Он вышел.
Подсмеиваясь над бесстыдством негодяя, молодой человек сел за стол, спиной к двери.
Поднося очередной кусок ко рту, он услыхал за собою голос, произнесший:
– Я к услугам графа Кожоля.
Пьер обернулся и увидал особу, которая поспешила прибавить:
– Разве граф не узнает своего старого Лабранша?
При виде жалкого существа, представшего перед его глазам, пленник не мог удержаться от смеха.
– Ты! Лабранш? – вскричал он. – Меня не проведешь, бездельник! Негодяй, приславший тебя, желая выпутаться из затруднения, в которое я поставил его своим требованием, выдумал камердинера… да еще вдобавок камердинера моего семейства.
Пришедший грустно покачал головой и произнес вяло:
– Дело в том, что граф помнит Лабранша жирного, цветущего, напудренного и гладко выбритого. Вы не можете признать меня сейчас в этом исхудалом, износившемся старикашке, обернутом в лохмотья, с нечесаной седой бородой – словом, таким, каким меня сделали несчастья и страдания, с тех пор как я оставил службу в вашем доме.
– Хотя твоя наружность и не возбуждает никаких воспоминаний во мне, однако мне знаком твой голос… Но когда я его слышал? Вчера ли, неделю ли тому назад или год, решительно не могу сказать, – отвечал Пьер, рассматривая старика, державшегося перед ним в почтительной позе и с опущенными глазами.
– Вы легко можете убедиться в том, что я Лабранш.
– Каким образом?
– Допросив меня о прошлом.
– Это правда.
Подумав с минуту, Кожоль спросил:
– Где ты меня видел в последний раз?
– Пять лет тому назад между Краоном и Пуатье, когда вандейская армия, потерпев поражение в борьбе против Гранвилля, отступила к Ингранду и, отыскивая брод через Луару, была разбита при Савенне.
– Хорошо, – отвечал молодой человек, – расскажи подробно об этих днях.
– За неделю перед тем граф, ваш отец, погиб на эшафоте Анжера со своим другом, господином Бералеком, взятым так же, как и он, с оружием в руках. Графиня с дочерью, изгнанные из своего сгоревшего замка, подожженного синими, верхом следовали за вандейской армией вместе со многими другими женщинами. Приехав в Краон, вы отговорили мать и сестру продолжать с вами отступление, подвергаясь опасностям, с каждым шагом все более и более грозным. По вашему совету они задержались в Краоне, надеясь найти там убежище, а я, не желая расставаться в несчастии со своими добрыми госпожами, оставался в Краоне, чтоб прислуживать им.
– А что сталось с ними, когда я ушел с товарищем по оружию? – спросил Кожоль дрожащим голосом и со слезами на глазах, и при воспоминании о дорогих людях, погибших в огне революции.
– Три дня мы скрывались в Краоне. Но люди, приютившие нас, испугались приближения синих. Надо было бежать, бежать без оглядки. И после тысячи опасностей мы наконец достигли Парижа, где графиня надеялась найти более безопасный приют, нежели в другом месте. Я нашел себе работу в гавани, но так как заработок был очень скуден для троих и так как дамы скоро потратили те несколько луидоров, которые удалось сберечь в бегах, ваша мать решилась искать приработка. Однажды вечером, вернувшись с работы, я нашел дом пустым: графиня и ваша сестра были арестованы. Белые руки и сбивчивые ответы вашей матери возбудили подозрения одного лавочника, приверженца республики, к которому, на свою беду, она обратилась за работой. И этот человек донес на нее в полицию.
И Лабранш медленно прибавил с запинкой:
– Газеты должны были досказать вам об их участи.
– Да, они погибли на эшафоте. Я прочел их имена в роковых списках осужденных. Эти листки сеялись по всей Вандее, чтоб напугать нас, – сказал Кожоль, погрузившись в мрачные воспоминания.
После нескольких минут молчания лакей робко спросил:
– Теперь граф признает ли во мне своего прежнего Лабранша?
Пьер тряхнул головой, как будто для того, чтоб избавиться от грусти, овладевшей его мыслями, и отвечал старику: – Мы решим этот вопрос завтра утром, при дневном свете.
– При дневном свете! – сказал удивленный лакей. – Так вы не знаете, где вы находитесь?
– Нет. А ты разве знаешь?
– Здесь не бывает дня, нас поместили в погребе. Взгляните.
Дойдя до стены, он приподнял одну из волнистых занавесей и открыл голую каменную стену из твердого известняка.
– Ага! – сказал Пьер, к которому вернулась его прежняя беспечность. – Вот, по крайней мере, это сведение подтверждает одну мою догадку: я спускался, чтоб попасть сюда. В первые минуты здесь я по рассеянности даже не заметил, что тут нет ни одного окна.
Он принялся опять за свой ужин, прерванный появлением Лабранша.
Лакей стоял возле графа с салфеткой в руке, готовый прислуживать за столом.
– Итак, – продолжал граф, опуская в рот кусок, – я осужден не видать другого света, кроме искусственного?
– Вы еще очень счастливы, – вздохнул Лабранш. – А я живу тут, рядом, в конуре, где оставляют фонарь только на время, пока я жую и глотаю пищу.
– Да, кстати, я забыл спросить об одном обстоятельстве. По каким причинам держат тебя замуравленным здесь?
– Под тем же, что и вашу милость. Я здесь в качестве пленника Точильщика.
– Так это правда, что главного у этих людей зовут Точильщиком? Уверен ли ты в этом?
– Уж так давно я слышу это имя… С тех пор как я здесь пленником, у меня было довольно свободного времени, чтоб узнать это.
– Сколько же ты провел здесь?
– В этой вечной ночи неизвестно время. Я не знаю, как давно я здесь похоронен.
– Теперь июнь 1798 года. Припомни день, когда ты попал в руки Точильщика.
Лабранш медлил с ответом.
– В таком случае прошло уже шесть полных месяцев, – сказал он наконец в замешательстве, которое старался скрыть, усердно прислуживая своему господину.
Но в ту минуту, как он протягивал руку, чтобы подвинуть тарелку, Пьер живо схватил его кулак и спросил: – Что это такое?
– Как «что»?
– Эта искалеченная рука?
На левой руке лакея не было двух пальцев, от которых остались одни последние суставы.
– Я не помню, чтоб у тебя прежде была такая рука!
– Этим уродством я обязан Точильщику.
– А, ба! Расскажи мне об этом.
– О, все очень просто. У Точильщика засела в голове идея, которую не вышибить ничем. Он решил заставить меня признаться в одной вещи, о которой я не имею никакого понятия.
– А можно полюбопытствовать, о чем тебя допрашивают?
– Когда меня вели к вам, то грозили смертью, если я хотя бы заикнусь об этом, – пробормотал старик, бледнея.
– В таком случае я уважаю твое молчание. Оставим эту тайну. Теперь объясни мне, каким образом эта таинственная вещь, в которой ты не хочешь сознаться, стоила тебе двух пальцев.
– Ба! Однажды Точильщик, принимая за упрямство скупость моих ответов, велел вложить мне просмоленный кусочек фитиля между пальцами, накрепко связать их, а потом зажечь фитиль.
Кожоль взглянул с восторгом на лакея.
– И ты вытерпел пытку, не признавшись? – вскричал он.
– Но, сударь, что мне оставалось, если я ничего не знаю! – возразил Лабранш с бессмысленной улыбкой, под которой граф угадал яростную решимость.
– Ай да малый! Но если Точильщик вздумает и дальше так вытягивать из тебя признание, ты скоро не сможешь служить мне.
– Меня меньше беспокоят с тех пор, как перевезли сюда.
– А в каком месте, по-твоему, мы находимся?
– По крайней мере за пятнадцать лье от Парижа, судя по тому, что я провел целый день на телеге, когда меня везли в эти подземелья.
– Ты тоже? – спросил Пьер.
– Да, сначала меня долго держали в какой-то трущобе Парижа. Потом, однажды вечером, две или три ночи тому назад, меня перевезли на телеге, остановившейся недалеко от моей тюрьмы…
– Но переходя из тюрьмы в тележку, ты мог видеть, где находилось место твоего заключения?
– К сожалению, нет, потому что я был в мешке и с кляпом во рту!.. Исключая единственную минуту, когда меня вытащили… на каком-то пустыре… чтоб затолкать глубже тряпку, которая выпала из рта, и я…
При этих словах молодой человек вздрогнул от изумления.
– Ей-богу! – вскричал он. – Теперь я припоминаю, где слышал твой голос.
Лабранш бросил на него беспокойный взгляд.
– Где же? – спросил он недоверчиво.
– Прежде всего, отвечай откровенно, – сказал граф насмешливым голосом.
– Я к вашим услугам, сударь.
– Ага, любезный, ты ведь богат, гм?
– Вы изволите шутить, – отвечал старик, делая вид, что не понимает.
– И даже очень богат? – подтвердил Пьер.
– Да, богат, как Лазарь.
– В таком случае, если у тебя нет ни гроша за душой, зачем же ты предлагал в тот вечер своим сторожам сто и даже двести тысяч экю, чтоб они согласились тебя выпустить?
Лабранш побледнел и задрожал. Он пробовал усмехнуться, говоря:
– Да, но обещать и сдержать обещание – две вещи разные. И самая гнусная ложь простительна, когда речь идет о том, чтоб надуть этих разбойников.
Кожоль понял, что лакей не хотел говорить правды, но он, казалось, не придавал этому особенного значения и продолжал: – Разбойники, сказал ты? Так, по-твоему, Точильщик не что иное, как простой атаман воров? Пуф! Я ожидал большего от этого негодяя!
Глядя на Лабранша, он заметил, что лицо старика страшно исказилось под влиянием неизъяснимого ужаса. Его глаза, безмерно выкатившись, казалось, устремились на кого-то позади графом.
Мы сказали, что Пьер сидел за столом спиной к двери. Испуг Лабранша заставил его обернуться, чтоб узнать причину.
Дверь отворилась без всякого шума и на пороге появился высокий бледный человек, в котором Пьер тотчас же узнал Шарля, возлюбленного мадемуазель Пусеты.
– Точильщик! – невольно запнулся лакей, зубы которого стучали от ужаса.
Слегка поклонившись графу, Точильщик обратился к перепуганному Лабраншу.
– Убирайся отсюда, ты… – сказал он грубо.
Бедняга, дрожа всем телом, на подгибающихся ногах поспешил к двери, пробираясь по стенке, и исчез.