Расследовав дело, высшие церковные, гражданские и военные чины представили заключения о виновности царевича. Мнение было единогласно: царевич должен быть казнен, хотя в воле Петра I даровать ему жизнь.
Так как царевич в то время недомогал, к нему в крепость для объявления приговора поехали князь А. Д. Меншиков, граф Г. И. Головкин, П. А. Толстой и Румянцев. Услышав о приговоре, царевич пришел в сильное волнение, посланные уложили его в кровать и поспешили вернуться к Петру I. От него Румянцев, Толстой, И. Бутурлин, А. Ушаков получили тайный приказ ночью прибыть вновь во дворец.
Ночью они застали печального Петра I в обществе царицы и троицкого архимандрита Феодосия. Царь попросил у последнего благословения на указ, «зело тяжкий моему родительскому сердцу», прося у бога прощения за свое «окаянство». Получив благословение, Петр I заявил, что царевич «скрыл от нас большую часть преступлений и общеников имея в уме, да сии последние о другом разе ему в скверном умысле на престол наш пригодятся; мы праведно негодуя за таковое нарушение клятвы, над ним суд нарядили и тамо открыли многие и премногие злодеяния, о коих нам и в помышление придти не могло»10. Как человек и отец, продолжал царь, он скорбит об Алексее и его судьбе, но как справедливый государь, отвечающий только перед богом, больше не может терпеть измены. «Того ради, – сказал он, – слуги мои верные, спешно грядите убо к одру преступного Алексея и казните его смертию, яко же подобает казнити изменников государю и отечеству». Так как он не хочет публичной казнью подвергать поруганию царскую кровь, пусть конец жизни царевича свершится «тихо и неслышно, яко бы ему умерша от естества, предназначенного смертию»11.
Со смятенными душами прибыли в крепость посланцы Петра I. Ушаков приказал часовому, стоявшему в сенях, покинуть караул. Толстой, войдя в комнату, где спали слуги, немедленно отправил их на допрос. После этого вошли в палату, где спал царевич. Некоторое время исполнители воли Петра I колебались в решении – стоит ли будить Алексея. В конце концов сошлись на том, что он должен умереть с молитвой. Толстой разбудил царевича и сказал, что пришли к нему исполнить решение суда и «того ради молитвою и покаянием приготовиться к твоему исходу, ибо время жизни твоей уже близь есть к концу своему». Испуганный царевич поднял крик, в ответ на который Толстой, утешая его, заметил: «Государь, яко отец, простил тебе все прегрешения, и будет молиться о душе твоей, но яко государь-монарх он измен твоих и клятвы нарушения простить не мог»12. Далее Толстой посоветовал царевичу согласиться со своей участью, как подобает мужчине царской крови, и сотворить молитву. Царевич не слушал, плакал и проклинал отца. Тогда его поставили на колени и начали читать молитву. Алексей отчаянно сопротивлялся, и доверенные люди царя были вынуждены действовать более решительно. Они повалили царевича на спину, накрыли голову двумя подушками и держали их до тех пор, пока он не перестал биться.
Затем убийцы, уложив тело Алексея в кровать, покинули палату. Толстой и Бутурлин отправились на доклад к Петру I, Румянцев и Ушаков остались около крепости. Вскоре из дворца прибыла с запиской от Толстого некая Краммер, вместе с которой они приготовили тело царевича к погребению.
Около полудня 26 июня в Петербурге стало известно о смерти Алексея Петровича, причем, по словам Румянцева, говорили, что он «яко бы от кровеного пострела умер». На третий день тело с почестями было перенесено из крепости в Троицкий собор, а 30 июня помещено в присутствии большого числа народа и горько плакавших царя и царицы в склеп.
В заключение письма Румянцев просил передать через Титова его сыну «и моему вселюбезнейшему благодетелю Ивану Дмитриевичу» поклон и вновь заклинал своего корреспондента: «Вся сия от искренности моея поведав, паки молю, да тайно от вас пребудет и да не явлюся я изменник моего пресветлого доверителя, в чем неизменен пребываю, ибо не знав вас, того и под страхом смерти не написал бы»13.
По словам Устрялова, в его время многие верили в подлинность письма Румянцева. Сам же Устрялов полагал, что оно не могло быть написано Румянцевым, так как наполнено «грубейшими ошибками историческими». Таких ошибок и несообразностей он выделил семь. Из письма Румянцева следует, что его корреспондент был человеком значительным. На самом же деле имя Д. И. Титова мало известно во времена царствования Петра Г. Румянцев попал на службу не стараниями этого Титова, а в 1704 г. в числе 377 недорослей поступил в солдаты Преображенского полка. По письму выходит, что заключение царевича в крепость последовало после обнаружения писем близких ему людей, разоблачающих новые преступные замыслы. Но достоверно известно, что Алексей попал в крепость еще 14 июня, после объявления высшим сановникам о его преступных планах и проведенного розыска, причем в ходе его у близких царевича не было найдено никаких бумаг.
Любовница царевича Евфросинья прибыла в Петербург не из Москвы, а из Берлина и не после того как Алексей был заключен в крепость, а много раньше: во всяком случае 20 апреля она уже оказалась в заключении. В подлинниках двух писем Алексея к сенаторам и архиереям и их черновиках, ныне хорошо известных, нет ни слова о его намерении идти с войском в Россию, о чем прямо сказано в письме Румянцева. По письму, Евфросинья уже в июле была отдана в монастырь. Однако сохранились два документа от 10 сентября и 3 ноября 1718 г. о выдаче ей пожитков. Из них следует, что вплоть до начала ноября она еще не была монахиней. Более того, 5 июля Петр I приказал «девку Евфросинью отдать коменданту в дом и чтоб она жила у него, и куда похочет ехать, отпускал бы ее с своими людьми». Иначе говоря, любовнице Алексея вовсе не была уготована жизнь монахини. Не соответствует действительности и описание внешности Евфросиньи: достоверные и независимые источники свидетельствуют, что она была «малого роста». Отметил Устрялов и одну вопиющую хронологическую несообразность. Румянцев 27 июля пишет, что близкие царевичу люди – Лопухин и Игнатьев – уже казнены, тогда как их казнь состоялась только 8 декабря 1718 г.
Категорический вывод известного историка о фальсифицированном характере письма Румянцева встретил решительные возражения в либеральном лагере. С ответом Устрялову выступил прежде всего Семевский, для которого было важно поддержать авторитет заграничной публикации документа и одновременно дискредитировать официальный характер документальной базы и идей всего труда Устрялова. Касаясь же непосредственно самого письма, Семевский замечал: «Нельзя же отвергать его так легко, мимоходом, как это делает г. Устрялов. За письмо гойорит многое: этот современный колорит, эта живость красок при описании самых мелких подробностей, эта необыкновенная выдержанность рассказа, тон – именно такой, каким должен был говорить верный денщик Петра Алексеевича… Кому бы вздумалось, для кого и для чего составлять частное письмо с таким старанием, с таким знанием и таким искусством, что почти каждый факт, каждое слово, если иногда не соглашаются с официальными историческими известиями, то всегда согласны с характером Петра, с характером окружающих его лиц?»14 По мнению Семевского, все обнаруженные Устряловым неточности связаны с работой переписчиков. Касаясь же адресата письма – Титова, Семевский заметил, что, возможно, им был совсем другой человек. «П. Н. Петров, близко знающий отечественную историю и занимающийся ею в связи со своей специальностью – историей гравирования в России, – писал он, – сообщил нам, что на одном довольно старинном списке письма Румянцева он видел надпись: Татищеву»15.
Не согласился с точкой зрения Устрялова в рецензии на книгу и П. П. Пекарский16. Его аргументация в целом совпадала с рассуждениями Семевского. По мнению Пекарского, если бы письмо было поддельным, то его автор постарался бы как раз избежать всех тех неточностей, которые в нем имеются. Сообщив, что документ появился в Петербурге «лет пять тому назад», Пекарский далее продолжал: «Пишуший эти строки списал несколько лет тому назад копию письма с копии, принадлежавшей покойному профессору Д. И. Мейеру, который сказывал притом, что она сообщена ему одним знакомым, бывшим в отпуску в деревне и списавшим для себя копию с этого письма у одного из соседей – потомков Титова»17.
Легко понять деятелей либерально-демократического лагеря в их желании отстоять подлинность письма Румянцева, в котором они увидели документальное разоблачение одной из страниц тайной истории российского самодержавия. И тем не менее они, ограничившись общими рассуждениями, не смогли опровергнуть наблюдения Устрялова.
В этих наблюдениях вне внимания Устрялова остался лишь один, но чрезвычайно любопытный факт. Семевский и Пекарский напомнили о давней (1844 г.) статье князя В. С. Кавкасидзе-ва, посвященной истории царствования Петра I. Среди 14 использованных здесь источников приводилось письмо Румянцева к некоему Ивану Дмитриевичу, его «милостивцу и благодетелю». В нем был помещен подробный рассказ о деле царевича с начала февраля до марта 1718 г. (встреча Алексея Петровича с отцом, его отречение от трона, начало следствия), содержалось обещание рассказать о последующих событиях. «А как тое случится, – пишет здесь Румянцев, – к вам я паки в Рязань отпишу, когда к тому такая же благоприятная оказия будет. Драгому родителю вашему мое нижайшее поклонение отдайте, а об Михайлушке своем не жалейте на меня: его сам светлейший к ученью назначил, паче же радуйтеся, ибо его величество ученых много любит и каждодневно говорить нам изволит: "учитеся, братцы, ибо ученье свет, а неученье тьма есть"»18.
Критики Устрялова совершенно обоснованно указали на связь письма о смерти царевича Алексея с письмом, опубликованным Кавкасидзевым. В первом Румянцев обращается к Дмитрию Ивановичу Титову, передавая привет его сыну, Ивану Дмитриевичу. Во втором письме корреспондентом выступает Иван Дмитриевич, а «нижайшее поклонение» адресовано его родителю. Здесь же упоминается и самый младший представитель той же семьи, отданный в учение, – Михаил Иванович.