иана, Папиана и Павла, – писал он, – то какую цену могло иметь для его славы простое указание на нахождение этого Corpus'а в московской библиотеке давних времен?»19 По мнению Соболевского, необходимо самое пристальное внимание к свидетельству анонима, который, конечно, «много налгал», но «был в Москве (судя по всему, во второй половине XVI в.) и…имел какие-то сведения о богатой ценными и редкими книгами царской библиотеке»20.
После скептических соображений Лихачева и Белокурова рецензия Соболевского вновь открывала надежды на достоверность и подлинность «Рукописи профессора Дабелова». Однако преодолеть зародившиеся сомнения было уже нелегко. Не случайно Иконников, первоначально полностью принимавший «Записку анонима», после книг Лихачева и Белокурова признал, что документ, опубликованный Клоссиусом, «по обстоятельствам его открытия и исчезновения… действительно возбуждает большие сомнения и требует более основательного подтверждения»21.
Жаркие споры «Рукопись профессора Дабелова» вызвала на X Археологическом съезде в Риге в 1896 г. В прениях до докладу Белокурова профессор Р. Гаусманн достаточно осторожно выразил свое отношение к этому документу. С одной стороны, он «признавал известие Дабелова очень сомнительным», но с другой – подчеркивал важность того, что «Клоссиус относится к нему с полным доверием»22. На иную позицию встал Ю. А. Кула-ковский, отметивший, что в «Записке анонима» названы произведения, «или совершенно исчезнувшие для нас, или сохранившиеся в ничтожных фрагментах, а такое сочинение, как Historiarum Цицерона, даже никогда не существовало»23.
Осторожно выразил свое отношение к «Рукописи профессора Дабелова» Н. Н. Зарубин, ограничившись краткой историографической справкой и замечанием, что «Записку анонима» «как по обстоятельствам ее открытия, так и по сообщаемым ею сведениям считают не внушающей доверия, и ряд исследователей ее достоверность отрицает»24. Немногословны в своих заключениях и многие из позднейших исследователей. Так, М. Н. Тихомиров в работе о библиотеке Ивана Грозного ничего вообще не говорит о «Рукописи профессора Дабелова»25, А. А. Зимин ограничился замечанием, что находка оригинала этого источника существенно помогла бы «разгадать тайну библиотеки Ивана Грозного»26.
Правда, продолжают звучать и голоса сторонников подлинности этого источника. Книговед М. И. Слуховской полагал, что «Записка анонима» «наиболее заманчивый, хотя и "ненадежный", то есть подлинный, но не во всем достоверный, источник о библиотеке московских царей»27. Много внимания анализу и розыску «Рукописи профессора Дабелова» посвятил археолог и писатель И. Я. Стеллецкий. Вот как передает он рассказ Клоссиуса о находке и утрате «Записки анонима». Дабелову, пишет Стеллецкий, «посчастливилось найти в архивной связке, выписанной из пер-новского архива, черновую, неоконченную Веттермановскую опись библиотеки Ивана Грозного…, по использовании (он. – 3. К.) вернул [ее] в Пернов. Затем, под нажимом профессора Клоссиуса, Дабелов потребовал ее обратно для доследования, но уже не получил»28. Более того, по сообщению Стеллецкого, сам он, готовясь в 1913 г. к XV Археологическому съезду в Новгороде, нашел эту связку «в Пернове и лично просмотрел всю опись»!29
Как источник, абсолютно не подверженный каким-либо сомнениям, «Записку анонима» использовал в своих книгах писатель Р. Т. Пересветов30. Немало усилий на ее поиск и изучение потратил и писатель В. Н. Осокин, опубликовавший в свое время в газетах и журналах целый ряд очерков о библиотеке Ивана Грозного. По его словам, покойный Стеллецкий, говоря ему о своей находке в 1913 г. оригинала «Рукописи профессора Дабелова», убеждал: «Поезжайте в Пярну…, быть может, там все-таки уцелел список Дабелова. Я старый и больной и не могу туда поехать»31.
Осокин в конце концов внял настойчивому пожеланию Стеллецкого. Побывав в Пярну и Тарту, он заявил, что ему удалось обнаружить «следы» «Записки анонима»: свидетельство о заметке в пярнской газете о состоявшейся в городе в 30-х гг. выставке «древних пярнуских актов, а среди них и считавшийся потерянным список библиотеки Ивана Грозного». По словам Осокина, его добрый знакомый тартуский краевед Пент Нурмекунд взял на себя нелегкий труд просмотреть в поисках этой заметки весь комплект газеты за 1930 – 1934 гг. Увы, положительных результатов мы пока не имеем.
Да и как им быть, если сам Осокин спустя несколько лет после столь обнадеживающего сообщения уже ни слова не говорил о разысканиях Нурмекунда. Как им быть, если в писательском воображении Осокина, как и Стеллецкого, даже пересказ статьи Клоссиуса о находке и утрате «Рукописи профессора Дабелова» весьма далек от оригинала. Послушаем, однако, Осокина, а заодно сравним его рассказ с приведенным выше рассказам Дабелова.
«Все началось с того, что в 1822 г. на имя профессора Дерпт-ского университета Христиана Дабелова пришел пакет, отправленный из небольшого приморского городка тогдашней Эстляндской губернии Пернова. Дабелова это не удивило. По его просьбе – а был он к тому времени уважаемым ученым-юриспрудентом – из разных городских архивов то и дело присылали ему для публикации в специальных изданиях старинные документы… Однако, вскрыв пакет, на этот раз Дабелов не мог не удивиться… пунктуальный Дабелов тщательно снял копию, отправил письмо обратно и, верный своей привычке публиковать каждый важный документ, напечатал о нем сообщение в одном из рижских изданий». И далее: «Мы, конечно, не можем документально точно восстановить происходившую между ними (Дабеловым и Клосси-усом. – В. К.) беседу, но из дальнейшего хода дела выясняется, что Клоссиус спросил Дабелова, имеется ли у него подлинная рукопись, и огорчился, узнав, что он отправил ее назад… Успокоившись, Клоссиус подумал, что, собственно говоря, эта странная потеря не так уж велика: важна в конце концов не бумага, а сама библиотека»32.
Итак, «пунктуальный» Дабелов и «успокоившийся» Клоссиус должны исключить какие-либо сомнения и у критически настроенного современного читателя – в конце концов, говорит Осокин, «Записка анонима» – это всего-навсего «бумажка». Была она или нет – не имеет значения, важно, что она могла быть в романтическом воображении Дабелова, Клоссиуса, Осокина. Правда, остается непонятным, зачем нужно было стремиться в Пярну, выполняя завещание умирающего Стеллецкого? Что же касается выводов Лихачева, Белокурова, осторожной позиции других исследователей, то о них просто можно умолчать: не стоит тратить бумагу на их сколько-нибудь критический разбор, если Осокину и так все ясно.
Легенда оказалась живучей. Будоража воображение пылких и увлекающихся людей, она обрастала новыми подробностями. Совсем недавно, например, А. Иванов писал: «По неполному списку, дошедшему до наших дней, в книжном собрании царя находилось около 800 рукописей на греческом и латыни, древнееврейском и арабском языках… А какая ценность сочинения авторов, побывавших на нашей прародине – земле древних славян и скифов – и описавших ее!»33
На этом мы могли бы закончить обзор литературы, посвященной «Записке анонима», если бы к ней не обратился серьезный и авторитетный исследователь А. А. Амосов.
Рассуждения Амосова представляют наиболее завершенный, продуманный свод аргументов, призванных подтвердить достоверность и подлинность «Рукописи профессора Дабелова». Поэтому мы остановимся на них подробнее.
Прежде всего Амосов пытается определить характер «Рукописи профессора Дабелова». По его мнению, «форма построения» этого источника говорит о том, что это «нечто вроде памятной записки (в другом месте – «деловое письмо». – В. К.), адресованной неизвестным пастором какому-то лицу, запросившему его о книгах царя Ивана»34. В таком утверждении имеется по меньшей мере две натяжки. Во-первых, как подметил еще Белокуров, нет ясности, о библиотеке какого московского царя идет речь в «Записке анонима». Во-вторых, она не содержит абсолютно никаких данных, свидетельствующих, что памятная записка или письмо адресовано одним неизвестным другому, да к тому же по просьбе последнего. С равным основанием ее можно назвать и личной памятной запиской, и выпиской из какого-то сочинения.
Далее Амосов предполагает, что оригинал дабеловской копии был черновиком, иначе «вряд ли возможно объяснить то, что зачастую названия произведений обозначены лишь начальными буквами первого слова»35. Однако объяснения этому также могут быть самые разные. Достаточно представить себе, что переписчик «Записки анонима» копировал оригинал в спешке, не всегда разбирал его, в том числе из-за дефектов. Наконец, это могло быть просто-напросто ловким приемом фальсификатора (о чем свидетельствуют уже известные нам подделки).
Пытаясь объяснить поразительную осведомленность неизвестного дерптского пастора о книжном собрании московского царя, Амосов пишет, что тот, как человек с богословским образованием, «не только мог, но и обязан был свободно ориентироваться в книжности. Беглого просмотра хорошо сохранившихся рукописей (что оговорено в сообщении анонима) было вполне достаточно для определения (хотя бы на основании предисловий и выходных записей) автора и названия памятника»36. Здесь что ни слово, то домысел. В самом деле, пастор обнаруживает великолепные знания не только сочинений отцов церкви, что вполне естественно, но и классической литературы античности, а также проявляет особый интерес к материалам юридического содержания. Каким был просмотр, беглым или внимательным (вспомним, что пастор перевел ряд книг), – нам неизвестно. Амосов, сам много сделавший для собирания и описания памятников, не мог не понимать, что значит пересмотреть если не 800, то хотя бы и пару сотен рукописей и тем более идентифицировать их. Воистину пастор должен был быть фантастически работоспособным человеком, уникальным энциклопедистом, да и полиглотом тоже.
По мнению Амосова, «Записка анонима» делится отчетливо на две части: перечень того, что царь желал видеть переведенным, и остальное. Отмечая, что в первой части в основном находятся исторические и законодательные памятники, Амосов связывает интерес к ним русского царя с начавшейся на рубеже 70-х гг. XVI в. работой по созданию летописи, известной под названием Лицевого свода. Но если исходить из такой логики, то можно приурочить контакт анонима с русским царем и к 1497 г., и к 1550 г., и даже к 1649 г., когда велись работы над Судебником 1497 г., Судебником 1550 г. и Соборным Уложением 1649 г. Впрочем, дело даже не в этом. Если о жанре «Рукописи профессора Дабелова» еще можно спорить, то ее структура бесспорна: первая часть – перечень латинских рукописей, а вторая – греческих. И эта структура, как увидим, была не случайна – именно в ней просматривается один из признаков подлога.