– Вы больше ничего не знаете?
– О, как же! Но остальное я узнал от сторожа Ларивьера, присутствовавшего при королеве до конца.
– Я вас слушаю.
– В десять часов утра жена Лебо отправила Ларивьера за посудой, в которой подавался два часа тому назад бульон. Входя в тюрьму, он увидел приближавшихся судей в сопровождении регистратора Фабрициуса. Мария-Антуанетта, стоявшая на коленях у соломенной постели, приподнялась, чтоб встретить их.
– Будьте внимательны, – произнес президент, – вам прочтут приговор.
Все открыли свое лицо… чего они никогда не делали.
– Не стоит утруждать себя, – отвечала она. – Я хорошо знаю свою участь.
– Необходимо, чтобы приговор был прочитан вам еще раз, – возразил президент.
Она не возражала, и регистратор начал оглашать приговор. Когда он произносил последние слова, в тюрьму вошел Генрих Сансон, главный палач, рослый молодой человек.
Подойдя к ней, он сказал:
– Позвольте ваши руки.
Королева отшатнулась с криком:
– Неужели вы еще хотите связать мне руки! Королю этого не делали!
Судьи обратились к Сансону:
– Исполняй свою обязанность.
– О Боже Великий! – шептала бедняжка.
Получив приказ, палач грубо схватил ее руки и скрутил за спиной. Она подняла глаза к небу, но уже не плакала.
Связав королеве руки, Сансон стащил с головы ее чепец и отрезал волосы. Королева, чувствуя прикосновение стали и думая, что ее хотят убить в тюрьме, быстро обернулась и увидела, что палач скручивал ее волосы и клал их в карман.
– Подай их сюда, – приказал президент, отнимая волосы, которые потом были сожжены в прихожей Консьержери.
Приготовленная к казни, Мария-Антуанетта стояла, прислонясь одним плечом к стене, в ожидании телеги…
На этом слове история Барассена была прервана несколькими громкими ударами.
– Синие! – пробормотал испуганный верзила.
Стук разбудил бретонца Генюка, уснувшего во время рассказа на французском языке, из которого он ровно ничего не понимал.
– Генюк, стучат. Это, без сомнения, республиканские солдаты, – сказал проводник.
Удары повторились.
Крестьянин улыбнулся, услыхав их.
– Нет, – ответил он, – это не синие. Это другой.
– Какой другой? – спросила Елена.
– Так вы не помните, что я вам говорил? Кроме этого великана я принял в свой дом еще преследуемого вандейца. Сегодня утром республиканцы обшарили здесь каждый угол, но не нашли его. Теперь, должно быть, молодец соскучился в своем тайнике и просит выпустить его на свет божий.
– Так отворим ему, – сказала мадемуазель Валеран.
По приглашению Елены Генюк поднялся со скамьи, чтоб идти освобождать заключенного, но прежде чем он успел сделать движение к его убежищу, Шарль быстро сказал ему: – Не трогайся с места, нет никакой надобности указывать этому громадному черту потаенное место.
– Ты ему не доверяешь?
– Боюсь, что синие правы, уверяя, что это отъявленный мошенник.
– Можно выдать его, и они тогда меньше будут наблюдать за моей избушкой, а я тем временем помогу бежать другому.
– Фи! Измена – скверное дело, даже с подобным негодяем. Пусть он сам освободит нас от себя, спровадим его отсюда.
Во время этого короткого разговора, которого он не мог понять, Барассен, бледнея и дрожа, прислушивался к ударам, раздававшимся все чаще и сильнее, и, как казалось ему, шедшим снаружи.
Шарль подошел к нему.
– Вот и синие, – сказал он по-французски. – Ты мечтаешь о встрече с ними?
– Черт их побери! Нисколько! – ответил Барассен, забывая о своем графском звании.
– Я тебя спрашиваю потому, что республиканцы бегают по всей стране, повторяя везде, что отыскивают какого-то негодяя, чтоб отослать его к Фукье-Тенвилю, который хочет поболтать с ним с четверть часочка.
– Да очень скверные четверть часочка! – прошептал гигант.
– Кажется, этот бандит высокого роста… как ты, так что немудрено принять тебя за него. Итак, если хочешь воспользоваться хорошим советом…
– Каким?! – спросил тот поспешно.
– Проскользни через двор и беги в поля, пока синие не выломали дверь.
– С удовольствием… с величайшим удовольствием.
Шарль сделал знак крестьянину, и тот отпер дверь на двор.
Барассен бросился вон, но, дойдя до порога, обернулся и нагло заявил:
– Если я бегу, то единственно для того, чтоб не погибло со мной имя моих предков, потому что я последний в своем роду.
И он скрылся в темноте.
Генюк приладил за ним задвижку.
Елена ни слова не проронила при этом разговоре. Стряхнув с себя тяжелое чувство, рожденное рассказом о Марии-Антуанетте, она принялась разглядывать гиганта и скоро отгадала настоящую личность под украденным титулом. Она поняла мысль проводника, желавшего удалить свидетеля, который мог бы стать доносчиком в минуту опасности, стараясь тем спасти себя.
Все трое прислушивались сначала к стихающим шагам обманщика-Барассена.
– Лишь бы он не вздумал спрятаться в твою повозку вместо того, чтоб бежать, – сказал крестьянин проводнику.
– Нет. Наш господчик понимает, что ему не поздоровится в нашем краю, и воспользуется ночью, чтоб улепетнуть подальше.
– Скорей же к потаенному месту! – вскричала девушка.
– Тем более что молодой человек, по-видимому, теряет терпение, – ответил Генюк.
– А! Это молодой человек? – спросил проводник.
– На вид ему не больше двадцати четырех.
– Он ранен?
– Немного контужен. Куда больше он изнемог от голода и усталости. Два дня он уже просидел там и почти все время спал от утомления. А теперь, вероятно, голод разбудил его.
Говоря так, бретонец подошел к широкому камину и отгреб лопаткой к стороне золу и головни.
– Он там, внизу, – прибавил он. – Некоторые устраивают потаенные места за стеной камина, но синие знакомы с этой хитростью. Поэтому я устроил свое убежище под самым камином. Вчера они грелись три часа, не подозревая, что под огнем находился один из их врагов.
– Но он там изжарится совсем? – спросил проводник.
– Нисколько. Камин прилегает к толстой стене, за которой находится погребок, идущий до самой дороги.
– Однако пленник может умереть там с голоду, если его не освободят, – заметила Елена, с нетерпением следившая за всеми движениями Генюка, очищавшего опускную дверь камина.
– Да, – ответил крестьянин, – красивый мальчик, который сидит теперь в западне, легко может погибнуть с голода. Вчера синие сидели у меня на шее, когда я втолкнул его туда и впопыхах не успел даже предупредить, что существует другой выход.
Генюк кончил свою работу. Под золой оказалась крепкая железная пластина.
– Вот! – начал он. – Нам остается только поднять крышку на вот этих двух болтах, и наш юноша может выйти.
Мы сказали, что Генюк не зажигал смоляного факела, – обычное освещение в домах всех бретонцев, – чтоб не привлекать внимания республиканцев. Гости и хозяин довольствовались ярким пламенем камина, но теперь опускная дверь едва освещалась красноватым отблеском перегоревших головней, отодвинутых в угол очага. Вся же остальная часть избы скрывалась в густом мраке. Генюк снял блоки, придерживавшие еще теплую крышку, и поднял опускную дверь с помощью железной рукоятки топора.
Елена и проводник увидели зияющее темное четырехугольное отверстие, над которым шуан нагнулся, говоря: – Теперь, любезный господин, можете выходить. Только не слишком опирайтесь на лестницу, а иначе поплатитесь за свою неуклюжесть.
– Благодарствую за совет, голубчик, – ответил голос из глубины погребка.
На ступенях послышался лязг шпор.
Не успела еще показаться голова, как проводник наклонился к отверстию и произнес: – Тс!
Его чуткое ухо уловило вдали на дороге шум приближавшихся шагов.
– Синие! – прошептал он.
– Они идут в Бен, – ответил так же шепотом крестьянин. – Они пройдут без остановки.
Все встали неподвижно. Патруль подошел к избе.
– Стой! – крикнул голос.
– Они идут сюда, – живо проговорил Генюк проводнику, – тебе есть чего бояться? В порядке ли твой паспорт?
– За себя я не боюсь, но женщина стеснит меня.
В эту минуту дверь пошатнулась под сильными ударами ружейного приклада.
Генюк наклонился к уху проводника и шепнул ему:
– Отправь девушку в погребок.
Не теряя времени на слова, Шарль схватил мадемуазель Валеран и поднял ее.
– Молчите, – произнес он, – или мы погибли!
Спустив Елену в погреб, он придерживал ее до тех пор, пока она не отыскала ногой первой ступеньки лестницы.
За новым ударом приклада в дверь послышался окрик:
– Эй! Кто там! Не подпалить ли нам дом, чтоб разбудить вас?
– Смети скорее золу на прежнее место, пока я оденусь, – шепнул Генюк.
Вытаскивая свои вещи и наскоро измяв груду сена, служившую постелью, бретонец проговорил сонным голосом: – Что вам надо, храбрые сограждане?
– Что толковать! Конечно, хотим войти, дурак!
– А! Я, видите ли, спал, дайте маленько приодеться.
Проводник накрыл потайную дверь грудой золы и угля.
– Можешь впустить их, – сказал он.
Шуан пошел отворять дверь.
– Да что это за скотина! Ты воображаешь, что мы войдем в такую трущобу? – заворчал сержант патруля, при виде совершенно темной комнаты.
– Эй, Шарль! – крикнул Генюк. – Посмотри-ка, нет ли еще горящего угля в камине, да засвети смолку.
– Так ты не один? – спросил сержант.
– Нет, ко мне приехал двоюродный брат и ночует на скамье, а там с рассветом пустится опять в дорогу.
– Ага, посмотрим на лицо твоего братца, когда будет посветлее.
Когда факел был зажжен, сержант вошел в избу с восемью солдатами. Он тотчас же заметил на столе пару мисок, из которых ели Елена и проводник.
– Вы ужинали? – спросил он.
– Да, с глазу на глаз. Но у нас остался еще сидр для молодцов, желающих освежиться.
– Благодарствую, с пятьючасовым дождем на спине мы и то порядочно освежились. Теперь нам хорошо бы посушиться.