Но с развитием фольклористики, исторической критики сахаровские подделки неминуемо должны были быть разоблачены. Первый ощутимый удар они получили от вышедшей в год смерти Сахарова работы П. А. Бессонова, где дан блестящий анализ «Сказаний русского народа» и «Русских народных сказок». Вынося окончательный приговор фальсификациям Сахарова, Бессонов, в частности, писал: «Вкус к народному творчеству воспитывается изучением его произведений; он гибнет от фальшивых подделок; он зреет зрелостью мужества, когда рядом с истинными произведениями народа сопоставляем мы для сличения подделки»24. Вскоре выяснились и сахаровские поправки памятников русской письменности. Однозначно высказались о подделках Сахарова А. Н. Пыпин, А. И. Соболевский и другие исследователи народного творчества25. В 1905 г. в результате блестящего анализа Виноградова пал «последний бастион» сахаровских подлогов – русские народные загадки. Сегодня творчество Сахарова – факт истории русской археографии и фольклористики, неразрывно связанный не только с изучением русской народной культуры, но и с историей подделок. Отдавая должное Сахарову за его действительный вклад в собирание, изучение, издание и пропаганду памятников народной культуры и быта, современные исследователи отмечают и фальсифицированный характер многих публикаций этого энтузиаста и труженика отечественного бытописания26.
Сахаровские подделки оказались в конечном итоге продуктом официальной идеологии эпохи их создания. Они отвечали официальному толкованию идеи народности прежде всего как одного из общественных устоев николаевской России. Идеализация старины, поиски в ней не существовавших образцов истинно народного характера, образа мыслей, обычаев были благодатной почвой для подделок Сахарова. Оружие знания вольно или невольно он направил против самого знания.
Глава четырнадцатая
«БАЯНКА» СИМБИРСКОГО МАКФЕРСОНА О РУСИ И ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ
Все поверья, всё раздолье
Молодецкой старины –
Подъедает своеволье
Душегубки-новизны.
П. А. Вяземский. Памяти живописца Орловского
В 1846 г. в журнале «Иллюстрация», выходившем под редакцией известного писателя и драматурга Н. В. Кукольника, был помещен древнерусский текст любопытного памятника, озаглавленного: «Сказание о Руси и о вещем Олеге. Списано с харатейного листа ветхости его ради, а списано верно тожь. Сказание о том, как уставися прозвание Руси». В предисловии к публикации редакция сообщала: «Дмитрий Иванович Минаев в постоянных странствованиях своих собрал весьма много древних рукописей, доныне неизвестных нашим археологам. В том числе находится весьма важный памятник древности, объясняющий спорный и доныне плохо разрешаемый вопрос о происхождении названия Руси. Эта рукопись важна еще более по отношению к языку, который один уже ручается за ее подлинность С признательностью помещаем эту драгоценность в Иллюстрации для на-слажденш и упражнения любителей русской старины. Прибавим только, что, хотя сказание списано, как упомянуто в заглавии, с харатейного ветхого листа, однако ж и самой бумаге, на которой оно написано, будет лет сто двадцать, не менее. Ждем перевода»1. Перевод последовал спустя пять лет и был приписан известному в то время писателю Н. С. Курочкину. Вместе с оригинальным текстом сказания, набранным церковнославянским шрифтом (с выделенными киноварью заголовками), и двумя снимками почерка рукописи, в которой находился памятник, он был опубликован в журнале «Сын Отечества». Перевод сопровождался большим предисловием, послесловием и комментариями. Из предисловия мы узнаем, что публикация «Сказания» в «Иллюстрации» большинством читающей публики была принята почему-то холодно. «Но не для всех былина древности, – продолжал автор, – прошла незамеченною, многие дети России с жаром прочли поэтическую генеалогию своей матушки и помянули праотца ее Крепкомысла, этого дедушки русского ума, крепкого смыслом!»2
В публикации сообщались новые подробности о рукописи, содержавшей «Сказание». Оказывается, она была найдена поэтом Д. И. Минаевым в 1845 г. в Ярославле, по почерку и бумаге (филигрань фабрики Martin'a и шведский герб) принадлежала «ко времени Петра Великого». Перевод, опубликованный параллельно древнерусскому тексту «Сказания», выглядел следующим образом.
«Сказание о Руси. Списано с харатейного листа ветхости его ради, а списано верно тож. Сказание о том, как установилось прозвание Руси.
Былиной была эта сказка, в те веки начальные, в те годы усобные, в те лета бесплодные, а начало се таково.
Царствовал страх по городам старым и по градам новым, страх от меча и огня, и в облаках дивные являлись знамения. В те поры вставал с четырех концов (земли русской) плач и вопль бороздил без устали по-дунайские земли, то народ славянский побивал насол от Преруна. Весь Юг простонал человечьим голосом, кровию умывался он по утрам, кровию упивался по вечерам, и людские кожи шли на ремни и подпруги. Не вихорь тогда гнал белых кречетов через поле в поле, а славян гнали черные враны недруги с берегов Дунайских к Западу на реку, что дно прет волной быстрою. Невзгода тогда окликнула первую нашу вольницу. Не проторенными дорогами побежали тогда славяне, а лесами и болотами, и когда отстранились от лютой карны, по пути побивали и ланей безрогих, и рогатых буйволов, стреляли огневок лисиц и куниц черных, а след свой держали днем по солнцу и ветрам, ночью по звездам, и когда ватаги задние нагнали передние, то народ передний пошел беззаботно, зная, что сзади его по деревням шли все люди знакомые, дружные, и дошел так до озера Ильменя, где и остановился в перелеске, а задние ватаги там остановились, где повстречали прекрасные берега рек не отведанных, гор не копанных, лугов не кошенных, полей не паханных, распустили там стада свои и по густым кушам зазвенев секирами, загремели песнями, прежними, прадедовскими, какие певали во времена счастливые. "У сладкого яра три сторожимые мара, по Дунаю, по Дунаю, три сторожимые мара. Под первым маром, под первым усладным красная медь; то же – под другим маром, под другим медовым – золотая поклада; а под остальным маром, сладким, медовым, – любовные мены. Взягь бы нам у яра три сторожимых мара. Первый бы в владенье старым родичам. С другого бы клады – на наши посады, а остальной крутой мар на часть нашему брату на сытны мены. В ту бы мы годину, в ту бы поровщину задали бы детки на весь свет светлый праздник – в те бы времена мы заплясали в той зачурованной роще, около тех маров сладкого яра. Тогда то бы запели наши молодые детки, но далеко нам, детки, до морозного Просинца и стужей Коляды". Так веселясь (играя), славяне срубили себе вежи вышками, оградили город тыном и устлали собой землю (видимо) плодородную, но еще неизвестную, и зажили тихо, будто трава, с жившими тут же по соседству и древлянами, и зверянами, и друговичами, и кривичами.
В то урочье, где остановиласьразнота всякая славянская, прибыл к ним для наблюдения (обычаев) от чужих стран старик, хитрый знаниями, не сведущий в обрядах, почему не побоялся идти один к посторонним людям в глушь, и был не тронут. Встретил в поле у реки он житых старцев и добивался у них спросами и выводами: "А что за люди здесь это, и у какой реки? Как честить ваше сборище? Как по свету поведать об этом граде и окрестных селах и ближних пущах и об дальних горах?" Старшиною был (там) Крепкомысл, посмотрел на его брови черные, смежные, на его желтый лик, чуждым изожженный солнцем, и чтобы не про-мимоваться, отвечал то, что все знали, и никто бы не догадался, что ему это уже известно. Рось, сказал, ста поселилась здесь, город наш Скоростень, пригородки впереди, загородки позади, река самородная, пущи стояростовы, горы кругом угорские, мы же словаки (люди). Старик из мешка вынул свиток и записал в нем камышовой тростию Крепкомыслову речь. Поклонился старшинам долу и, не отведав хлеба и никакой пищи, пошел прямо, не разбирая дороги (по местам), где одни галки слетались для добычи. Долго мелькал между лузей красный опашень старца, а еще дольше помнили его старшины посадские и, тем опашнем пугая, угомоняли крик детский.
С той поры, когда уже погаснул последний месяц сорокового года, когда уже окрепнули славяне, и протрубили по окрестностям громкою славою, прошумели первыми боями в крепостях вражеских, побивая недругов уже не засохожником, а мечами обоюдоострыми, то пришли к ним из-за моря послы со всякими дарами и спросили у старшины того ж Крепкомысла, который уже имел снег на власах своих и сизую мглу в очах соколиных, и сказали: "Здесь город Коростень и с того ли конца пойдет Русь могучая?" Крепкомысл принял дары и, поклонясь тем послам, отвечал: "Здесь город Коростень, здесь и река Днепр, то видно от нее пойдет на Север и Русь, силой могучая".
С тех пор и прослыла земля наших славян Росью, то же Русью, да и слову сему конец, аминь и три креста».
«Переложение» древнерусского текста «сказания» нельзя не назвать смелым. Видимо, понимали это и издатели, присоединив к переводу обширные комментарии, в которых попытались обосновать свои толкования тех или иных мест памятника. Так, слово «яр» здесь производится от иллирического «весна», «мар» толкуется как «курган» (от слова «мор»). С этими двумя словами связывается происхождение слова «ярмарка» как «яр на марах», то есть весенний праздник на курганах. Выражение оригинала «Сказания» «по градом старым и по градом ладогам» объясняется как «по городам старым и молодым», связывается «ладогам» с «ладу», а последнее – с «ладить», «строить». Своеобразно в комментариях объяснен и ряд других слов и выражений «Сказания»: «рыня-ше» – бороздил, «засохожных» – сошник, набивавшийся на шест, «мены на полюбы» – продажа по любовной цене, «вече» – вещать и т. д.3
Любопытной оказалась в публикации и трактовка «Сказания». Издатель памятника не настаивал на его безусловной достоверности, задавая вопрос, что же он собой представляет: «Гипотеза ли, которою хотели объяснить себе наши праотцы происхождение России…, догадка ли, очень похожая на догадки и новейших ученых, но отличающаяся от последних тем ярким поэтическим блеском… или чуждое предание, одно из тысячи не долетевших до нас, заимствованное от дру