Тогда Точильщик подошел к графу, который ожидал его, небрежно откинувшись на спинку стула, со смелым взором и иронической улыбкой. Должно быть, этот человек привык внушать окружающим иное чувство, потому что властное выражение, застывшее на его лице, при виде Пьера вдруг исказила тень легкого удивления.
Он сел с другой стороны стола и, пристально посмотрев на графа, спросил его:
– Вы меня узнаете?
– Э, любезный господин, как не узнать вашу мертвенно-бледную физиономию, если уж раз ее видел! – вскричал Кожоль шутливо. – Как же, как же! Я узнаю Шарля, возлюбленного этой прелестной девушки, которая тогда вечером так мило оказала мне гостеприимство. Кстати, как поживает Пусета?
– Оставим разговор об этой женщин! – резко оборвал его Точильщик.
– Ах, напрасно, достойный мой хозяин, вы лишаете себя настоящего удовольствия. Что может быть приятнее разговора о тех, кто нас любит… а она вас обожает, этот белокурый ребенок, уверяю вас.
При этих словах во мрачном взгляде Точильщика блеснул, словно молния, луч радости.
«Ты, ты влюблен», – подумал Кожоль, уловивший это быстро исчезнувшее волнение.
И он снова начал вслух:
– О, да, бедняжка без ума от своего Шарля, от этого бледнолицего, который так изнуряет себя, возя английскую контрабанду… Странная контрабанда, как подумаешь! Желательно было бы убедиться, что грациозная девушка не подозревает истины.
Точильщик стиснул кулаки и повторил:
– Я сказал вам – не говорить об этой женщине.
Кожоль, казалось, не хотел заметить угрозы в этих словах и, продолжая улыбаться, возразил: – О чем же нам говорить в таком случае? Не сумасбродной ли ревности любовника, заставшего меня у своей красавицы, обязан я новой встречей с вами?
Не отвечая прямо на вопрос, Точильщик наклонялся к графу и сказал ему торжественно:
– Послушайте меня внимательно, господин. Если вы согласны дать мне сведения, которых я от вас потребую, то сию же минуту я возвращаю вам свободу, и какие бы опасности ни угрожали мне впоследствии, оттого что я вас выпустил, я наложу на вас только одно условие.
– Какое?
– Никогда не говорить обо мне Пусете, если встретитесь с ней. Для нее я хочу остаться тем, за кого она меня принимает.
– Бедная девушка! – невольно вырвалось у Кожоля.
– Да, бедная девушка виновна лишь в том, что полюбила меня. Потому-то мне страшно открыть ей правду. В тот день, когда вдруг уйду из ее жизни, я желал бы оставить по себе воспоминания только об одной любви, не запятнанной презрением. Я не хочу, чтоб жизнь нежного создания была отравлена ужасом истины обо «мне»; не хочу, чтоб ее любовь и преданность оказались вознаграждены так жестоко.
В голосе его звучала такая глубина страсти, что Кожоль был тронут.
– Обещаю вам, – сказал он, – никогда ни единым словом не смущать спокойствие несчастной Пусеты.
И он прибавил с ударением:
– Обещаю… несмотря на то, что может произойти между нами, понимаете?
Произнося это обещание, граф уступал чувству жалости к бедной девушке, которую он видел такой веселой, доброй и столь доверчивой к тому, которого любила.
Не произнося ни слова, Точильщик кивком головы поблагодарил Пьера, как будто боясь, что голос изменит ему.
Отчаянно смелый, вандеец не позволил бы врагу, которого презирал, думать, что так легко пойдет на уступки, и потому продолжил насмешливым голосом: – Вы знаете, любезный, что есть род признательности, которой я не дорожу… вашей в том числе. Обещание, данное вам, внушено мне сочувствием к бедняжке, имевшей несчастье полюбить неизвестно кого. Итак, вы свободны от всякой признательности и властны предлагать мне договор… позорный, конечно, который дарует мне свободу.
Бешенство исказило лицо Точильщика при этих презрительных словах.
– Посмотрим, я слушаю вас, – прибавил Кожоль, подняв глаза к потоку и развалившись на стуле так же спокойно, как будто он сидел в гостинице «Страус».
– В то утро, когда вы выходили от Пусеты, один из моих людей, карауливший дом, вздумал последовать за вами.
– А! а! – прервал граф, смеясь. – Надо полагать, что вы на верном пути со своей ватагой. Это похоже на скромность герцога Гиша, который, будучи влюблен в одну вдову, жившую на другом конце улицы Марсели, никогда не отправлялся к ней после полуночи иначе, как предшествуемый барабанщиками своего полка, которые проходили по улицам спящего города с громким боем. Ему не нужно было десяти лет, чтоб скомпрометировать вдову… Но возвратимся к вашему рассказу… Вы сказали, что за мной следовал один из ваших людей?
– Он присутствовал при вашем переезде из гостиницы «Страус» на улицу Шантерен.
– Что дало ему случай узнать, куда прийти за мной вечером, и устроить мне приятную прогулку, кончившуюся нашим дружеским свиданием… Хорошо! Очень хорошо! Понятно!.. Но ради бога! Довольно этих бесполезных подробностей! Приступайте к сути дела, мой дорогой хозяин.
Ярость закипела в груди Точильщика от такого развязного тона, но он обуздал ее могучим усилием воли.
– Подхожу к сути, – сказал он. – Я вполне доверяю Пусете. То, что я намерен спросить у вас, нисколько не касается вашего присутствия у нее. Будете мне отвечать?
– Спрашивайте сначала, тогда увижу, должно ли отвечать.
– Вы объяснили ей, что пробралась в ее дом со стороны Люксембургского сада.
– Это правда.
– Что вы только что избавились от преследования.
– Верно.
– Вы бежали, сказали вы, от гнева дамы, назначившей вам свидание.
– Так ли? Разве я это говорил? – спросил Кожоль, став осторожным.
– Пусета мне так передала.
– Я совсем этого не помню… но пускай! Допустим, дама. Дальше?
– Она принимала вас в Люксембургском дворце, – продолжал Точильщик, и в его голосе послышалась неуверенность.
Граф удивился.
– В саду, хотите вы сказать? Пусета не могла сказать: во дворце. Припомните хорошенько, любезный. Этот прекрасный ребенок не мог вам передать, что это происходило во дворце, – утверждал Кожоль, помнивший очень хорошо, что из своего приключения решил не доверять Пусете.
– Она точно сказала: во дворце.
– В таком случае ваша милая возлюбленная перепутала. Вещь очень простая. У меня назначено было рандеву в саду… в саду, слышите ли? Наступил час, когда запирают ворота, и дама оставила меня. Чтобы не компрометировать ее, я выждал, пока она не удалилась… и просчитался: калитка была заперта, когда я хотел выйти. Часовые увидали меня и приняли за вора. Я позорно струсил и бежал… Таким образом я попал к вашей приятельнице. Вы видите, нет ничего глупее моего приключения… только тут и помину нет о дворце.
Точильщик слушал это объяснение, пристально всматриваясь в глаза Пьера. Не опровергая ни единого слова, он медленно произнес: – Назовите мне эту даму, и сию же минуту вы свободны.
– О, о! Любопытный господчик, об этих вещах не спрашивают, – отвечал Кожоль, принимая лукавый и самодовольный вид.
Точильщик повторил:
– Назовите эту даму.
– Невозможно.
– Это последнее ваше слово?
– Но я не вижу никакой необходимости разглашать ее имя, потому что вы, кажется мне, довольно знаете о том, что интересует вас… о том, что я никого не знаю во дворце.
На этот раз усмехнулся Точильщик.
«Дьявол! – подумал граф. – Он туго поддается на убеждения».
– Вам не угодно говорить?
– А, милый мой, вы расстраиваете мне нервы с вашей идеей фикс.
– О, ваши нервы успеют успокоиться здесь, – возразил Точильщик, направляясь к двери.
– Итак, моя свобода зависит от нескромности.
– Да, именно. В тот день, когда вы решитесь говорить, велите меня позвать.
– Если вам предстоит кругосветное путешествие, то не откладывайте его в ожидании моего признания, – сказал граф с иронией.
На подобную смелую колкость Точильщик пожал плечами.
– Когда нам приходит охота, мы умеем вытягивать из людей ответы.
Едва он окончил фразу, Пьер бросился к главарю шайки и крикнул ему в лицо:
– Да ты меня не рассмотрел, дуралей! Прежде чем отпускать бессмысленные угрозы, пораскинь мозгами. Разве я имею вид человека, которого можно заставить болтать? Ну, ступай же за своими просмоленными фитилями, гадкий бездельник!
– Всему свое время… впрочем, в тюрьме язык быстро развязывается.
– Из тюрьмы выходят… а таким олухам, как ты, легко проворонить побег, – отвечал Пьер, поворачиваясь к Точильщику спиной и усаживаясь за ужин.
Точильщик постучал, чтоб ему отворили.
– Ангелочек! – крикнул он.
Вошел тот, который командовал носильщиками.
– Когда меня спросит господин, ты меня тотчас же уведомишь, – сказал Точильщик, указывая на графа, серьезно занятого погружением сухаря в вино.
– Да, – прибавил граф с улыбкой, – я должен тебя предупредить, Ангелочек, господин объявил, что собирается сбежать.
Ангелочек грубо захохотал.
– О-о! Правда, что ли, вы отпустили такую глупость? – спросил он.
– Да, голубчик, – отвечал ужинавший, жадно глотая размоченный сухарь.
– Он хлебнул лишнего, это верно, он слишком много выпил, – пробормотал Ангелочек, у которого, как нож в горле, засела веселость графа.
Он затворил дверь, выходя за предводителем. Бросив взгляд на порог, Кожоль прошептал:
– Не тут ли бдительный надзор, о котором мне говорил аббат. С какой целью этот мошенник интересуется Еленой?
Окончив ужин, пленник лег в постель, приготовленную в соседней комнате, убранной, как мы сказали, так же роскошно, как и та, в которой граф ужинал.
Пробудившись от глубокого сна, граф услыхал медовый голос Лабранша:
– Завтрак графа подан.
Кожоль, еще не совсем проснувшийся, протирал глаза, потягивался, зевал. В первую минуту он не мог сообразить, сколько проспал и где очутился, и вообразил, что все еще находится у Жаваля.
– Что за фантазия пришла тебе, мой храбрый Страус, угощать меня завтраком в самую глубокую ночь, – спросил он, видя свет от канделябров, которые стоявший к нему спиной Лабранш начал засвечивать.