его рукописях.
…Не сказать, что Михаил Петрович убежал от редактора во всю прыть, но, во всяком случае, писатель почувствовал, что ему даже легче дышится после того, как он расстался со своим всезнающим собеседником. «Взять хотя бы графиню Вильде, — размышлял Авилов, — всем известно, что она сплетница. Это характер понятный: злой ум — и пустота, конечно. Вероятно, она еще и несчастлива в семейной жизни, отсюда такой интерес к чужим делам. Она многое знает, может рассказать что угодно о ком угодно… и, однако же, не вызывает такого отторжения, как Платон Афанасьевич. — Тут его мысли изменили свое направление. — Может быть, вставить ее в повесть? Но что можно о ней написать? Так-то она совершенно обыкновенная женщина, без всякой изюминки, если, конечно, не считать ее положение в обществе».
Он явился на виллу обыкновенной женщины и осведомился у горничной, дома ли госпожа графиня и может ли она его принять. Выяснилось, что Вера Андреевна куда-то уехала, но обещала вскоре вернуться.
— Хорошо, — сказал Михаил, решившись, — я подожду ее здесь.
Ждать пришлось неполных два часа, которые писателю помогли скоротать принесенные горничной французские газеты и несколько чашек чаю. Оглядываясь на высокие напольные часы в корпусе из красного дерева, Михаил то и дело говорил себе, что ему лучше уйти, но тотчас же вспоминал, зачем он здесь, и принимал решение набраться терпения. Стрелки перемещались возмутительно медленно, и наконец — стук колес подъезжающего экипажа, знакомый голос, произносящий какую-то витиеватую немецкую фразу, потом распахивается дверь — и вот, пожалуйста, Вера Андреевна собственной персоной в облаке сиреневого шелка и дорогих французских духов, имитирующих запах сложного букета цветов.
— Ах боже мой, — сказала графиня после того, как были произнесены слова приветствия, — судя по вашему мученическому виду, вы явились благодарить меня за услугу. — Она бросила быстрый взгляд на газеты, лежавшие на столе. — Раз вы добрались до «Монитора» полуторамесячной давности, значит, вам пришлось долго меня ждать. Напрасно, милостивый государь, напрасно: могли бы ограничиться тем, что занесли свою визитную карточку или в современном духе сделали бы вид, что ничем мне не обязаны…
Михаил совершенно смутился и произнес тысячу не слишком связных слов о том, что он, напротив, весьма благодарен госпоже графине за ее заботу и ни за что не хотел бы прослыть в ее глазах невежливым человеком. Однако ироническая улыбка хозяйки дома и выражение ее лица побудили его оправдываться более энергично, и вскоре он договорился до того, что чуть ли не обязан Вере Андреевне жизнью и что в его мнении она стоит выше всех известных ему баденских дам.