Корил себя Дион понапрасну, что раньше в усадьбу не пожаловал, а из-за неведения своего столько дней впустую потратил. Не заходя в лес и рубахи даже не поменяв, поспешил отшельник в столицу. Чтоб быстрее до Кижа добраться, пришлось ему на мерзкое дело пойти, коня у деревенского жителя своровать. Но когда сердце, исстрадавшееся, в клочья боль разрывает, совесть умолкает, а лишь изредка едва слышно поскуливает…
Почти загнав коня, добрался к ночи путник до стен стольного града, да только ворота уже заперты. До самого рассвета без сна провел, не смыкая глаз, так сердце истомилось. А как только стражники заспанные дубовые створки открыли, первым ринулся Дион в город, неучтиво растолкал толпу приезжих локтями и побежал скорее хоромы барона заморского разыскивать.
Недолго пришлось влюбленному дом врага заклятого искать: находился он в самом центре города, почти вплотную к княжескому дворцу. Близка была цель, да только кто деревенщину неотесанную за ограду пропустит? До любимой было рукой подать, но уж больно прутья железные высоки оказались да охранники бдительны. Заметили служивые, как Дион пробраться вовнутрь пытается, тревогу подняли. Поймать не поймали, но спугнули «злодея».
Ходил-ходил отшельник кругами возле палат величественных, где его любимая как в темнице маялась, все думал-гадал, как внутрь попасть. Но тут к полудню улыбнулась ему удача. Распахнулись створки ворот расписных, и выехала из них карета, а за ней аж целая дюжина конных охранников. Ехал в ней не злодей-барон, а его драгоценная, его возлюбленная Несмеянушка. Обезумел Дион от везения такого, в голове у него помутилось, и он прям при народе честном к дверце кареты кинулся, да только всадники начеку были, вмиг его за ворот рубахи поймали и прочь волоком поволокли.
– Несмеянушка, милая, это я, Дион, твой возлюбленный! – кричал, что есть сил, дурень, упираясь и вырываясь из крепких рук служивых молодцев.
Не ответила ничего любимая, только голову в сторону дурака повернула и пронзила Диона холодным, презрительным взглядом. Так даже не на человека, не на холопа смотрят, а на букашку мелкую.
– Всыпьте убогому дюжину-другую плетей! – прозвучал голос барыни, сердце страдальцу на мелкие части режущий. – Да за ворота городские выкиньте, а заявится вновь, шкуру живьем сдерите!
Экипаж барский, заморскими мастерами мудрено сделанный, к дворцу княжескому поехал, а по спине загулял кнут. Недолго его били слуги барона, недолго, но больно… Затем, когда Дион сознание потерял, отволокли его палачи за ворота да там в ров У стены и сбросили. Чудом не потонул он в мутной, застоялой воде, очнулся вовремя да наверх кое-как выбрался. Постепенно ослабла боль в спине, но усилилась иная, жгущая его изнутри. Не мог поверить дурень, не мог постичь, что его нежно любимая Несмеянушка от него отказалась, отмахнулась, как от назойливого комара. Впервые за долгие годы заплакал житель лесной, а затем обратно в лес побрел. Плохо ему сделалось, и в избушку возвращаться не хотелось, где он с любимой так сладко время проводил. Но делать-то нечего. А куда еще горемыке податься?
До Кижа Дион меньше чем за день домчался, а вот обратно долее недели брел. Коня отвергнутый влюбленный в Киже оставил, да и уж слишком часто ему на пути кабаки попадались. Монет у отшельника давно не водилось, но коли далеченского мужика выпить охота посетила, дырявый карман ему не помеха. Воспользовался он знаниями своими, чтобы путников убеждать. Поили его странники вдоволь, притом не только крестьяне, но и служивый люд его взгляду противостоять не мог. Испробовал Дион за неделю столько вин да настоек, сколько в жизни не пивал, но не легче, а тяжелее на душе израненной становилось. Сначала бедолага понять силился, что же произошло и что он не так сделал. Затем вообразил, что Несмеяну околдовали, зельем заморским опоили. Разное отшельнику мерещилось, но он все равно себя винил за то, что сам из жизни людской себя вычеркнул и в свое время опыта любовного не приобрел. Только понапрасну жизнь на раскрытие таинств древних растратил, а нужно было лишь об обычном, житейском счастье заботиться. Пришел Дион к выводу, что жил он неправильно, что утруждал головушку свою зазря.
Совсем захмелевшим, поистрепавшимся да охладевшим к жизни отшельник домой возвернулся. Встал на опушке леса и боялся к избушке подойти. Чувствовал, что как только увидит маленькое окошко, возле которого они с Несмеяной столько времени просиживали, так сразу и охватит его желание нестерпимое руки на себя наложить. Не хотелось отшельнику раньше времени этот мир покидать, но жить с воспоминаниями горькими мочи совсем уж не было. Вот и стоял он под ливнем, не зная, что дальше делать, как внутренний покой обрести и печаль как можно быстрее из сердца выкинуть. Стоял он, стоял и сам не заметил, как одолела его дремота. Хмель боль душевную не притупил, но сил мужика лишил. Подкосились ноги, упал отшельник в лужу да и заснул…
Обычно после запоя просыпаются там, где зелье хмельное сморило. Голова болит, в животе тяжесть жуткая и жить не хочется. Но вот у Диона почему-то все было иначе. Очнулся он в избушке, на собственном лежаке. Солнышко утреннее приветливо в окно светило, и не только мыслей дурных, но и боли в голове совсем не было. Боясь, что вот-вот охватит его похмельный недуг, осторожно поднялся Дион с постели и сделал шаг. В животе не болело, не урчало, хотя, возможно, лишь из-за того, что в последние Дни отшельник ничегошеньки не ел. Руки не дрожали, ноги не подкашивались, а в голове была легкость и ясность мыслей, каких давно не водилось.
Уж больно необычно все было, поэтому и почудилось ему, что умер он и попал на тот свет; где нет ни горестей, ни печалей; где люди друг другу братья, а не волки. Смущало Диона лишь, что со двора дымком потягивало, запах вкусной грибной похлебки ноздри щекотал, да мурлыканье какое-то тихое слышалось. Вот уж не думал отшельник, что обитатели Небес в пище земной нуждаются, сами ее готовят да при этом песенки под нос распевают. Подивился Дион и, чтоб долее сомнениями не мучаться, шагнул за порог.
В центре двора, на том самом месте, где пень его любимый корнями в землю врос, горел костер, над которым огромный котел раскачивался. Призывно булькало в котле варево вкусное, запах аппетитный источающее. Самое интересное, что котла этого Дион в хозяйстве своем не припомнил; его посудина для похлебок гораздо меньше была да латаная-перелатаная, а этот котел совсем новенький, еще не закопченный… Торчал из него черпак огромный, а кашевара поблизости не было. Догадался отшельник, что тому причиной: ведь из баньки, им только что переложенной, дымок валил и мурлыканье мелодичное доносилось.
«Или я умер и хозяйство это не мое; или кто-то, пока я отсутствовал, самовольно в избушке моей поселился, – подумал Дион, расчесав до красноты в раздумьях наморщенный лоб. – Ну, ничего, сейчас я самозванцу покажу, как в доме чужом хозяйничать! Преподам ему урок, научу уважать чужое добро!»
Разозленный самоуправством, подобрал Дион полено потолще да к баньке новенькой двинулся. Распахнул дверцу, ворвался внутрь, полено над головой держа, да ахнул вдруг и быстрехонько обратно выбежал. Почудилось ему в клубах белых, что старуха мерзкая веничком парилась, да не простая старуха, а прозрачная, тело ее дряблое чуть-чуть плотнее банного пара было.
«Никак призрак в гости пожаловал, дух лесной, али и того хуже, посланец из преисподней?!» – промелькнула в голове мысль, но тут же исчезла. Утро ведь на дворе было, а призраки, как и прочая нежить, лишь по ночам являются; не могут они при свете дня народ честной пугать. Да к тому ж, что за надобность призраку в баньке нежиться? Ведь создание-то он бестелесное! Чего парить, коль костей да плоти нет?! «Наверное, спьяну привиделось! Уж больно испереживался я в последние дни», – утешал себя Дион, но от гласа, внезапно раздавшегося за спиной, его колени вновь задрожали:
– Слышь, милок, и частенько ты к бабам в баньку без приглашения жалуешь?! Оно и немудрено, что бобылем живешь! Хоть и хозяин ты здесь, но все равно в дверцу стучаться надоть! – проскрежетал голос старческий, от которого у отшельника мурашки по спине побежали.
Обернулся Дион и увидел на пороге баньки прозрачную старушенцию. В руках ее черпак был, явно для его головы предназначенный, а на устах старческих, сморщенных играла ухмылка, чуток ехидная, но не злая.
– Ну, чо застыл, внучок? Прям, как неживой! Давай к костерку подсаживайся да ложку с миской готовь! Щас тебя похлебочкой угощу; помнится, ты в детстве ее шибко любил! – изрекла старуха и, как облако небесное, проплыла к котлу.
Отшельник испугался, но не настолько, чтоб рассудок потерять. Стали мысли в голове шевелиться, благо, что похмелья не было, и в цепочку рассуждения выстраиваться. Перед ним был призрак, но не обычное ночное пугало, а что-то иное, ведь она, точнее оно, и днем появиться смогло. Кроме прочего, настоящий, не иллюзорный черпак в руках держало. К тому же, показалось ему лицо старухи знакомым, когда-то он уже видел ее, но только очень-очень давно, не за последние десять лет, точно…
– Ах ты, охальник неблагодарный! Да как же ты, паршивец, меня не признал?! – посетовала, укоризненно закачав головой, старуха, будто прочтя мысли отшельника. – Я ж прабабка твоя родная, я ж тя в малолетстве и нянчила, и гостинцами вкусными баловала!
Правду говорила гостья прозрачная, вспомнил тотчас Дион, где он лицо ее видел. Воспоминания детства мгновенно нахлынули и закружились, завертелись в голове. Ему годка три-четыре всего было, когда нянчила его бабка, кормила похлебками вкусными да пряником потчевала. Пахло в ее избушке всегда по-особенному, травами да кореньями всякими. Народ к ней часто за помощью жаловал, ведь она знахаркой слыла. Хорошо при ней жить было, да только потом, в один день непогожий не стало доброй старушки Прокорьи: обвинили ее в колдовстве да в колодце старом утопили.
– О, совсем другое дело! Чую, вспомнил меня, вот и ладненько. А теперь давай, внучок, угощайся! – протянул обрадованный призрак отшельнику миску с похлебкой дымящейся.