гого народа…»4 Опытный глаз, продолжал он, заметит в «Сказании» «много русского», можно даже сказать, что оно пропитано «нашею, кровною» народностью. Памятник, по его мнению, отразил русские национальные черты характера – веселость, беззаботность в горе и радости, недоверие к незнакомцу-путешественнику – хитрому старцу, записавшему показание мудрого Крепкомысла.
Несмотря на призыв издателя откликнуться на его публикацию, нам неизвестны мнения первых читателей «Сказания». Можно сказать, что и впоследствии «Сказание» полностью игнорировалось учеными, так как мы не знаем ни одного его критического разбора. Молчание – это тоже оценка откровенной подделки, но так было до тех пор, пока «Сказание» не попало в руки ростовского краеведа – крестьянина села Угодич А. Я. Артынова.
Это была любопытная и по-своему интересная личность, во многом характерная для того типа исследователей-самоучек, которые, заболев однажды недугом познания прошлого, отдают своему увлечению немало сил и энергии, но так и не становятся профессионалами. Выросший в семье, явно интересовавшейся прошлым родного края, выучившись грамоте, Артынов с энтузиазмом занялся созданием очерков истории своей «малой родины» – Ростова и его окрестностей. Его краеведческие работы встретили поддержку столичных ученых. Первые статьи Артынова, опубликованные с их помощью, очевидно, утвердили его в своем призвании. По словам Н. Н. Воронина, посвятившего историческим сочинениям Артынова статью, его жизнь «ознаменовалась гигантским писательским трудом». В страсти писать и многократно переписывать свои же сочинения у Артынова, по словам Воронина, было «нечто маниакальное»5. В этом отношении он чем-то напоминает Сулакадзева.
Артынов по-своему стремился к историческим знаниям. Тысячи страниц вышли из-под его пера. Ослепший, он продолжал диктовать уже не раз переписывавшуюся «Летопись бытия временных лет Ростова Великого»6. Однако горячее и искреннее увлечение Артынова не было подкреплено профессиональным умением. Прошлое родного края он рисовал в духе лубочной псевдоистории. К тому же из-за «ростовского патриотизма» он не только вольно обращался с источниками, но и не останавливался перед весьма неискусной их подделкой. В этом он не видел ничего зазорного, простодушно заявляя, что задачей своих работ ставит «приноровление» к Ростову важных исторических событий.
Вот почему, собирая «предания» о Ростове, Артынов наряду с подлинными историческими источниками в своих трудах ссылается на некую летопись на бересте, обнаруживает едва ли не абсолютное доверие даже к сказам. Его сочинения – это нагромождения фантастических рассказов в сентиментально-романтическом духе, на основе все той же уваровско-николаевской триады. Наверное, если бы Артынов писал о слонах, он непременно так или иначе связал бы их с Ростовом.
Учитывая сказанное, становится понятным, почему «Сказание» попало в поле зрения Артынова. Он стал обладателем списке памятника, по расчетам Воронина, в апреле-мае 1869 г., когда принимал участие в работе I Русского археологического съезда.
В своих сочинениях Артынов не раз использовал «Сказание» в качестве достоверного источника. Правда, подавляющая часть их так и не увидела света, поэтому «Сказание» оставалось принадлежностью рукописной историографии. Лишь совсем недавно оно вновь было опубликовано Ворониным как образец подделки первой половины XIX в.
Итак, «Сказание» как достоверный и подлинный исторический источник было проигнорировано исторической наукой, если не брать во внимание интерес, проявленный к нему историком-самоучкой Артыновым. О признаках подлога, мотивах изготовления фальшивки, лице, рискнувшем пойти на ее изготовление, мы расскажем чуть ниже. Сейчас же попытаемся охарактеризовать само «Сказание».
Древний текст этого сочинения отчетливо делится на четыре части. Первая – рассказ о бегстве славян с берегов Дуная на восток (а не на запад, как сказано в «переложении») и к берегам озера Ильмень и их расселении там. Вторая часть – пересказ «болванной песни». Третья – рассказ о некоем (судя по описанию – греческом) путешественнике, посетившем Коростень, где жило славянское племя рось, и прибытии сюда несколько десятилетий спустя греческого посольства с дарами. Четвертая часть представляла собой записи о переписке «Сказания». Однако и по стилистике, и по фактическому материалу памятник распадается как бы на два больших рассказа. В первом – с былинным началом, многочисленными непонятными словами и выражениями – говорится о расселении славянских племен. Здесь всего лишь упоминается слово «Олег», которое издатель в «Сыне Отечества» переводит не как имя собственное, а как глагол «лечь», «осесть в перелеске». Во втором рассказе повествуется о Крепкомысле и происхождении названия Руси. Он более понятен, написан в летописной манере, хотя и с подробностями, не свойственными летописям.
В сложной компоновке «Сказания» разобраться нелегко. Определенную неясность вносят два обстоятельства: писцовые записи и расхождения между оригинальным древнерусским текстом и его переводом в «Сыне Отечества». «Сказание» как бы имеет два пласта. Первый – это собственно сказание о «вечем Олзе», записанное на «харатейном листе» и, видимо, так сокращенное позднейшими переписчиками, что в древнерусском тексте осталось лишь упоминание о некоем Олеге, исчезнувшее в переводе. Второй пласт – вставка в сказание о «вечем Олзе» рассказа о Крепкомысле, принадлежащая лицу, списывавшему с «харатейного листа». Надо думать, что это лицо и дало дополнительный заголовок всему произведению – «Сказание о том, како уставися прозвание Руси».
«Сказание» производит довольно сильное впечатление. Обе его части пронизаны фольклорными мотивами. Первая – едва ли не полностью построена на былинной, песенной ритмике, содержит фрагменты «болванной», то есть языческой, дохристианской песни славян. Вторая часть замечательна яркой, художественно выразительной зарисовкой «древан» человека с черными горящими глазами, соболиными бровями, хитрым лицом, непривычным для жителей Коростеня головным убором.
В «Сказании» оказалось много параллелей со «Словом о полку Игореве». Это было подмечено уже автором «переложения» памятника, который писал, что тогда, когда «неизвестный певец "Слова о полку Игореве", соловей старого времени», увлекал русские души, «другой Боян вдохновился им, и с его гуслей-самогудков раздались чудные звуки «Сказания»7. В «Сказании» оказалась масса слов и выражений, сходных со «Словом»: «рокы усобные»\ «див», «рыняше», «Хоре», «белых кречетав», «через поле в поле», «чръные врани», «дебри», «скика», «карны», «къмолых», «буйтуров», «чрлъна», «галицы», «помняше» и др.
Язык и характер повествования подчеркивали древность «Сказания». Это впечатление усиливалось заголовком, где упоминался «харатейный лист», и припиской писца, относящейся уже ко времени после принятия Русью христианства (на это указывало пожелание переписчика молиться о душах предков-язычников, слова «аминь и три креста»). Оно же подчеркивалось словарными параллелями со «Словом о полку Игореве», наличием множества темных мест («бияша на сол», «людские коши на па-поломы и подъяры пойде неве», «дне-превяной быстрею», «к себе не угоды скика првую Волынь нашу а безъопасие», «дотче озера Ильменя, где и Олег посем Изборце», «осътаныи рог сорокаваго» и др.).
Исторически значимым в глазах читателей должно было выглядеть и его содержание. Из него следовало, что в далекие времена некие недруги вытеснили славян с берегов Дуная к озеру Ильмень и «на ночь», то есть на Восток, к Днепру, где они построили города, занялись скотоводством и хлебопашеством. Позже начались между славянскими племенами распри. Во время их к Коростеню, где жило племя «рось», прибыл путешественник – грек, а впоследствии – целое греческое посольство, от которого и стало известно в мире о славянах – роси или руси. Ценность «Сказания» подчеркивалась и единственной в своем роде записью «болванной», или языческой, песни.
Мы уже констатировали, что наука полностью игнорировала «Сказание». Разумеется, главным аргументом в таком подходе выступало отсутствие той самой рукописи петровского времени, в которой, по словам Минаева, находился такст памятника. Подозрения в подлоге укрепляли и неясность, несмотря на выразительность, содержания и композиции источника. Однако мы попытаемся подойти к доказательству подложности «Сказания» с другой стороны, установив его возможного автора, а также мотивы, которыми он мог руководствоваться при изготовлении фальшивки.
Воронин считал автором Сулакадзева. По его мнению, Сула-кадзев, как отставной офицер, мог входить в круг военных, в котором вращался и Минаев. Последний и получил, а возможно и купил, у Сулакадзева его изделие. Однако предположение Воронина основано на чисто умозрительных соображениях, не имеющих под собой ни одного реального факта. В самом деле, «Сказание» явно написано рукой мастера, человека, свободно владеющего литературным пером и имеющего поэтический дар. Достаточно еще раз вспомнить описание «древан» человека или несомненно удачные поэтические образы, пусть навеянные «Словом о полку Игореве», вроде «повстречали красные берега рек не отведанных, гор не копанных, лугов не потравленных», «стоял на четырех концах вопль и плач и падал на землю» и т. д. Правда, в «Сказании» упоминается «опаведь» Крепкомысла, а именно под таким названием известна одна из фальшивок Сулакадзева. И все же «Сказание» решительно выпадает из круга его подделок: помимо несомненного литературного мастерства оно оставляет впечатление цельности, образности, чего не скажешь о «творчестве» Сулакадзева.
Приписывая Сулакадзеву авторство «Сказания», Воронин следовал известной логике. Поскольку он почему-то не знал о публикациях этого сочинения в «Иллюстрации» и «Сыне Отечества», фигура Минаева в истории бытования памятника ему показалась случайной.
Однако теперь мы можем твердо сказать, что это не так. В первых изданиях «Сказания» открытие его прямо связывалось с именем Минаева. Примечательно и другое. Публикации «Сказания» пришлись едва ли не на самую активную пору публицистического и поэтического творчества Минаева.