Осторожные шаги незнакомцев еще раз нарушили тишину ночи и потом пропали вдали.
– Кажется, мы не единственные шуаны, гуляющие сегодня между синими? – сказал Кожоль.
Ивон вел своего друга, не знакомого с местностью Ренна. Мрак, окутывавший берега Вилены, рассеивался в городе, освещенном огнями лавок, еще открытых. Они дошли до предместья, в котором жила торговка, и скользя вдоль стен, дошли до дверей ее дома. Тонкий луч света, пробиваясь сквозь ставни, говорил, что вдова еще не спала.
На знакомый сигнал Бюжар отворила дверь и отшатнулась при виде кавалера.
– Где она? – живо спросил молодой человек, входя.
Вдова вспомнила наставление Елены и отвечала:
– Ее здесь нет. На другой день после приезда она нашла, что здесь небезопасно, и ушла.
– Куда же она ушла? – спросил Ивон, бледнея.
– Не знаю.
– Она ничего не сказала… ничего не написала… для меня? – продолжал влюбленный, чувствуя, что сердце его разрывается от неизвестности.
– Ничего, решительно ничего, – подтвердила торговка, опуская глаза, чтоб не видеть сильной горести, которой ее слова были невольною причиной.
– Ничего! Ничего! – повторял молодой человек, чуть не рыдая.
Он упал в изнеможении на стул и шептал:
– Она меня не любила!
Тщательно заперев дверь, оставленную настежь нетерпеливым Бералеком и взволнованной вдовой, Кожоль вернулся и слышал их короткий разговор. Ивон, застигнутый врасплох страшным известием, не мог заметить волнения вдовы, не ускользнувшего, однако, от наблюдательного Пьера.
Он подошел к торговке, стоявшей уныло, и тихо приподнял за подбородок ее поникшую голову, говоря: – Посмотрите мне прямо в глаза, милая моя, чтоб я вдоволь мог налюбоваться на лицо честной женщины, произносящей страшную ложь.
– Но я не лгу, – бормотала вдова, теряя последние крупицы хладнокровия.
– Пустяки, любезная, вот вы и изменяете себе! Ну так, взгляните на бедного мальчика в отчаянии и решите, не очень ли вы жестоки, упорствуя в своем обмане, – сказал Кожоль самым убедительным тоном.
– Мне строго наказывали не говорить, – призналась растроганная Бюжар.
Бералек быстро поднял голову.
– Кто? – спросил он.
– Мадемуазель Валеран. О! Утешьтесь! Это не из равнодушия к вам… Напротив, из любви, – прибавила вдова, решив искренне признаться во всем.
Сияя теперь радостью, Ивон вскочил, крича:
– Говори, говори, где она? Что с ней? Меня ждут, не правда ли?
Бюжар грустно покачала головой.
– Не радуйтесь! – вздохнула она.
Тут она рассказала обо всем.
Имя судьи ужаснуло молодых людей.
– Она погибла! Даже если негодяю удалось овладеть ею, он все равно отправил ее на тот свет, – проговорил Бералек, разбитый этим новым горем.
– Не знаю, что сталось с ней, – продолжала вдова. – С тех пор как она вышла отсюда, мне не удалось увидеть ее, несмотря на частые попытки проникнуть в отель Буэ.
– Она умерла… на эшафоте… как и другие жертвы этого чудовища.
– Нет, в этом я уверена. Несмотря на весь ужас зрелища я имела достаточно мужества, чтоб присутствовать на всех казнях… и мадемуазель Валеран не являлась на подмостках.
– Может быть, негодяй все еще держит ее под замком? – грустно вздохнул влюбленный.
– А может быть, ей удалось бежать, – прибавил Кожоль, желая вернуть надежду в сердце друга.
Луч радости сверкнул в глазах Ивона.
– О, если б это была правда! – вскричал он.
– Есть превосходный способ убедиться в этом, – прибавил граф.
– Какой?
– Пойти к этому каналье, Жану Буэ.
– Как это можно, подвергаться такой опасности!
– Отчего же нет! И сейчас же я отправляюсь туда. Рассуди, любезный, не хочешь ли идти со мной.
Кожоль бросился на улицу.
В секунду Бералек нагнал его.
– Друг Пьер, план хорош, и я воспользуюсь им, но я не хочу подвергать тебя опасности, которая суждена мне одному…
– Та-та-та, голубчик, мы условились, чтоб все было пополам… кроме женщин… к сожалению. Если у гражданина Буэ найдется нечто достойное внимания, то я потребую своей доли. А потом… кто знает, не предаемся ли мы приятным мечтам? Может быть, мы попадем на праздник к негодяю. Ты слышал, о чем рассуждали караульные на реке? Кажется, судья дает бал сегодня. Ожидая хорошей стычки, мы, возможно, должны будем удовольствоваться минуэтом!.. Это грустно!.. Есть же люди, которые родятся под несчастливой звездой!
Несмотря на беспокойство Бералек не мог не улыбнуться, слушая комичные жалобы Пьера, которому, казалось, опасность придавала еще более веселости.
По дороге в отель Ивон все-таки старался отговорить друга.
– Совершенно бесполезно лезть двоим в эту западню. Необходимо, чтоб один остался на улице, хоть для того, чтоб помочь отступлению другого.
– Хорошо, я соглашусь. Я подожду у дверей. Это подходящая роль для меня, потому что – окажись я в доме – мне бы все равно не удалось узнать твою красавицу, которую я и в глаза не видал, – согласился Кожоль.
Друзья жестоко ошиблись, предполагая, что Буэ давал бал, который помог бы им незаметно пробраться в дом, затерявшись в толпе гостей. Судья просто пригласил республиканских офицеров на жженку.
– Экая дьявольщина! Это не совсем то, чего мы ждали. Не так-то легко войти к этому мерзавцу, – сказал Кожоль, встав посреди дороги, прямо против подъезда.
– Берегись! – крикнул за ним голос.
Граф обернулся и увидел толстяка с огромной закрытой корзиной, намеревавшегося войти в отель.
– А! Скажи, гражданин, не… – начал было Пьер.
– Ты воображаешь, что у меня есть время калякать, что ли? И морозить пирожки, заказанные для гостей Буэ! – прервал пекарь, силясь оттеснить молодого человека с дороги.
– Ого! – произнес Кожоль, которого озарила внезапная мысль.
Он отошел на несколько шагов, нагнулся и, бросившись стремглав вперед, послал объемистому брюху пирожника такой сильный удар своей бретонской головой, что толстяк упал без чувств в паре метров от него.
– Бери скорей корзину и ступай с ней в дом, – шепнул Пьер Бералеку.
Ивон немедленно подхватил корзину, которую выронил пекарь, и исчез в отеле.
Оставшись один, Кожоль поднял лежавшего без чувств и посадил на одну из широких каменных скамеек, стоявших у входа.
– Я подожду, пока он сам, без посторонней помощи придет в чувство, и выиграю таким образом время, – решил он.
Удар был сильный, и прошло не менее двадцати минут, прежде чем пирожник слабо зашевелился.
«А! Вот он приходит в себя. Что, черт возьми, могу я наврать ему в объяснение своей вежливости?» – размышлял молодой человек. Но ему некогда было решить эту задачу, потому что он увидел возвратившегося Ивона, бледного, истомленного и дрожавшего в сильном волнении.
– Бежим! Бежим! – бормотал он.
Кожоль бросился вслед за ним. Через пять минут они добрались до лодки.
– Греби один, друг… у меня нет сил, – сказал Бералек, стуча зубами как в лихорадке.
Пьер понял, что сейчас не время для расспросов, и начал править лодкой. Через полчаса они отплыли далеко от города. Вышедши на берег, кавалер в мрачном молчании, словно в бреду, шел до биваков Кадудаля, куда они вернулись в полночь.
Тогда только Кожоль спросил своего друга, которого, казалось, ошеломило страшное горе: – Она умерла, не так ли?
– Нет, она жива. Но негодная никогда меня не любила, – сказал Ивон голосом, ломавшимся от гнева.
– Ты с ней говорил?
– Нет, но видел ее… она не подозревала о моем присутствии… И в каком положении я ее застал! Знаешь ли, друг мой, что она делала? Она сидела на коленях подлого Жана Буэ, а уродец страстно обнимал ее, пока она целовала омерзительную рожу этого чудовища.
И он прибавил голосом, в котором звучало отвращение:
– Мы больше ни слова не произнесем об этой твари. Я должен забыть ее.
Стараясь подавить в душе горе, Ивон, однако, залился слезами.
Несмотря на глубокое сочувствие к другу Пьер не мог не подумать с некоторым удовольствием: «Э-э! Мой милый Кожоль, как ты хорошо делал, что не доверял любви».
VII
Неужели Бералек не ошибался, говоря, что видел Елену в объятиях Жана Буэ, целующую это невиданное чудовище, которое внушало ей такой глубокий ужас два месяца назад? Да, Ивон говорил правду. Но как могла бедная девушка пасть так низко? Играла ли она комедию? Была ли она искренна? Наш дальнейший рассказ разрешит загадку.
Заметим только, что сцена, которой Бералек был невольным зрителем, внушила ему такое глубокое отвращение, что оно разом заглушило чувство любви. Поэтому он без особого труда мог сдержать обещание, данное Кожолю, когда в слезах говорил:
– Никогда ни слова об этой твари: я должен ее забыть.
И в самом деле, никогда больше ни слово, ни намек не доказали графу, что его друг сохранил какое-нибудь воспоминание о девушке, заставившей впервые забиться его сердце. Со своей стороны, Пьер избегал всего, что могло навести Ивона на мысль об изменившей ему женщине. Сам же он невольно думал иногда об этой девушке, которую никогда не видал и не знал даже ее имени, потому что кавалер называл ее просто по фамилии – мадемуазель Валеран.
«Все равно, – думал он, – тут кроется какая-то тайна. Может быть, Бералек нашел бы извинение своей красавице, если бы знал о том, что произошло после нашего отъезда».
Затем он прибавлял после долгих колебаний:
– Ба! Зачем говорить ему об этом? Бесполезно вызывать прошлое на плаху, Ивон довольно красивый юноша, чтоб иметь успех у хорошеньких женщин, и они будут влюбляться в него. Одна потеряна, сотни найдены. И если он должен опять влюбиться, то чем позднее, тем лучше. Мой милый друг слишком серьезно смотрит на вещи. Нет, тысячу раз нет, решено, я не скажу ему ничего… В конце концов, его дульцинея может быть и виновна… А мудрец изрек: «В сомнении воздержись».
Кожоль узнал одно обстоятельство, оставшееся неизвестным Ивону.
На другой день после вылазки в Ренн графа потребовали к Кадудалю.