– Но, граф, теперь одиннадцать часов утра, – возразил лакей.
Слова старика отрезвили Пьера, он вспомнил о случавшемся накануне.
– Стой! И в самом деле, – произнес он, – совсем забыл, что я на содержании у Точильщика, который задался мыслью хранить меня, как редкое вино.
В несколько минут он был одет. Когда он сидел за столом, Лабранш, прислуживая, спросил его: – Можно привести Ангелочка, который высказал желание засвидетельствовать вам свое уважение, если вы изволите принять его?
– Как же! Разумеется! Я почту за величайшую честь видеть господина Ангелочка! – весело вскричал Пьер, еще накануне забавлявшийся цинизмом этого хвастуна.
На стук лакея дверь полуотворилась и в щелку высунулась кунья головка Ангелочка.
– Может быть, я вас стесняю? – спросил он с притворной застенчивостью.
– Войдите, войдите, очаровательный друг. Вы принадлежите к тому роду людей, на которых не налюбуешься, – отвечал граф смеясь.
– А! Я в восторге, что граф так же любезен при пробуждении. Поэтому утренняя моя обязанность обращается для меня в сладостное удовольствие. Что я за счастливейший смертный! – сказал Ангелочек, не желавший уступать графу в любезности.
– Какая обязанность?
– Приходить осведомляться, не явится ли у господина желание видеть Точильщика.
– Как? Я каждый день буду иметь удовольствие видеть вас за завтраком! Да, знаете ли, Ангелочек, что этот час будет самый приятный в моем дне? Ваш визит заменит мне цветы на столе.
Несмотря на свое нахальство, мошенник чувствовал, что он не угонится за графом в насмешливости. И он возразил сухим тоном: – Раз мое посещение до такой степени приятно вашей милости, я могу зайти и во время обеда.
– Браво, превосходно, друг! Но отчего бы вам не возвращаться каждый час?
– Я так и думаю делать, – возразил бандит, которого начала разбирать ярость.
– А, вот и слово дано! Мы сделаемся двумя неразлучными… Кастором и Поллуксом. Вы будете рассказывать мне свои приключения, кроткий Ангелочек, а я буду вдвойне счастливь, во-первых, потому, что вы рассказываете, а во-вторых, потому что ваш голос напоминают мне звук арфы.
Ангелочек сообразил, что он нашел способ отыграться, и снова начал насмешливым голосом: – Так вы, сударь, не боитесь, что мое присутствие несколько стеснит вас?
– В чем? Нежный дружок, в чем? – спросил Кожоль, притворяясь удивленным.
– В этом бегстве, которое вы вчера нам сулили, – произнес негодяй, выразительно улыбаясь.
– Но, любезный мой, какая же заслуга в том, чтобы убежать при удобном случае! Нет, я сделаю это перед твоим носом и тебе на смех!
Пьер произнес эти слова с такой уверенностью, что у тюремщика веселость как рукой сняло, и он побледнел.
– Вы вполне уверены, что вам удастся бежать? – сказал он с легким трепетом в голосе.
– Вполне уверен.
– Вы знаете, что при первой попытке к бегству я подстрелю вас, как зайца? – прибавил он уже без смеха.
– Держим пари?
– Нет, это бесполезно, оно не будет выплачено.
– Почему?
– Если вы проиграете и я размозжу вам череп, то прихлопну и свой выигрыш.
– А в противном случае?
– Если вы выиграете, то Точильщик не слишком-то будет дорожить моей шкурой и велит повесить меня на первом суку, а вы потеряете таким образом своего должника, – сказал Ангелочек, вздрогнув от мысли о столь плачевном будущем.
Кожоль заговорил печально:
– Что вы мне рассказываете, мой бедняжка! Надо было молчать и щадить мою чувствительность. Я уверен теперь, что мое пищеварение расстроится при таком тяжком горе.
– Какое горе?
– Да то, что я буду повторять теперь самому себе: вот этот милый Ангелочек, которому, кажется, век бы жить – однако ж скоро умрет… на осине! Ах, друг мой, я полагаю, вы очень мало меня любите, если внушаете мне подобные печальные мысли.
Граф имел вид такой огорченный! Казалось, он настолько был уверен в успехе своего предприятия, что негодяй почувствовал, как безумный страх овладел им, и разбойник вскричал с выражением комического отчаяния: – Нет, нет, невозможно, чтобы вы убежали!
– Извините, несчастный Ангелочек, я так убежден в своем выигрыше, что даже намерен увести с собой Лабранша… Гм! Надеюсь, я не слишком жаден?
– Его! – вскричал Ангелочек, найдя наконец, на ком выместить свое бешенство.
– Да, его.
– О! Вот уж этому я не поверю!
– Отчего?
– Потому что сейчас же я освобожу вас от его присутствия.
И он обратился к Лабраншу, чувствовавшему, что гром разразился над его головой и дрожавшему как осиновый лист во все время разговора: – Эй, ты, шевели ногами! – грубо сказал бандит.
Несчастный лакей направился к двери.
– Эй, вы! – крикнул Ангелочек стоявшим за дверью. – Проводите эту собаку и привяжите в ее конуре.
Лабранш исчез.
Торжествуя, что удалось на ком-нибудь испытать свою власть, негодяй обратился к пленному: – Вот, – сказал он, – теперь я уверен, что, с одной стороны, вы не сдержите своего слова…
Подавив взрыв негодования, Кожоль, вместо того чтобы показать свой гнев, принял беззаботный вид.
– Э-э! – сказал он. – Это нелюбезно. Нет, это не по-приятельски, не так должны поступать закадычные друзья, миленький Ангелочек, нет, по правде, я не ожидал, что лишусь своего камердинера.
– Я вам заменю его, – сказал насмешливо тюремщик.
– Возможно ли! – вскричал Пьер, лицо которого осветилось бесконечным удовольствием.
– Как я и говорю.
– Да ведь можно умереть от блаженства, восхитительный друг! Я не смел бы и подумать о подобном счастье даже в самых честолюбивых своих мечтах.
– Да, смейтесь, смейтесь вволю. Посмотрим, кто из нас последний засмеется. С этого дня я не выпущу вас из виду, – заскрежетал зубами рассвирепевший негодяй.
И он вышел, преследуемый взрывами хохота молодого человека.
Ангелочек сдержал свое слово.
Каждую минуту он врывался в келью заключенного, постоянно кутившего и отказывавшегося от свидания с Точильщиком.
В конце недели у графа испортились часы, конечно, под давлением пальчика Ангелочка. Ничто в этом потаенном месте, освещаемом только свечами, не указывало ему больше на смену дней и ночей.
Пьер продумывал тысячи планов к побегу, но от всех отказывался. Он знал, что многочисленная стража бодрствовала вокруг него в этих подземельях, в которых он не знал ни одного поворота. Он понимал, что через дверь бегство было немыслимым. А между тем бежать надо было через дверь, именно потому, что, не имея никакого орудия, он должен был отказаться от мысли пробить эту каменную гробницу. Поэтому он придумывал хитрость, с помощью которой мог бы пробраться мимо чутких стражей.
Время шло, а Пьер, весь отдавшись своему замыслу, не замечал, как долго продолжалось его заточение.
Ангелочек торжествовал. Он принимал за потерю воли молчание пленного, все мечтавшего о своем бегстве.
– А! – говорил он, хихикая. – Я думаю, что еще не посеяна пенька для веревки, на которой должны меня вздернуть!
– Ты будешь повешен, – отвечал граф.
– В таком случае накануне моего столетия, – подшучивал тюремщик.
Ангелочек был так уверен в своей победе, что, желая повеликодушничать, закончил тем, что сказал: – Честное слово, мне жаль Лабранша. Бедняк чахнет в своей конуре. Я его пришлю к вам. Так как вы должны увести его с собой, ваша встреча придаст ему бодрости.
Он вышел с наглым смехом, которым ежеминутно заливался, обращаясь к графу. Пять минуть спустя явился Лабранш.
– Я думал, что граф давно ушел, – сухо сказал он.
– Отыскиваю средство.
– Много же времени вы на это употребляете!
– Да разве я так давно здесь? – спросил удивленно молодой человек.
– Помните ли вы число, когда сюда перебрались?
– В конце июня 1798 года.
– Сегодня утром, из разговоров наших сторожей я узнал число и нынешний месяц.
– Так сколько же времени продолжается мое заточение?
– Десять месяцев.
Кожоль подпрыгнул от изумления. В первый раз ему пришла в голову мысль о Бералеке.
– Если он выздоровел от своей раны, то должен считать меня мертвым.
В его мыслях воскрес теперь образ Елены, ради которой он терпел свой плен. Он подумал, что за десять месяцев она могла уже отыскать Ивона и узнать от него, что тот не был на свидании, на котором Пьер занял его место.
– Да, – вскричал он с энергией, – пусть это мне стоит жизни, но я должен бежать!!
– Мы должны убежать, – повторил Лабранш таким странным голосом, что Кожоль поднял глаза и пристально вглядывался в лакея.
Это был тот же старик, конечно, но бледный, мрачный и разбитый. Новые страдания, казалось, отставили разрушительные следы на его лице, между тем как глаза сверкали жаждой беспощадной жестокости.
– О-о! – воскликнул Кожоль, удивленный переменой в лакее. – Я вижу, что тебя подвергали новым пыткам, чтоб выведать твою тайну.
– Да, на этот раз они были более изобретательны в своих мучениях. Они оставили тело, чтобы терзать сердце.
Он яростно заскрежетал зубами.
– Да, я хочу бежать, чтоб мстить!
– А Точильщик не на счету у тебя?
– О, не ему хочу я мстить.
– Кому же?
– Моей жене, – отвечал Лабранш с дикой энергией.
– Разве ты женат?
При этом вопросе лицо лакея вдруг изменилось. Он, казалось, раскаивался в своих неосторожных словах и бормотал: – Да, сударь, я женился на женщине своего сословия, на скромной работнице.
– А хорошенькая госпожа Лабранш? – спросил любопытный Кожоль.
Потом он добавил:
– Потому что я предполагаю, что твою жену зовут также госпожой Лабранш?
Читатель не должен удивляться вопросу графа о фамилии жены Лабранша. Перед революцией все дворяне давали своим людям насмешливые прозвища, напоминавшие какой-нибудь предмет: Лабранш (ветка), Лафлер (цветок), Лараме (бездна), Бургиньон (бургундец) и т. д. – не заботясь об их фамилиях, так что слуг, проживших всю жизнь в одном доме, никто и не знал под их настоящим именем: ограничивались прозвищем, данным при поступлении на службу.