Воображая, что они одни, эти люди направились прямо к скамье, на которой лежала Дюбарри, скованная глубоким обмороком. Вероятно, она почувствовала прикосновение чьей-то руки, подействовавшее на нее подобно гальваническому току, словно рука палача уже коснулась ее. Она внезапно очнулась от оцепенения и в безумном ужасе застонала хриплым, душераздирающим голосом:
– Меня не убьют, господа, не правда ли? Я никогда не делала никому вреда… нет, меня нельзя убивать!
За этими словами последовали судорожные рыдания, доносившиеся до меня через пространство вверху, не закрытое перегородкой.
– Та-та-та! Только от тебя зависит, перережут ли тебе горло, графиня, – сказал один.
– Что надо делать? – вскричала она голосом, в котором звучала безумная надежда.
– Гражданин Сюрко и я присланы судилищем узнать, правду ли ты говорила, предлагая сокровища за свою жизнь.
– Да, да, возьмите все, но оставьте мне жизнь… я еще хороша… я не хочу умирать, – говорила, как в бреду, графиня.
В эту минуту, когда страх сковал разум Дюбарри, в ней с удивительной энергией проснулась ее натура куртизанки. Да, она была еще хороша, бедная женщина. Она, желая подействовать на чувственность своих судей, явилась перед ними в восхитительном наряде. Как теперь, вижу ее в пышном фуро из белого лино, подобранном зелеными и розовыми лентами, и с бантами на чепце «à la baigneuse»[15], из-под которого выбивались великолепные, не тронутые сединой волосы, ставшие вскоре добычей жены палача. Несчастная взошла на эшафот в розовых атласных башмаках!
При слове «башмак» Монтескью улыбнулся.
– Что с вами? – спросил удивленный Ивон.
– Я смеюсь оттого, что, говоря об изящной миниатюрной обуви этой женщины, я невольно вспомнил грубый огромный деревенский башмак, который был у меня перед глазами в ту четверть часа, которую я провел под столом.
– Что вы этим хотите сказать? – спросила Лоретта.
– Ничего, это маленькая подробность, не стоящая теперь внимания, она задержала бы только мой рассказ.
Аббат опять усмехнулся, прибавив:
– О! Да, что за гигантский башмак был у меня перед носом!.. Настоящее копыто слона, честное слово!
И он продолжал:
– При слове о жизни, которую Дюбарри еще могла выкупить, лихорадочное возбуждение вдруг сменило упадок сил в экс-фаворитке. Она задыхалась от радости, и я слышал ее прерывающийся голос:
– Говорите! Я не хочу умирать, говорите!
– Отдай твои богатства нации – и твоя жизнь спасена.
– Они зарыты в Лувесьеннах.
– Там уж искали, но ничего не нашли. Укажи место.
– И, если я это сделаю, – я спасена?
– Теперь двенадцать часов, а казнь начинается в пять. Гражданин Сюрко успеет побывать в Лувесьеннах и вернуться оттуда. Суд поручает нам объявить тебе, что, если твои показания будут верны, ты получишь помилование у подножия эшафота.
Дюбарри узнала этих людей, которых видела час тому назад в первом ряду присяжных, осудивших ее на смерть. В своем отчаянном страхе, лишившем ее сообразительности, она поверила, что эти люди были посланы президентом Кофингалем и прокурором Фукье-Тенвилем. Она ухватилась за предложенное ей средство спасения и вытащила из потаенного кармана своего платья бумажку, шелест которой я слышал из своего убежища.
– Вот, – сказала она, – план с необходимыми указаниями, приготовленный мной заранее, чтоб доказать искренность пожертвования моего имущества в пользу нации.
– Давай, – произнес голос, задрожавший от алчности.
Бедная женщина! Поняла ли она при этом волнении голоса, полного корысти, что ее обманывали? – не знаю. Но, конечно, она судорожно вцепилась в одного из этих людей, бормоча умоляющим шепотом:
– Вы избавите меня от смерти, мой добрый господин… теперь, когда я все отдала… я помилована, вы мне клялись.
– Но, графиня, пусти же меня поскорее, не задерживай: каждая минута промедления гибельна для тебя.
Это доказательство, без сомнения, принудило Дюбарри отпустить своего спасителя, и я слышал, как она вскричала:
– Да, идите, идите… я хочу жить!.. О! Сделайте так, чтоб я осталась жива!
Скоро я услыхал стук двери, захлопнувшейся за присяжными, спешившими вон со своей добычей.
– Бедная женщина! – шептала Лоретта со слезами.
Аббат продолжал:
– Несколько часов спустя, выйдя из Консьержери, я оказался на набережной, когда мимо меня прогремела телега с Дюбарри и тремя банкирами Вандрайвера – отцом с сыновьями – и бедным каменщиком. Графиня обезумела от страха, и помощники палача едва сдерживали ее на сиденье. Она издавала дикие крики и молила народ о заступничестве.
– Да, одна она из всех жертв Террора выказала такую трусость, – повторил Ивон.
– К несчастию! – отвечал с грустью аббат.
– Почему – к несчастию?
– Потому что с самого начала довольно было бы одного десятка трусов, подобных Дюбарри, чтоб спасти жизнь десятков тысячей храбрых, казненных во Франции. Они шли на казнь, как кроткие агнцы, и народ равнодушно взирал на них, не понимая всего ужаса кровавого зрелища. Но народ великодушен, добр и истинно человечен. Поэтому, говорю я, если б осужденные сначала выказывали отчаяние, подобно Дюбарри, народ, смягченный и обезоруженный, сам бы выпряг лошадей из экипажей, и гильотина удовольствовалась бы тремя телегами.
– Это правда, – признался побежденный Ивон.
– Да вот вам доказательство, – прибавил аббат. – Когда проезжала Дюбарри, я стоял подле рослого, здорового слесаря, молча и мрачно слушавшего стенания осужденной. Вдруг позади него чей-то голос крикнул: «Э! Ступай, дрянная шлюха! Ты дерешь нам уши своими хныканиями!» При этих словах слесарь повернулся к тому, кто оскорблял несчастную и, не говоря ни слова, плюнул ему в лицо. Если б в толпе нашлось десятка два подобных людей, то Дюбарри и многие другие последовавшие за нею жертвы, были бы спасены.
– Тс-с! – вдруг произнес Ивон.
На лестнице послышались шаги Лебика.
Когда он появился в комнате с двумя бутылками в руках, Ивон с новоявленным кузеном Порником все еще беседовали по-бретонски в своем углу, а хорошенькая вдовушка заснула сном праведницы, склонив головку на стол.
Воспламененные щеки Лебика и его блестящие глаза доказывали, что он недаром провел время в погребе. Не будучи совсем пьян, верзила был слегка навеселе.
При звоне бутылок, которые Лебик ставил на стол, Лоретта, казалось, внезапно пробудилась.
– Вот как! – сказала она. – Я вздремнула.
– Все потому, что их собачий жаргон вас утомил, – сказал Лебик.
– А долго я спала?
– О! Не более пяти минут, я успел только сойти вниз да вернуться обратно, – храбро солгал верзила, откупоривая одну бутылку.
В эту минуту Бералек говорил Монтескью:
– Кончайте же ваш рассказ, любезный аббат, наша дама слушает вас, притворно углубившись в шитье.
– О, – отвечал аббат на бретонском наречии, – вы угадываете конец. Графиня сохраняла еще надежду, несмотря на горячечный бред ослепленного страхом воображения. Посланный в Лювесьенн должен был вернуться и ждать ее у эшафота. Когда телега остановилась перед гильотиной, она посмотрела вокруг блуждающим взором – мысль об обмане была далеко… она подумала о промедлении… человек сейчас приедет… одна минута! Одна секунда – и она спасена! Она упиралась в телеге, судорожно цеплялась за лестницу, барахталась на подмостках все с тем криком: «Еще секунду, палач, бога ради, еще секунду!» Вот объяснение ее последних слов, в которых все видели одну трусость, а они выражали последнюю надежду. Она умерла с верой в обокравших ее.
– Обокрали, но не воспользовались, – прибавил Ивон.
– Так что это сокровище зарыто теперь, и никто не вздумал извлечь из него пользу, потому что только мы трое знаем о нем.
– Вы ошибаетесь, аббат, другой знает о его существовании, – возразил Ивон, качая головой.
Аббат засмеялся.
– Невозможно! Из четырех действующих лиц этой сцены в зале Покойников, я один жив и не знаю, кто…
Но аббат не докончил своей речи. Память его воскресила еще один факт, и он громко оскликнул:
– Разве Баррасен не умер?
Едва это имя сорвалось с его языка, как послышался треск. Лебик, приблизившись в эту минуту к аббату, чтоб налить ему вина, выронил из рук бутылку, которая разлетелась в дребезги.
Аббат забыл, что за час перед тем сам проповедовал: собственное имя на любом языке звучит всегда одинаково. Среди его бретонского говора проскользнуло имя Баррасена.
Как понять это движение Лебика: была ли это случайная неловкость или произнесенное имя вышибло у него из рук бутылку?
Вино брызнуло и обдало штиблеты и светлые штаны лже-бретонца. Аббат в первом порыве своего неудовольствия невольно изменил себе.
– Проклятый левша! – проворчал он на чистом французском языке.
Лебик, в минуту отрезвившийся, горящим взглядом пожирая аббата, молча выпрямился во весь свой гигантский рост, и в его зверском лице отразилось желание броситься на Монтескью.
Но эта сцена продолжалась не более секунды: Лебик принял свойственное ему бессмысленное выражение и опять громко загоготал.
– О, да, левша! – сказал он. – Жаль, это было славное вино!
Бералек понял, что ему следовало поскорее вмешаться, и сказал, смеясь:
– О, любезный мой, что ты там наделал!.. Если вино было действительно хорошо, то оно имело еще одно неоцененное достоинство: явилось как раз вовремя, когда у братца Порника пересох язык.
– Бутылка выскользнула у меня из рук.
– Ну же, не браните моего бедного Лебика, – сказала, смеясь, Лоретта. – Он живо исправит свою оплошность, вытерев пол и совершив второе путешествие в погреб, пока вы будете распивать другую бутылку, избегнувшую печальной участи.
Склонив голову, аббат молча оценивал бедственное состояние своей одежды. С замаранных штанов взгляд его машинально перенесся на лужу вина, отделявшую его от Лебика, и с нее – на ноги гиганта.
При виде их он невольно подпрыгнул от изумления.