«Все время борьбы с белофиннами сражался храбро и мужественно. Когда нужно было провожать колонны через обстреливаемый белофиннами участок дороги, Владимир брал в руки винтовку и ехал с колонной. Когда в северном Леметти батальон попал в окружение, Владимир Грязное в течение 10 суток огнем пушки и пулемета героически отражал атаки обнаглевшего врага, нанося ему огромные потери. В последние дни танк Грязнова являлся единственным танком, из которого еще можно было вести огонь. И Грязное мужественно и бесстрашно один держал оборону участка, занимаемого батальоном, своим огнем не давая возможности врагу ворваться на территорию, на которой держалась горсточка храбрецов. Когда был получен приказ отойти в южное Леметти, Владимир Грязное прикрывал огнем танка отход товарищей. Когда ему предложили покинуть танк и пойти вместе со всеми, он ответил: «Если сейчас танк прекратит огонь, белофинны ворвутся к нам с тыла, и мы все погибнем. Идите, товарищи, а я останусь. Лучше погибнуть одному, чем всем». Группа ушла. До последнего снаряда, до последнего патрона дрался герой с крупными силами белофиннов. Вся поляна перед лесом была усеяна их трупами. А последний патрон пламенный патриот, верный сын Родины пустил себе в лоб. А группа, отход которой остался прикрывать Владимир Грязное, пробилась в южное Леметти».
Конечно, в такого рода документах неизбежны преувеличения. Кто, в конце концов, мог видеть ту поляну, усеянную трупами финнов, если уцелевшие красноармейцы ушли в южное Леметти еще до конца боя отважного танкиста с превосходящими силами противника? Но не вызывает сомнения, что Грязнов совершил подвиг: жизнь положил «за други своя». Владимиру Алексеевичу, однако, не повезло: Военный совет ЛВО счел, что он достоин не звания Героя, а ордена Красного Знамени. Зато Грязнову повезло несравненно больше: в том бою он чудом остался жив…
Именно героизм рядовых красноармейцев и младших командиров дал возможность в конце концов взять линию Маннергейма, прорваться к Выборгу, вынудил финнов пойти на тяжелый для себя мир. Красноармейцы проявляли неприхотливость и мужество, традиционные для русских солдат, готовность по приказу идти на смерть. Они, утопая в глубоком снегу, устилая своими мертвыми телами карельскую землю, шли на штурм финских дотов и дзотов, в буквальном смысле кровью исправляя ошибки командования, его неумение воевать и научить как следует сражаться своих подчиненных.
Насчет сравнительно небольшого числа советских пленных следует помнить, что тут дело не в какой‑то особой доблести или сознательности красноармейцев, а в характере боевых действий, обусловленном во многом местностью и временем года. На основном фронте, на Карельском перешейке, у бойцов попросту не было возможности сдаться в плен. Борис Бажанов совершенно справедливо написал по этому поводу в своих мемуарах: «Дело в том, что было два фронта: главный, узенький Карельский, в сорок километров шириной, на котором коммунисты гнали одну дивизию за другой; дивизии шли по горам трупов и уничтожались до конца — здесь пленных не было. И другой фронт, от Ладожского озера до Белого моря, где все было занесено снегом в метр — полтора глубины. Здесь красные наступали по дорогам, и всегда происходило одно и то же: советская дивизия прорывалась вглубь, финны отрезали ее и уничтожали в жестоких боях; пленных оставалось очень мало, и это они были в лагерях для пленных. Действительно, это были спасшиеся, почти чудом».
От себя добавлю: на Карельском перешейке, если верить Кирпоносу, снег был не менее глубокий. И бойцы здесь не имели никакой практической возможности сдаться в плен. Пока добежишь до финских позиций, или свои успеют выстрелить в спину, или сметет плотный неприятельский огонь. Севернее же Ладоги финны, окружавшие советские дивизии, не только значительно уступали им в численности, но и по большей части держались от окруженных на изрядном расстоянии. В условиях, когда не было сплошного фронта, финские отряды не оставались на месте. Они быстро перемещались, наносили неожиданные удары и столь же стремительно уходили в леса. Красноармейцам, если бы они захотели сдаться в плен, очень непросто было найти противника и уж тем более добраться до его позиций. Тем более что малая численность неприятеля порождала у бойцов и командиров надежду, что их смогут выручить свои.
Дезертирство и самострелы были бичом Красной Армии. Пришлось создавать заградительные отряды НКВД, но и они не смогли покончить с этим позорным для армии явлением. Член Военного совета 13–й армии армейский комиссар 2–го ранга А. И. Запорожец на совещании в апреле 1940 года свидетельствовал:
«Было две категории дезертиров. Одна — бежала в деревню, потом оттуда письма писала. Я считаю, что здесь местные органы плохо боролись. Вторая — бежали не дальше обоза, землянок, до кухни. Таких несколько человек расстреляли. Сидят в землянке 3–5 человек, к обеду выходят на дорогу, видят идет кухня, возьмут обед и опять в землянку. Когда появился заградительный отряд НКВД, он нам очень помог навести порядок в тылу, до этого с тылом было тяжелое положение. Вот был такой случай в 143–м полку. В течение дня полк вел бой, а к вечеру в этом Полку оказалось 105 самострелов… Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги, и ни один себя не изувечит». «Дураков нет», — отозвался Сталин, вызвав смех зала».
А. Маевский, после бесед с советскими пленными, дал такую картину психологического состояния Красной Армии в период финской войны:
«Трудно объяснить всю трагедию русского солдата. С одной стороны, он — военный, он должен драться и иногда дерется очень хорошо. Нужно побыть на фронте и впитать в себя это опьянение боем. За что он дерется, солдат в этот момент не рассуждает. Так же, вероятно, не рассуждали сенегальские стрелки или индусы какого‑нибудь пенджабского раджи, которые шли в атаку на немцев. Вряд ли эти черные или желтые люди шли в бой сознательно, во имя освобождения Эльзаса, но они шли… Примерно так рассуждают или, вернее, не рассуждают хохлы из‑под Конотопа, соеди — ненные в жестоко дисциплинированные части и стреляющие против неизвестных им финнов. Конечно, огромную роль играет советская пропаганда. Это страшный яд, который пропитывает человеческие мозги. В СССР нет места критике даже шепотом. Имеются проработанные лозунги, все преподносится готовое, и в конце концов таким долблением внушают парню из- под Конотопа, что какие‑то финские социал — предатели угрожают обратить Россию в пепелище и сделать русский народ рабами иностранного капитала. Хотя этот народ уже раб советской власти, он идет в штыки, потому что иначе поступить не может. Нет никакой другой организованной силы, не за кем пойти против ненавистного Сталина. Но если бы было!..
Большинство краскомов — на один шаблон. Возьмите вы нашего сверхсрочного унтер — офицера и вы получите военное и политическое развитие теперешнего советского комбата, комполка и даже комбрига, но разница между ними и нашими подпрапорщиками огромная. У тех была сознательная любовь к царю, России, армии, своему полку, такая же сознательная забота о своей роте, людях своего взвода, была смелость, желание проявить инициативу, «не сплоховать бы!». Здесь ничего этого нет. Какие‑то автоматы, а не люди, с вечной боязнью всякой ответственности, с ограниченным казенными рамками мышлением, с каким‑то дико- схоластическим пониманием своей службы… Красные командиры боятся друг друга, вместо товарищества в прежней офицерской среде появились соревнование во всем, «выдвиженчество», доносы, политруки, комячейки, комсомолячейки…»
После кровавой чистки 1937–1938 годов общий уровень командного состава значительно понизился. Недавние командиры рот становились комполками, Недавние командиры батальонов возглавляли дивизий, как злосчастный комбриг Виноградов. И как было ко — мандирам не бояться доноса сослуживцев или, по сути, надзиравших за ними комиссаров, если в одночасье можно было отправиться «в штаб Тухачевского». Вот и опасались проявлять инициативу, действовали по шаблону, старались не отступать от приказов вышестоящих начальников, не задумываясь об их соответствии реальной обстановке.
Нарком обороны Ворошилов в итоговом докладе о финской войне признавал:
«Должен сказать, что ни я, ни Генштаб, ни командование Ленинградского военного округа вначале совершенно не представляли себе всех особенностей и трудностей, связанных с этой войной. Объясняется это прежде всего тем, что Военвед не имел хорошо организованной разведки, а следовательно, и необходимых данных о противнике; те скудные сведения, которыми мы располагали о Финляндии, ее вооруженных и укрепленных районах, не были достаточно изучены и обработаны и не могли быть использованы для дела».
На совещании в ЦК в апреле 1940 года тогдашний начальник Главного разведывательного управления Генштаба И. И. Проскуров опроверг, однако, мнение, будто о финской армии накануне войны ничего достоверно не было известно. Он доложил: «Мы знали к 1 октября 1939 года, что Финляндия создала на Карельском перешейке три оборонительных рубежа и две отсечные позиции… Было установлено наличие в укрепленных районах до 210 железобетонных и артиллерийских точек… Эти точки нанесены на схемы, был альбом, который, как говорил сам товарищ Мерецков, все время лежал у него на столе».
Тут надо сделать небольшое отступление. Когда ранее на совещании выступил Мерецков, он упомянул, что он и его подчиненные ориентировались по альбому укрепленных районов противника. На ехидный вопрос из зала, где же лежал тот альбом, Кирилл Афана — сьевич ответил: «У меня на рабочем столе, с левой стороны». Тут Сталин и заметил с издевкой: «В архиве». Мерецков знал, что Сталин слов на ветер не бросает, и во время выступления Проскурова попытался себя реабилитировать. Он заявил: «Но ни одна схема не соответствовала». «Ничего подобного, — решительно возразил Проскуров. — Донесения командиров частей и разведки показывали, что большинство этих точек находится там, где указаны на схеме».