Новый уже император Николай I прислал к нему, умирающему от выстрела, ему самому скорее всего как раз и предназначенного, собственноручное письмо. — «Мой друг, мой любезный Михайло Андреевич, да вознаградит тебя Бог за все, что ты для меня сделал. Уповай на Бога, так как я на него уповаю, он не лишит меня друга. Если бы я мог следовать сердцу, я бы при тебе уже был, но долг мой меня здесь удерживает. Мне тяжел сегодняшний день, но я имел утешение ни с чем несравненное, ибо видел в тебе, во всех, во всем народе друзей, детей: Да даст мне Бог всещедрый силы им за то воздать, вся жизнь моя на то посвятится. Твой друг искренний, Николай».
Записка, согласимся, очень схожая по духу с той, что получит от Николая Павловича после своей дуэли Александр Сергеевич Пушкин, будучи на смертном одре: царь прощал поэта и просил не беспокоиться о жене и детях. Император все ж был ханжой.
Милорадович же продиктовал в ответ свое завещание, состоявшее из трех пунктов. Два из них — совершенно частного характера, показывающие сентиментальность его личных чувств. А вот третий отдельно примечателен. В нем просил он крестьян своих (полторы тысячи душ) отпустить на волю.
Любопытно тут то, что свое завещание, отправленное к Николаю Павловичу, Милорадович снабдил собственною наградною саблею от друга Константина Павловича Романова, что только что показывал волнующейся толпе на Сенатской площади, гордясь имперскою наградою.
Не все, конечно, видят одинаково, — говаривал Александр Сергеевич Грибоедов. — Кому как, но все ж очевидна некая двусмысленность такого бравого жеста.
Так или иначе, он единственный из всех либералистов, радетелей свободы, сумел отпустить своих крепостных на волю. Такова была личная победа русского дворянина Михаила Андреевича Милорадовича на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.
Вот только никто не заказал траурного кольца в его память.
Пока свободою горим
Музеи, как известно, наполнены сокровищами до самых краев. И встречаются порой там вещицы не всегда эффектные, но между тем прелюбопытные и умилительные. А толстые стекла современных витрин лишь увеличивают эти самые мемории, приближая к нам все когда-то вокруг них происходившее. И доносят любознательному посетителю повести возвышенные и чудесные о событиях необычайных. Без сомнения, одно из самых романтических в российской истории — выступление дворян на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. И здесь наше повествование может оказаться слишком затейливым.
Итак, осенью 1826 года по Владимирскому тракту в Сибирь шли государственные преступники — осужденные и обесчещенные, лишенные чинов, званий, титулов и привилегий дворяне, названные позже декабристами. Следом за разжалованными мужьями за Урал двинулись их женщины.
Этот подвиг жен декабристов восхищает всех граждан России и по сей день. Однако не бросать супругов в крайних обстоятельствах было вообще в традиции русских женщин. Так же поступила в XVIII веке шестнадцатилетняя красавица Наталья Борисовна Шереметева-Долгорукова, одна из самых богатых женщин России. Она последовала за мужем Иваном Алексеевичем Долгоруковым, сосланным в Берёзово. Туда, где по смерти немного не дождался этого семейства светлейший, но опальный Меншиков, не без участия Долгорукова туда упрятанный. Князь Долгоруков был ближайшим другом умершего императора Петра II и попал, в свою очередь, под репрессии взошедшей на престол Анны Иоанновны. Достойно удивления: графиня Наталья Шереметева венчалась с князем Иваном Долгоруковым, когда тот уже был в высочайшей немилости, и «доказала свету, что в любви верна: во всех злополучиях была своему мужу товарищ».
Так что женщины 1826 года шли уже дорожкой тореной и, конечно, поддержали своих мужчин. Но ссыльные декабристы и сами имели перед глазами богатый опыт российского изгнания и тоже не падали духом. К тому же были они по преимуществу мужчины молодые, даже совсем юные и в большинстве своем, кстати, не женатые. А многие и намеренно не брали на себя семейных обязательств, желая посвятить себя благу отечества. Хотя и дворяне, кажется, но все были люди не праздные, деловые, и в дикой Сибири от них было больше пользы, чем вреда. Они там не скучали, и дела их были весьма занимательны. Известно, что ссыльные тесно, почти по-родственному общались с местными промышленниками и купцами. Связи эти не афишировались, но Савва Иванович Мамонтов вспоминал, что его отец Иван Федорович поддерживал декабристов разными способами, и в первую очередь через него шла вся бесцензурная переписка ссыльных с друзьями и родственниками. Такие необычные отношения между дворянством и купечеством продолжились уже и в Москве, куда постепенно переезжали купцы и возвращались декабристы.
Еще в Сибири, но выйдя уже на поселение, многие ссыльные занялись просветительством и науками, как мы теперь видим, не без поддержки местного населения. Александр Александрович Бестужев (сослан он был, к слову, севернее многих — в Якутию) увлекался этнографией. За Уралом креп его литературный талант. Печататься под своим именем он не мог и принял псевдоним — Марлинский, по месту Марли под Петербургом, где начинал служить. Именно Марлинский стал первым романистом России. (Пушкин тогда прозу только пробовал, Гоголь тоже едва явился в Петербурге, а Лермонтов лишь готовился гнуть шомпола в Пажеском корпусе.) Его брат Николай Александрович Бестужев был талантливым технарем, и некоторые его изобретения даже остались в истории под его именем. Например, спасательная лодка «бестужевка», придуманная еще в Морском корпусе в Петербурге. В Сибири он построил особую очень экономичную «бестужевскую печь» и необходимую для местного бездорожья двуколку «бестужевку». В Читинской тюрьме без особых приспособлений смастерил часы, которые ходили по четыре года безостановочно. На поселении в Селенгинске Бестужев оборудовал обсерваторию, где производил метеорологические, астрономические и сейсмологические наблюдения. Он чинил мельницы, устраивал огороды, парники… Да что и говорить, даже Сергей Григорьевич Волконский, некогда князь, (со временем) завел себе огород и с любовью ухаживал за экзотическими растениями. Словом, Николай Бестужев был очень рукастым. И вот именно он и его брат Михаил Александрович и придумали выковать из железных кандалов своих кольца для товарищей — в память о случившемся с ними происшествии. И выковали. Михаил Бестужев об этом вспоминал так: «Идея железных колец пришла в голову мне первому. (…) Мне пришла мысль сделать для сестер своих и матушки кольца из железа. Когда в Чите по милостивому манифесту с нас снимали цепи, я и некоторые из моих товарищей, дав солдату на водку и сделав ему некоторые подарки из своего скудного гардероба, утаили наши цепи, и они-то послужили мне первым материалом для колец. (…) Вскоре с помощью брата я сделал новые пять, и на этот раз уже подложенные золотом, вытянутым из колец наших дам, которые отдали их с тем, чтобы мы с братом им сделали точно такие же железные кольца».
Не обсуждается, что братья Бестужевы были людьми образованными и знали легенду о Прометее, который за похищение огня у богов был прикован к скале в горах Кавказа по приказу Зевса. (К тому времени многие декабристы уже были именно на Кавказе, а некоторые еще отправятся туда из Сибири.) Освобожденный Гераклом, Прометей якобы носил кольцо из своих кандалов с камнем от кавказской скалы. Аллюзия бестужевской затеи очевидна. Известна всем и стихотворная переписка Пушкина с декабристами, заполненная метафорическими образами искр, пламени и огня. Впрочем, у провидца Пушкина пламя свободы возгорелось намного раньше, еще в 1818 году, в знаменитом послании к Чаадаеву.
«…Цепями, своей судьбой гордимся мы», — писал Пушкину в ответ от имени товарищей бывший князь Александр Иванович Одоевский. Ну, а следующая фраза того же послания:
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
…
Из искры возгорится пламя. —
выглядит просто откровенным издевательством над властью.
Так или иначе, издревле кольцо считалось неким символом. Для кого-то непокорности, чаще же единения и общности. Но всегда кольцо имело неповерхностный смысл. Именно с кольцами традиция связывает множество разнообразных обязательностей. И тому немало исторических примеров.
Кольцо — предмет в форме окружности, как объясняет нам толковый словарь, делают из металла, дерева, кожи, кости, пластмассы, керамики, стекла, камня, раковины. Символическими кольцами считаются и браслеты. Известно, что у Пушкина кроме множества колец был браслет с зеленой яшмой и турецкой надписью. И носил он его на левой руке в весьма неожиданном месте — между локтем и плечом. Интересно — и кто им там любовался? Ведь безрукавок тогда в обществе не носили. Пушкин подарил этот браслет девице Катерине Ушаковой, когда был в нее влюблен. И как, вот тоже вопрос, он его оттуда, из-под рубашки, доставал в момент дарения? Ну, ладно.
Перстень же — кольцо с накладкой, чаще из камня, чаще драгоценного. Кольца не всегда считались украшениями, скорее знаком принадлежности к социальной группе, обществу, семье. И носили, да и носят кольца не только на пальце, но в ушах и даже в носу. А древние воины — крепили кольца на боевых доспехах, шлемах. Лучники надевали по три кольца (на указательном, среднем и безымянном пальцах), чтобы предохраниться от порезов тетивой. Были и специальные боевые перстни с крупными камнями, необходимые во время кулачных боев. В наши дни рыбаки, возвращающиеся с путины, тоже надевают такие. Известна их воинственность при сходе на сушу.
За отсутствием бумаг и документов в свое время персональные печати являлись удостоверением личности или подтверждением права на владение — имуществом, властью. Добыв печать властителя, можно было убедить окружающих, что ты оным (или его законным преемником) и являешься, и завладеть положенными правами и богатством. На печатях вырезывали символические рисунки, ставшие гербами, имена, заклинания и всякое разное в размере фантазии. Поначалу печати простой проволочкой привязывались к металлическому кольцу, а потом их стали в кольца вправлять. Отсюда и знаменитые печатк