Тайны французской революции — страница 53 из 96

– Постарайтесь есть при каминном огне, – сказал он. – Не следует привлекать внимания синих, шатающихся по полям.

– У тебя есть причина бояться их?

– Именно!

– Ты, верно, пустил к себе какого-нибудь беглого или раненого вандейца?

– Да, но я упрятал молодца в тайное местечко, так что синие, уже обыскивавшие мой дом, не могли ничего найти. Впрочем, не он меня беспокоит… а другой.

– Какой «другой»?

Генюк почесал за ухом.

– А! Вот чего не могу наверняка сказать, – отвечал он. – Синие болтают, что они избегали всю страну, отыскивая отъявленного разбойника, на которого им указали из столицы. Вышел самый строгий приказ изловить его и как можно скорее доставить с большим отрядом в Париж. Судя по указаниям полиции, он направился в наши края.

– Вероятно, это какая-нибудь замечательная жертва, которую революционный трибунал хочет поймать, – заметила мадемуазель Валеран.

Крестьянин сжал губы.

– Пф! – произнес он. – Как послушаешь двух полицейских агентов, посланных Фукье-Тенвилем, так подумаешь, что это отъявленный негодяй, способный на все, презренный отщепенец… ну и так далее, и все прочее.

– Ба! – сказал Шарль. – Они обо всех поют одну сказку, когда хотят кого-нибудь послать на гильотину.

– А к тому же, – прибавила Елена, – ведь ваш беглец не тот, кого ищут? Ему можно помочь скрыться, достав какой-нибудь костюм.

– Но прежде допросив его, – заметил проводник.

Генюк засмеялся.

– Вы предлагаете именно две неисполнимые вещи. Пусть на него напялят какой угодно наряд – даже слепой узнает его. Что до допроса, то и тут нечего толковать: он не понимает нашего говора.

– Приведи его, мадмуазель и я знаем французский, – ответил проводник шуану, понимавшему только одно свое родное бретонское наречие.

– О! – ответил крестьянин. – За ним недалеко ходить. Он подошел к скамье, на которой лежал человек, не замеченный путешественниками в этом полумраке.

Чувствуя, что его трясут, лежавший поднялся.

– О! Да, – сказал Шарль, – с таким ростом трудно переодеваться.

Человек был настоящим великаном.

– Тебя хотят спасти, но скажи прежде правду. Кто ты таков? – спросил проводник по-французски.

Незнакомец быстро осмотрел их и, вероятно, успокоившись, вскричал взволнованным голосом: – Я возвратившийся эмигрант, за которым гонятся, чтобы послать на эшафот. Я пробирался в Вандею, чтобы сражаться за своего короля.

– Как тебя зовут?

Гигант гордо выпрямился и произнес:

– Я граф Барассен.

Введенный в заблуждение костюмом Елены, бесстыдный великан, которого, вероятно, читатели уже узнали, вообразил, что видит перед собой простых бретонских поселян, неспособных отличить, как резко его ухватки противоречили присвоенному им графскому титулу.

Он даже не заметил легкой улыбки, скользнувшей по губам Шарля, когда тот переспросил: – А! Так вы граф Барассен?

– Как и мои благородные предки.

– И вы из Парижа?

– Прямо из Парижа, с проклятой полицией на хвосте с самого моего бегства из Консьержери.

– Говорят, что эта тюрьма переполнена благороднейшими жертвами? – спросила Елена.

– Да, но они там не соскучатся. Самым важным головам – первые услуги, – ухмыльнулся Барассен, по-прежнему не догадываясь, кто перед ним, и потому не обращая внимания на тривиальный тон своих слов.

– Так они не обращают внимания ни на возраст, ни на пол?

– А! ха, ха, пол! – отвечал верзила. – Об этих пустяках они не задумаются. Два месяца тому назад казнили королеву, а при моем бегстве, три недели тому назад, отрубили голову и Дюбарри.

Он захохотал, прибавив:

– А! Эта милая графиня не так охотно кувыркнулась, как королева.

– Мария-Антуанетта умерла героиней, не так ли? – спросила с живым интересом Елена.

– Штука в том, что она чертовски спокойно приняла приговор. Она была великолепна в свои последние часы в Консьержери.

Все это время Шарль пристально всматриваясь в рассказчика. Услышав его слова о последних минутах королевы в тюрьме, он насмешливо спросил: – Если вы сами были заключенным, как же вы могли видеть королеву?

Барассена обидел недоверчивый тон и, желая прежде всего произвести впечатление на своих слушателей, необдуманно возразил: – Да потому что мне было поручено выметать ее тюрьму.

– Как? вам? Сиятельному графу Барассену! – вскричал язвительный проводник.

Гигант прикусил губу от досады, видя, что слишком далеко зашел в своих излияниях, и, желая исправить промах, ответил голосом, которому тщетно силился придать достоинство: – При королеве и несчастной женщине никакая должность не унизительна.

– Это правда! – заметила мадемуазель Валеран, глубоко тронутая трагической участью Марии-Антуанетты и потому не замечавшая странных замашек в разговоре мнимого графа.

– И притом, – продолжал Барассен, – если я и принял эту скромную обязанность, то потому что она помогла бы мне бежать. Я скрыл от тюремщиков знаменитое имя своих предков. Принимая меня за бедняка, они взваливали на меня тяжелую работу, которая им надоела, а я все исполнял, чтоб обрести их доверие. Поэтому они дозволяли мне свободно расхаживать по всей тюрьме и допускали в свой кружок во время сходок. Там я слышал о последних часах королевы от Розалии и Ларивьера.

– А? Расскажите об этом подробнее! – живо попросил Шарль, притворяясь убежденным.

«Ага! Вот я выкрутился», – весело подумал Барассен.

– Кто такие эти Розалия и Ларивьер, которые, как следует из ваших слов, находились при королеве? – допрашивала Елена, желая узнать о последних минутах жизни Марии-Антуанетты, к которой невольно чувствовала симпатию.

– Ларивьер – тюремный ключник, впускавший к королеве судей со смертным приговором. А Розалия – это служанка госпожи Лебо, жены главного тюремщика.

– И они вам рассказывали о горестном событии?

– Двадцать раз. Если это доставит вам удовольствие, красоточка, я повторю все слово в слово, как только прочищу себе глотку.

Выдав сию не слишком аристократическую фразу, сиятельный граф схватил со стола горшок сидра и залпом проглотил такое количество, что сразу стало ясно: пребывание в тюрьме решительно повредило его умеренности и прекрасным манерам.

Проводник молча следил за каждым словом и жестом великана, который после питья вытер себе рот широким кулаком с совершенно непринужденным видом, будто манерные приближенные бывшего двора Версаля всю жизнь так и поступали.

– Э! э! – произнес он с грубым самодовольным смехом. – Теперь, когда свисток прочищен, выложим вам историйку.

Напоминаем читателю, что мы ничего не выдумываем об этой эпохе. Рассказ Барассена от начала до конца засвидетельствован позже двумя очевидцами – служанкой Розалией и тюремным сторожем Ларивьером.

Опершись локтем на стол, мадемуазель Валеран приготовилась слушать сиятельного графа. Глубоко сочувствуя несчастной королеве, она совсем забыла о своем собственном бедствии.

Покачиваясь на громадных ножищах и сильно оживившись от сидра, гигант начал:

– В четыре часа и несколько минут, в ночь на 16 октября, стало быть, немножко более двух месяцев тому назад, в тюрьме было объявлено, что суд огласил свое решение: королеву ждала смертная казнь. Около семи часов утра жена Лебо приказала своей служанке Розалии сойти к пленнице и спросить, не хочет ли она чего-нибудь поесть. Войдя в тюрьму, освещенную двумя свечами, она заметила в левом углу молодого жандармского офицера. Приблизившись к приговоренной, она увидела ее на постели, одетую в черное с головы до ног. Подперев одной рукой голову, королева задумчиво глядела в окно.

– Госпожа, – пролепетала Розалия, дрожа, – вы совсем не кушали вчера вечером и почти ничего – во весь день, не угодно ли вам чего-нибудь на утро?

Королева проливала обильные слезы.

– Дочь моя, – ответила она, – мне больше ничего не нужно, все для меня кончено здесь, на земле.

Розалия, подогревавшая всю ночь бульон и лапшу на своей жаровне, настаивала, чтоб королева поела чего-нибудь для подкрепления сил. Мария-Антуанетта предпочла бульон.

Когда суп был подан, осужденная села на кровати, но едва смогла проглотить несколько ложек. В это время Розалия увидала, что королева, уже истощенная шестинедельной потерей крови, и теперь еще страдала от сильного геморроя.

Утром около восьми часов служанка вернулась к королеве, чтобы помочь ей одеться. Мария-Антуанетта встала в между стеной и соломенной постелью. Развернув чистую рубашку, она сделала девушке знак встать перед ней по ту сторону кровати, а сама, нагнувшись и прикрываясь платьем, собиралась последний раз сменить белье.

Тут жандармский офицер быстро поднялся. Подойдя к кровати, он стал у изголовья и смотрел на королеву. Пленница тотчас же накинула на плечи платок и кротко сказала молодому человеку: – Во имя целомудрия, господин, позвольте переменить белье без свидетеля.

– Моя обязанность приказывает мне следить за каждым вашим движением, – ответил он.

Королева вздохнула и, накинув в последний раз рубашку, со всевозможными предосторожностями оделась не в черное вдовье платье, сшитое ею самою, а в белый утренний капот; под самый подбородок она завязала белую кисейную косынку, скрестив длинные концы ее на груди.

Несмотря на слезы и смущение, Розалия заметила, что бедная женщина тщательно складывала свою грязную рубашку. Она завернула ее в один из рукавов, как в футляр, и сунула в щель между старыми обоями и стеной.

На голову она надела простой батистовый чепец без лент. Имея только одну пару обуви, она сохранила свои траурные черные чулки и прюнелевые башмаки, которые служили ей в продолжении семидесятидневного пребывания ее в Консьержери.

– Бедная женщина! – невольно прошептала Елена, слушавшая рассказ Барассена, затаив дыхание.

Отерев катившиеся слезы, она сказала:

– Продолжайте.

– Вот все, что передала мне Розалия, не видавшая ничего больше, потому что в конце концов она не вытерпела и убежала в угол, обливаясь слезами.