По закону, сойдя на берег, мы должны были пройти сорокапятидневный карантин, но генерал не желал терять времени, и мы все, сошедшие во Фрежюсе, в тот же вечер направились в Париж».
Франция встречала их – загорелых и выдубленных морским ветром – так, будто аргонавты в самом деле добыли золотое руно.
Вот они, наши герои – Бонапарт, которому только что исполнилось тридцать, раненый Мюрат, Ланн на костылях.
– Идите, генерал, разбейте и прогоните врага, а затем мы вас сделаем королем! – воскликнул один клубный оратор на юге, на что Бонапарт возразил «с целомудренным негодованием».
Он полетел на север и остановился в Эксе, где получил копию письма Шарля Рейнара, написанного под диктовку директоров («Исполнительная Директория ждет Вас, генерал, – Вас и Ваших храбрецов…»).
«Египет, – пишет Бонапарт правительству, – огражден от любого вторжения и полностью принадлежит нам!… Газеты я получил лишь в конце июля и тотчас вышел в море. Об опасности и не думал, мое место было там, где мое присутствие казалось мне наиболее необходимым. Это чувство заставило бы меня обойтись и без фрегата и, завернувшись в плащ, лечь на дно первой попавшейся лодки. Я оставил Египет в надежных руках генерала Клебера. Когда я уезжал, вся страна была залита водой: Нил никогда не был так прекрасен за последние пятьдесят лет».
Общаясь с людьми, Бонапарт окружал себя таинственностью и говорил как человек, свыше наделенный полномочиями судить и решать. Марбо вспоминал, что празднования в Лионе имели характер торжественного юбилея. Бонапарт был выше простых смертных и словно приближался к апофеозу. И не ошибался в этом, хотя не знал, каким образом захватит власть. Кем он станет в результате грядущих событий? Может быть, одним из пяти директоров?
Но он, кажется, несколько заблуждался относительно условий жизни в стране, оставленной им более года назад. Он высмеял Рустама, заряжавшего пистолеты:
– Зря теряешь время, это тебе не Аравия, здесь безопасно.
«Вечером генерал вместе с господами Дюроком и Бертье выехал в Париж, а я только после них, ночью, вместе с обслуживающим персоналом, везя генеральское имущество. К нашему каравану присоединились и некий господин из Фрежюса с супругой, которая была очень хороша собой (они направлялись в Экс-ан-Прованс). Мы ехали всю ночь и весь день, и вдруг в четыре часа дня, когда до Экс-ан-Прованса оставалось меньше четырех миль, на нас напали человек сорок разбойников, хорошо вооруженных. Первыми пострадали наши попутчики. Грабители привязали мужа к карете, дочиста обобрали, а жену раздели, оставив только в одной рубашке (думали, что она прячет на теле драгоценности).
Затем разбойники подошли к нашей коляске, нагруженной имуществом Бонапарта. Один из слуг сказал:
– Господа, ничего не трогайте. Эти все вещи принадлежат генералу Бонапарту.
В ответ в беднягу выстрелили. К счастью, он не умер. Кинжал был при мне, я хотел наброситься на них, но господа Данже и Гайонне разрешили:
– Если окажем сопротивление, нас тут же всех прикончат.
Они говорили со мной по-арабски, и разбойники ничего не поняли.
Грабители взломали замки на сундуках и унесли все генеральское имущество, в том числе столовое серебро с вензелем «Б».
Очередь дошла до меня, у меня в пояс было вшито около шести тысяч франков золотом и серебром. Они не дали мне даже развязать пояс, распороли ножом. Я, признаться, не очень расстроился, потому что подаренный мне генералом в египетской пустыне кинжал был спрятан во внутренний карман, и они не нашли его.
Вдруг один из разбойников спросил меня:
– Ты мамелюк?
Я уже немного говорил по-французски и ответил утвердительно.
– Приехал сюда есть французский хлеб, да? Он тебе поперек горла станет…
Я ничего не ответил, и они нас не тронули. Хорошо вооруженные, как настоящая воинская часть, все тридцать грабителей ушли в горы.
Все это время несчастный супруг был привязан к карете, а жена в одной рубашке плакала и ломала руки, как Магдалина. Одним словом, зрелище было печальное. Когда мы развязали веревки, он упал в объятия жены и буквально рвал на себе волосы от отчаяния. Бедняга никак не мог смириться с нанесенным его супруге бесчестьем».
Франция была полна такими шайками, их нередко возглавляли священники.
А Жозефина, забыв об опасностях, помчалась навстречу мужу, но супруги разминулись.
«Мать моя, – вспоминает Евгений, – выехала нам навстречу в Лион, но по ошибке направилась по дороге в Бургундию, тогда как он проехал через Бурбоннэ. Таким образом мы опередили ее на двое суток».
Герой, одержавший множество побед под знойными небесами, вернулся в свой дом, где его встретила мать – строгая женщина сорока девяти лет.
Вскоре туда прибыл и переживший дорожные приключения Рустам.
«Как только он (Бонапарт) узнал о моем приезде, тотчас же вызвал меня. Я предстал перед ним. Он громко расхохотался:
– Рустам, тебе и в самом деле встретились французские арабы?
Я сказал:
– Конечно. А вы говорили – у вас такого не бывает. Мне кажется, бедуины есть во всех странах.
Он успокоил меня:
– Погоди немного, я со всеми ними расправлюсь. Во Франции разбойников не должно остаться».
По возвращении из Египта он был склонен поговорить о научных итогах экспедиции и вновь посещал заседания Института.
На первую встречу в Директорию генерал пришел в сопровождении Монжа. Он писал любезные письма Лапласу и посетил вдову Гельвеция.
Директория, поначалу удивленная появлением дезертира, устроила пышный банкет: «празднование успеха в Египте», в честь Бонапарта и Моро (второй еще соперничает с первым в военной славе).
Храм Победы (бывшая церковь Сен-Сюльпис) был великолепно украшен. Висели знамена побежденных врагов – к этому времени Массена уже разбил Корсакова и прогнал Суворова.
Председатель Совета Старейшин сидел в центре стола, справа от него – Президент Директории, слева – генерал Моро, затем Председатель Совета Пятисот, затем Бонапарт.
На обеде не было ни женщин, ни наблюдателей, но лишь 750 суровых государственных мужей.
Были произнесены следующие тосты:
Председатель Совета Старейшин – за Французскую Республику
Председатель Совета Пятисот – за армию и флот
Президент Директории Гойе – за мир
Бонапарте – за единство всех французов.
Играла величественная органная музыка.
Событие произошло 15 брюмера VIII-го года Республики (6 ноября 1799 года), а сообщение о нем появилось в газете «Монитер» 17 брюмера.
В течение двух следующих дней в Париже и в Сен-Клу произошли драматические события, итогом которых явилось подлинное «единство всех французов».
Накануне Бонапарт проявлял осторожность, остерегаясь превратить свое уютное жилище в штаб переворота. Когда офицеры парижского гарнизона с план-комендантом во главе явились навестить героя, тот их не принял.
«Он теперь коротко стрижет волосы и не пудрит их», – писали газеты.
«Однажды весь дом переполошился, – вспоминает Рустам, – и почему-то все начали плакать.
Я пошел в салон. Мадам Бонапарт в окружении слуг лежала в полуобморочном состоянии в кресле.
– Что случилось? – спросил я, – почему все так встревожены?
– Генерал и мосье Дюрок поехали за город прогуляться, и на них напали разбойники.
Я почувствовал себя страшно оскорбленным и даже как ребенок заплакал от обиды. Но через несколько часов генерал галопом въехал во двор, и мы все успокоились. Я был в тот момент самым счастливым человеком на свете. Оказалось, никаких разбойников не было, генерал поехал разогнать Директорию… С отрядом гренадер он вошел в зал заседаний и всех разогнал по домам. Кто-то пытался нанести Бонапарту удар кинжалом, но двое гренадер предупредили удар. Мадам Бонапарт подарила спасителям своего мужа по бриллиантовому кольцу и даровала им офицерский чин».
Все безмолвно подчинились Бонапарту, включая Моро. Фрондировали лишь Ожеро и Бернадот.
Не обошлось без поддержки ученых. Бонапарт от имени нового правительства поблагодарил Талейрана, Редерера и Вольнея «за важные услуги», оказанные Республике.
«Тот день в Сен-Клу, – скажет он позднее, – был всего лишь балаганом: накипь времен революции и борьбы партий не могла бороться против меня и против Франции. Были там и люди, которых сильно стесняло их положение, а тот, кто разыгрывал из себя Брута, был признателен мне за то, что через двадцать четыре часа его выбросили вон».
Он также был признателен прощеной супруге, прекрасной компаньонке, сыгравшей активную роль в те дни, когда правительство «готовило заговор против самого себя». Она принимала гостей и создавала атмосферу непринужденного общения людей, замысливших большое и рискованное дело. Множество разнообразных посетителей успело воспользоваться ее гостеприимством в милом особняке на улице Победы: политики и банкиры, капиталисты и люди науки.
Бонапарт перебрался в Люксембургский дворец.
Теперь он – «консул Республики». Пока один их трех, но мало кто сомневается насчет первенства.
24 декабря 1799 года состоялось последнее заседание временного консульства. Бонапарта избирают первым.
Следом он вызывает Редерера и диктует черновую прокламацию:
«Принимая место первого чина Республики, я чувствовал, какие обязательства я принимаю на себя».
«Отсутствие порядка в финансах погубило монархию, подвергло опасности свободу, в течение 10 лет поглощало миллионы».
«Во все века люди судили о счастье и благоденствии наций на основании их торговли и земледелия. Ни то, ни другое не могут развиваться среди политических волнений и без сильного правительства».
Привязанность Бонапарта к научным кругам была столь велика, что в своем первом правительстве он окружит себя светилами Института: морским министром станет Форфе, известный исследователь моря («человек с крупной репутацией, но не обнаруживший особых талантов», – писал о нем Альбер Вандаль), министром внутренних дел – сам Лаплас, который «повел себя так, что оставить его оказалось невозможным».