ему столь важный документ. Иначе говоря, Витберг вслед за Устряловым полностью опроверг рассказ Штелина об обстоятельствах и времени написания «Прутского письма».
Касаясь же содержания письма, Витберг, как и Устрялов, находит в нем целый ряд сомнительных данных. Прежде всего, Петру I не было смысла оправдываться перед Сенатом за положение, в котором оказалась русская армия на берегах Прута («без вины и погрешности нашей»). Далее, сравнивая «Прутское письмо» с письмом, действительно отправленным Петром 115 июля того же года, Витберг обнаружил ряд противоречий. Фраза письма-рескрипта Петра I от 15 июля («хотя я николи б хотел к вам писать о такой материи (то есть о встрече с турецким войском. – В.К.)» говорит, что прежде царь не уведомлял Сенат о создавшейся незадолго до этого ситуации. Письмо от 10 июля изображает положение русских войск отчаянным. Письмо же от 15 июля противоречит этому: «Господь бог, – пишет в нем Петр I, – так наших людей ободрил, что хотя неприятели выше 100 000 числом превосходили, но, однако ж, всегда отбиты были». Как и Устрялов, Витберг обратил внимание на отсутствие данных, позволяющих утверждать, что Петр I уже в 1711 г. не питал никаких иллюзий относительно царевича Алексея. Наоборот, в брачном соглашении Алексея Петровича с принцессой Шарлоттой Вольфенбюттельской (1711 г.) сказано, что их брак направлен и на «пользу, [к] утверждению и наследству российской монархии», то есть Петр I еще признавал Алексея своим наследником. Сам царевич, которому, конечно же, должно было стать известно это письмо, не говорит ни слова об этом документе после своего побега и во время следствия над ним. Между тем письмо могло бы являться в его руках сильным доказательством нелюбви к нему отца (Алексей же начало недовольства Петра I им относит ко времени после своей женитьбы). Царь, продолжает Витберг, не мог в письме написать членам Сената «выберите между собою достойнейшего мне в наследники», ибо ближайшие сподвижники Петра I (А. Д, Меншиков, Г. И. Головкин, П. М. Апраксин), которые, казалось бы, и должны были в этой ситуации претендовать на трон, не являлись членами Сената10.
Обратил внимание Витберг и на язык письма, который, по его мнению, не мог принадлежать Петру I, – это язык Штелина, сообщившего читателям о попавшем в его руки документе. Не согласен Витберг и с трактовкой письма Штелина. В его представлении письмо свидетельствует о «малодушии» царя, «невыдержанности его характера» в критический момент. «Необходимо допустить, – писал в другой статье Витберг, – что во времена Штелина и Щербатова ходило по рукам какое-то письмо, выдаваемое за письмо Петра, но оно было без признаков достоверности и подлинности, то есть было кем-то и с какою-то целью сочинено»11.
Аргументацию Витберга попытался опровергнуть Беляев. Он предложил разграничить «историю письма и вопрос о его достоверности». В первом случае Беляев по существу согласился с выводами Устрялова и Витберга. История письма, пишет он, возможно, недостоверна и даже полностью искажена. Но это искажение «нисколько не решает вопроса подлинности или подложности его».
Беляев считает, что «Прутское письмо» представляет собой «не приказания, а полномочия, на известный случай данные Сенату» (в случае гибели или пленения царя) – Петр I письмом своим «предоставлял своей дружине промыслить о себе». Противоречия «Прутского письма» Петра I и его же послания Сенату от 15 июля Беляев объясняет просто: когда беда прошла, царю не было никакого смысла в письме от 15 июля вспоминать о предшествующем послании, дававшем «случайное право» в решении вопроса о престолонаследии. Оба письма «примиряет» инструкция царя П. П. Шафирову, содержавшая условия, на которых Петр I был готов заключить мир с турками. «Рассыпаются в прах»(по словам Беляева, и доказательства Устрялова – Витберга об отношении Петра I к Алексею Петровичу. Последнему за границей было выгодно говорить, что недовольство им Петра I началось после его брака, поскольку Шарлотта Вольфенбюттельская была родственницей Карла VI. Не было у царевича нужды говорить об этом письме и во время следствия: ясно, что он знал о нем не от отца, а от какого-то другого лица, которое ему пришлось бы в таком случае выдать12.
Аргументации Витберга и Беляева с тех пор стали основой двух противоположных точек зрения на «Прутское письмо» Авторам, в той или иной степени касавшимся трагического эпизода Прутского похода русских войск, оставалось выбирать, к какой точке зрения присоединиться. Правда, еще в 1859 г. Г. 3. Грыцко в рецензии на статью Устрялова занял компромиссную позицию По его мнению, «трудно считать рассказ Штелина выдуманным, по крайней мере самим Штелиным Такие вымыслы, как анекдот Штелина, если только он вымышлен, нельзя считать ложью Это скорее удачно созданные народною фантазией поэтические образы, которые характеризуют иногда историческую личность метче и наглядней для всех, чем многие томы ученых сочинений» Признавая, таким образом, мифологический характер «Прутского письма», Грыцко тем не менее высказал критические соображения в адрес Устрялова и Витберга Посланный офицер, пишет он, мог очень спешить, используя для доставки письма самые отчаянные средства. Петр I, не видя достойного преемника в сыне, спешил женить его, чтобы получить наследника. Выражение «между собою достойнейшего» Грыцко трактует расширительно, включая сюда не только членов Сената, но все дворянское сословие. Трудно представить, продолжал он, чтобы в книге, посвященной императрице, да еще при жизни Щербатова Штелин столь легкомысленно мог бы сослаться на источник получения «Прутского письма». Наконец, отмечает он, если «Прутское письмо» – это выдумка Штелина, то неясно появление его второй редакции в «Полном собрании законов Российской империи»13.
Вопрос в подлинности «Прутского письма» заново был рассмотрен уже в советское время историком Е. П. Подъяпольской. Точку зрения Витберга она сочла «бездоказательной», а анализ «Прутского письма», проведенный Беляевым, «блестящим». Подъяпольская, разделяя точку зрения Беляева, попыталась аргументировать ее новыми доказательствами. По мнению Подъяпольской, язык письма близок краткостью, выразительностью к языку Петра I. Книга Штелина, продолжает она, вышла при жиз-ни Щеабатова, который не опроверг ссылки на него автора и «тем самым подтвердил свою причастность к анекдоту о "Прутском письме"» Сам Щербатов не мог придумать этого письма, по-скольку он знал обстановку на Пруте лишь из рассказов своего отца участника Прутского похода, а «сочинить» такое письмо, судя по его литературному опыту, он не был способен. Подъ-япольская не видит в «Прутском письме» каких-либо противоречий с исторической ситуацией 1711 г Так, например, в письме говорится, что русская армия была окружена в четыре раза превосходящими неприятельскими силами. Первая реляция о Прутском сражении (25 – 28 июля 1711 г.) сообщала, что турки превосходили русских в пять раз В 1720 г в «Истории Свейской войны» было сказано, что турки превосходили русских «в семь крат». «Эта цифра, – замечает Подъяпольская, – нередко проникала в позднейшие издания "Прутского письма", по-видимому, как редакционная фантастическая поправка. Если бы письмо было сфальсифицировано в последние годы царствования Петра I или позже, в его текст неизбежно попала бы цифра "в семь крат"». Вслед за Беляевым Подъяпольская соглашается с тем, что необходимо различать рассказ о письме, который явно вымышлен, и текст письма. Штелин придумал этот рассказ, придал литературное обрамление оригинальному тексту письма, полученному от Щербатова14.
Готовя к публикации «Прутское письмо» в очередном томе «Писем и бумаг Петра Великого», Подъяпольская вновь вернулась к вопросу о его подлинности. Прежде всего, по ее мнению, к этому документу не следует предъявлять излишних требований с точки зрения языка и слога, поскольку перед нами всего-навсего перевод (с недошедшего русского оригинала) на немецкий и французский Далее Подъяпольская провела тщательный и всесторонний анализ содержания письма, сопоставила его с исторической ситуацией июля 1711 г. Она обратила внимание на то, что фраза письма о «полученных ложных известиях» находит подтверждение в «Поденной записке» Петра I и в одном из списков «Истории Свейской войны», где говорилось о лживости рапорта генерала Януса от 7 июля о переправе неприятеля через Прут и изобилии провианта в Валахии Находит подтверждение и сообщение Петра I о четырехкратном превосходстве турецких войск над русскими: в позднейшей реляции царя указывалось, что турок было 119 665 (не считая 70 000 крымских татар), а русских 38 246 Выражение письма «все пути к получению провианта пресечены» подтверждается свидетельством «Поденной записки» Петра I («провианта в той разоренной Волощской земле, почитай, ничего не сыскано») и одним из списков «Истории Свейской войны» («Во всем сем марше от Прута.. хлеба у наших ничего не было.,, иные полки от Днестра ни единова сухаря не имели, но питались скотом, который господарь волоской Кантемир присылал»). Следующему известию «Прутского письма» («иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения») Подъяпольская находит аналогию в «Поденной записке», где сказано. «…пришло до того: или выиграть или умереть». Фраза письма «Или что я впаду в турецкой плен…», по ее мнению, подтверждается письмом царя от 11 июля к Шафирову, отправлявшемуся на переговоры к туркам («И ежели подлинно будут говорить о миру, то стафь с ними на фее, чего похотят, кроме шклафства (то есть плена, рабства. – В. К.)»15.
Наконец, касаясь главного сюжета письма – передачи права выбора царя Сенату из числа его членов, – Подъяпольская полагает, что это не противоречит тем полномочиям, которые Петр I возложил на Сенат, отправляясь в поход. В указе Петра 1 от 2 марта 1711 г. предписывалось всякому сенатским распоряжениям быть «послушен так, как нам самому». Сравнив проект брачного договора Алексея Петровича, составленный в Вене, с окончательным текстом, принятым в Яворе, Подъяпольская обратила внимание, что в последнем Петр I исключил слово «государствование», уменьшив тем самым шансы своего сына и его супруги на наследование престола.