– Что такое с вами? – вдруг обратился к ней Лебик, видя, что вдова нервно вздрогнула.
– Ну, как же ты неловко держишь мой шелк, вот уж он совсем спутан, – сказала Лоретта с нетерпением.
Но не неловкость Лебика вызвала беспокойство Лоретты.
Как ни приготовилась она выслушать все совершенно хладнокровно, но невольно вздрогнула, когда услыхала, что аббат прямо спросил Бералека:
– Ну, кавалер, что вы делаете с вашей приятельницей, с кладом, скрытым в этом доме?
– Так вам известно о нем?! – вскричал Бералек, подпрыгнув от изумления.
– Так хорошо известно, что за ним, собственно, я и пришел, – ответил Монтескью невозмутимо.
– Но мы об нем узнали только сегодня.
– Не может быть! – возразил «кузен».
– Сегодня утром госпожа Сюрко еще не подозревала о его существовании.
Тогда Ивон рассказал Монтескью о визите нотариуса, письме и тайне, которую оно скрывало.
– Это письмо, – продолжал кавалер, – у меня в кармане, и если я не показываю его вам, то потому, что боюсь привлечь внимание Лебика.
– О! – воскликнул аббат. – Мне оно не нужно, я давно о нем знаю и могу рассказать его историю.
– Так вы знаете, кто писал?
– Да, прелюбезная женщина, жизнь которой, царственно счастливая, трагически пресеклась 17 фримера II года.
– Кто же она?
– Назвать вам ее значило бы привлечь внимание этого человека, потому что собственное имя одинаково звучит на всех языках. Пусть госпожа, так внимательно слушающая нас, потрудится найти предлог спровадить этого негодяя, и я назову имя.
Госпожа Сюрко больше ни разу не дала Лебику повода заподозрить своего молчаливого участия в разговоре бретонцев. Услыхав совет аббата, она нагнулась к гиганту и шепотом сказала ему, посмеиваясь:
– Если бретонский крестьянин будет еще долго лопотать на своем жаргоне, то у него скоро в горле пересохнет.
Лебик был столь же неустрашим в выпивке, как и в еде. Он увидел удобный случай удовлетворить свою главную склонность.
– Я думаю, госпожа, – сказал он, – что если б у него была под рукой добрая бутылочка вина, то он не принял бы ее за чернильницу.
– Предложить ему?
– К чему предлагать! Поставьте только поближе к нему – и мы увидим достанет ли у него смекалки на это.
– Ты думаешь?
– Предоставьте мне испытать это. Через две минуты я вернусь из погреба.
– Так иди за бутылкой.
– О, – ответил гигант, – я принесу две, потому что добряк постесняется пить один.
– Но кавалер болен и не может пить за компанию.
– В таком случае я пожертвую собой, – сказал Лебик с самоотверженным видом.
По знаку своей госпожи он вышел из комнаты, а собеседники, казалось, и не заметили его отсутствия.
Но, когда они убедились, что остались одни, молодые люди живо обратились к аббату с вопросом:
– Теперь скажите, кто была эта женщина?
– Э, дети мои, это – бедная графина Дюбарри, казненная, несмотря на свои мольбы и слезы, 17 фримера, – спокойно ответил Монтескью.
– Да, – прибавил Ивон, – Дюбарри – единственная женщина, умершая так позорно.
– Эге! Не всякому слуху верь.
– Как, аббат! Вы будете уверять, что эта женщина выказала геройское мужество, она, вырывавшаяся, когда ее привязывали к столбу, и кричавшая: «Еще минуту, палач, ради бога! Еще минуту».
– Да, несчастная женщина кричала это. Но чем вы докажете, что графиня не имела некоторого права требовать себе жизнь?
– Что вы хотите этим сказать? – спросила Лоретта.
– Хочу сказать, что история записки, которую вы прочли сегодня утром, вся в этой мольбе Дюбарри: «Палач, ради бога, еще минуту!»
Лоретта и Ивон с удивлением слушали аббата.
– Ну, – продолжал он, – дело в том, дети мои, что в истории наряду с известными фактами встречаются такие, которые часто ускользают от нашего внимания. Бумажка, находящаяся у вас, рассказывает о последнем часе Дюбарри… и я сейчас поведаю вам о нем.
Молодые люди наклонились ближе к аббату, показывая тем свое внимание.
– В 1792 году графиня поняла, что во Франции ей оставаться опасно. Давно уже она обратила в золото и брильянты все, что могла, из своего имущества. С помощью Мансабре, своего последнего любовника… во Франции, храброго малого, впоследствии кончившего самоубийством, она зарыла большую часть богатства в своем замке и принадлежащих ей Лувесьеннских лесах. Захватив с собой пять или шесть миллионов в брильянтах и ценных бумагах банкирского дома Вандрайвер в Лондоне, она во всеуслышание объявила, что у нее украдены брильянты, и, как будто преследуя вора, быстро перебралась за границу, в Англию. При известии о казни короля она надела в Лондоне траур. Эта безумная графиня обладала качеством, свойственным всем подобным ей женщинам: она была великодушной. Помогая эмигрантам, своим соотечественникам, использовавшим ее, она скоро истратила свой миллионный запас. Тогда она вспомнила о капитале, зарытом в замке и окрестностях Лувесьенн и тайно вернулась во Францию. Но в первый же вечер своего возвращения она была изменнически выдана ни за грош своим старым служителем, которого обогатила. Дюбарри была арестована и через две недели предстала перед революционным судилищем. Она была очень красива? несмотря на свои сорок шесть лет, но красота не смягчила ее судей. Ее тяжкий грех состоял в том, что она носила траур по королю. Она употребляла все усилия, чтоб спасти свою жизнь. Она хотела выкупить ее своими сокровищами. Суд ничего не слушал, и она была приговорена к смерти.
– И тогда она обезумела от страха, – сказал Ивон, – и начала умолять?
– О, нет еще. Двое присяжных запомнили предложение, с рыданиями сделанное ею в суде: дорого выкупить свою жизнь. Не дождавшись конца заседания, эти люди вышли из присутствия и направились в зал Покойников, где томилась Дюбарри, распростертая без чувств на скамье.
Понятно, с какой жадностью следили молодые люди за рассказом Монтескью о последних минутах Дюбарри.
Бералек направился к двери, чтоб убедиться, не идет ли Лебик.
– О! – сказала Лоретта, смеясь. – Если он в погребе, то нескоро оттуда вернется.
Уверившись, что их шпион не спешит, аббат продолжал свой рассказ:
– Войдя в зал Покойников, эти два человека направились прямо к обессиленной жертве, которую они заметили в углу плохо освещенной комнаты. Заслышав шаги, я спрятался.
– Как! – вскричал Ивон. – Вы были там?.. в зале Покойников?
– Нет, я был в регистратуре. Между пятью чиновниками регистратуры находился один из наших, которому я выплачивал порядочные деньги за его верность и сведения. Чтоб позволить мне свободно бывать в его бюро, он представил меня своим братом главному тюремщику Лебо, у которого мне удалось снискать благосклонность. Я кончил тем, что мог свободно проникать в это мрачное место… а это была задача нелегкая.
Вход в Консьержери, находившийся слева от Дворцовой лестницы, запирался двумя огромными воротами, между которыми стоял на часах сторож, впускавший вас в первую дверь, только ознакомившись с вами сначала через решетчатое оконце калитки. Потом он стучался во вторые ворота, и главный тюремщик изнутри отпирал замки больших дверей, отворявшихся в комнату с низкими сводами, называвшуюся залом Одевания.
Вся обстановка этой комнаты состояла из кресла, на котором восседал Лебо, полновластный господин целой толпы привратников, – скамейки и огромной корзины. На скамью по очереди усаживались осужденные для погребального туалета. В большую корзину жена Лебо заботливо складывала отрезанные волосы женщин, которые продавала парикмахерам по 35 су за фунт.
Лоретта с ужасом слушала эти подробности, они, казалось, вызывали в ней какие-то воспоминания.
Аббат продолжал:
– Из зала Одевания дверь слева вела в обширное помещение, разделенное надвое стеклянной перегородкой, не доходившей до свода. В части с окнами помещалась регистратура, в которую вел коридор, соединявший ее с тюрьмами. Другая сторона, куда свет проникал через стекло перегородки, называлась залом Покойников, и здесь стояла одна широкая скамья. Описав вам место, перехожу к сцене, свидетелем которой был.
Монтескью остановился перевести дух, а Бералек опять направился взглянуть на лестницу.
Из погреба не долетало ни малейшего шума. Аббат снова заговорил:
– Я часто ходил в регистратуру навещать своего агента. Так как нескромное ухо могло выдать наш разговор, мой так называемый брат говорил со мной только о выдуманных родственниках, но во время разговора и как бы нечаянно он раскладывал перед моими глазами реестры с именами подозрительных личностей, которые должны быть арестованы. «Лучше приходите в полдень, – говорил мне мой доверенный регистратор, – в этот час мои товарищи уходят обедать, а я остаюсь в бюро, и поскольку это время обеда и для заключенных, Лебо и сторож находятся в тюрьмах. Вам остается только сказать о себе охраннику у первых двух. В полдень нам будет безопаснее беседовать».
Я последовал этому совету, и нам часто удавалось оставаться вдвоем в этом неприветливом месте, куда два часа спустя возвращались сторожи, жандармы с осужденными на смерть во время утреннего заседания и палачом, с помощниками и возницами его телег.
Услышав свой смертный приговор, Дюбарри упала без чувств. Так как это было только в начале заседания, то ее отнесли, как я уже сказал, в зал Покойников, где жандармы бросили ее в угол до прибытия других подсудимых, находившихся еще в судебной комнате. Она была еще в беспамятстве, когда я входил в регистратуру с другой стороны стеклянной перегородки.
В тот раз я не застал своего сообщника.
Я подумал, что он в соседнем бюро, и ждал его. До моего слуха долетало хриплое дыхание несчастной графини. Вдруг я услыхал, что отворилась дверь в зал Покойников.
– Нет ли кого в регистратуре? – послышался голос.
– В это время все уходят обедать, – отвечал другой.
– Посмотрим через стекло.
– Нет, никого.
Надо сказать, что при первом же шуме, побуждаемый каким-то инстинктом, я скользнул под стол, суконная скатерть которого, спадая до полу, скрывала меня от постороннего глаза.