И он вышел из погреба.
Видя, что враг удалился, Лебик едва сдержал крик радости. Когда он услыхал стук затворявшейся за Бералеком двери, он выпрямился, весь дрожа от волнения, стараясь могучим усилием стряхнуть с себя оковы сна.
– Тысячи виселиц! Я думаю, что успею еще выбраться из дома, – вскричал он.
Шатаясь из стороны в сторону, он направился к выходу, который щетно искали роялисты.
– Этот красавец-щеголь – болван, он оставил мне шанс к бегству, – бормотал исполин, опираясь о стену.
Но то, что он называл шансом, был тонкий расчет кавалера: он сообразил, что быстрый прием наркотика произведет почти мгновенное действие. Оставляя Лебика одного, он надеялся, что первой мыслью гиганта будет – направиться к тайному выходу, но уйти далеко ослабевшему великану не удастся… он упадет или на пороге… или уже в самом коридоре, не успев затворить за собой дверь… словом, его попытка к бегству откроет секрет спрятанного лаза.
Выйдя из погреба, Ивон нашел своих товарищей, мнимых пьяных, настороже и готовых исполнить любой его приказ.
Прождали с пять минут.
– Я думаю, теперь можно сойти. У нашего негодяя было довольно времени, чтоб заснуть, – сказал Бералек своим соратникам, запасшимся свечами.
В первом погребе было пусто. Но во втором кавалер, шедший во главе, внезапно остановился и шумно захохотал:
– А! – радостно вскричал он. – Черт меня побери, если я мог когда-нибудь догадаться, что выход находится в подобном месте!
IX
А что поделывали пленники Точильщика, Кожоль и его лакей Лабранш в то время, когда Бералек расставлял Лебику сети, надеясь отыскать тайный ход в подвале дома Сюрко?
Мы оставили графа в ту минуту, как лакей собирался поведать причину, зажегшую в нем желание отомстить жене.
– Итак, господин Лабранш, ты женат… на пятидесятилетней женщине… и, как кажется, несмотря на весьма почтенные годы, добрая госпожа Лабранш предается проказам, которые раздражают ее впечатлительного супруга. Ведь ты это хотел дать мне понять, не правда ли?
– Да, граф.
– Ну, теперь начинай рассказ, я весь обращаюсь в слух… А прежде всего один вопрос. Когда я нашел тебя здесь, ты говорил, что в плену уже больше трех лет… Прибавим к ним еще эти длинные месяцы заключения, проведенного вдвоем, это по меньшей мере составит четыре кругленьких года.
– Да, я попал в когти Точильщика в мае 1795 года, – отвечал Лабранш с отчаянием.
– А в декабре 1793 года, – продолжал Кожоль, – после поражения вандейской армии, когда я доверил тебе сестру и мать, чтоб вести их из Бретани в Париж, ты еще не был женат.
– Я женился через два месяца после казни этих дам на революционном эшафоте, то есть в апреле 1794 года.
– Следовательно, ты жил с женой не более года?
– Да, едва год.
– А любил ты ее?
– Нет, – сухо отвечал лакей.
Граф с удивлением взглянул на него.
– Так любезный мой, если ты не любил жену, которой уж тогда было сорок пять… и которая, по твоему собственному признанию, не была красива… на кой черт ты женился?
Вопрос, казалось, смутил Дабранша.
– А! Вижу что я нескромен, – продолжал Кожоль, заметив его смущение, – тогда обойдем молчанием этот предмет. Другой вопрос: если ты не любишь жену, значит, это не ревность разжигает твою месть?
– Нет, я хочу отплатить ей за эти долгие годы своего плена.
– Так это она выдала тебя Точильщику?
– Я теперь убежден в этом.
– А почему же госпоже Лабранш пришла фантазия избавиться от тебя?
– Потому что она любила другого.
– В сорок-то пять или шесть лет! О, о! Кажется, в этой доброй даме сердце вечно юное! – вскричал Пьер.
После короткого размышления он с сомнением покачал головою и продолжал:
– Знаешь ли, Лабранш, что твоя история кажется мне ужасно противоречивой. Почему твоя жена, имея твердое намерение избавиться от тебя, почему она обратилась к Точильщику, когда могла воспользоваться куда более легким средством, а именно – разводом, который во время нашей блаженной Республики разлучает несчастных супругов за два часа?
– Она выдала меня Точильщику, – упрямо повторил лакей с глубокой ненавистью.
Кожоль недаром получил прозвище Собачьего Носа. Он чуял тайну за супружескими похождениями старика и старался проникнуть в истину, скрываемую старым слугой.
– Пусть так! Допускаю, что жена твоя выбрала странное средство, чтоб избавиться от тебя, выдав тебя Точильщику. В таком случае этот бандит преспокойно оставил бы тебя гнить в твоем углу, а тут я не понимаю, зачем пытать тебя – жечь пальцы, чтоб заставить тебя открыть секрет… Что же это за история с секретом, о котором ты мне говорил?
Лабранш, по-видимому, теперь горько сожалел, что предложил выслушать свой рассказ.
– Но эта история правдива, – лепетал он, бледнея.
– Только ты не хочешь рассказать мне ее… Я ровно ничего не понимаю, потому что все мои вопросы натыкаются на какие-нибудь тайны и остаются без ответа.
– Позднее вы все узнаете… когда мы выйдем отсюда, из этих мест, где жизнь моя в постоянной опасности, – ответил лакей, желая выгадать время.
– О-го! – возразил Кожоль шутливо. – Когда нас не будет здесь, очень вероятно, что ты передумаешь рассказывать мне обо всем… а мне будет не до историй, которые я слушаю… чтоб развлечься.
Почувствовав насмешку в словах Пьера, старик спросил робко и заискивающе:
– Граф не сердится за это на меня?
– Зачем мне сердиться?
– Что я принужден молчать.
– Храни свои тайны, любезный. Это твоя собственность, и мне нечего с ней делать.
Лабранш просиял от удовольствия, подумав, что хозяин равнодушен к его секретам.
– В таком случае граф не изменил своего отношения ко мне? Вы сдержите свое обещание?
– Какое?
– Бежать вместе со мной, как выпадет шанс.
– Да, это обещаю, искренне обещаю, бедняга! Можешь не напоминать. В тот день, как я спасусь, увожу и тебя.
– А, да, день… к несчастью, день… а нет и помину об ночи, – тяжело простонал лакей. – Вы забываете, граф, что как только вы ложитесь, Ангелочек приходит за мной и уводит в мою келью, откуда выпускает только на следующее утро, в час, когда начинается мое услужение у вас. Так что, если так долго ожидаемый случай представится ночью, меня не будет здесь, чтоб воспользоваться им.
– Это правда, – ответил растроганный Кожоль. – А что, ты доверяешь моему слову?
– Да, вполне.
– Если случай к бегству представится ночью, то, клянусь, что возвращусь освободить тебя через сорок восемь часов.
– Почему же через сорок восемь? – спросил удивленный лакей.
– Так ты забываешь, что мы не в Париже? Ты забываешь, что перед тем как тебя поместили сюда, тебя заставили совершить путешествие, которое как для тебя, так и для меня продолжалось целый день… ты должен помнить это путешествие?
– Как же! Помню ли я? Я его совершил, не более еще одного…
Но, кажется, у старика язык опередил мысль, потому что лакей вдруг остановился.
Вместо того чтоб сердиться на эту новую запинку, беспечный Пьер захохотал.
– Ага! Вот еще секрет, господин Лабранш! Тайны должны душить вас, потому что вы переполнены ими по самое горло! – вскричал он.
В эту минуту дверь отворилась, и страж-Ангелочек просунул голову в комнату.
– Разве граф забывает о сне? – спросил он.
– Который час?
– Три часа утра. Это самая пора для честных людей спать, и вот почему я валюсь с ног, ожидая за дверью, когда придет минута отвести Лабранша в его конуру, – прибавил сторож шутливо.
– Так, покойной ночи! Ступай, я сам разденусь, – сказал Кожоль, отпуская лакея.
Перед тем как отвести своего пленного, Ангелочек остановился на пороге и, обернувшись, сказал грубо, с насмешкой:
– Если граф не чувствует охоты лечь сейчас, то я вернусь, когда отведу старика в клетку, и сообщу вам маленькое известие, которое принесет графу сладкие сновидения.
– Заснуть после твоих слов! О, это блаженство, которого я всегда буду с нетерпением ожидать, – возразил Пьер, неизбывная веселость которого приводила Ангелочка в отчаяние, ведь разбойник ничем не мог запугать его.
«Что негодяй может сообщить мне?» – думал молодой человек во время краткого отсутствия тюремщика.
– Посмотрим, высокородный Ангелочек, я слушаю твой мелодичный голосок.
– Знаете ли вы, граф, сколько времени я имею необыкновенное счастье сторожить вас? – спросил шутник-оборванец.
– Одиннадцать месяцев.
– Да, одиннадцать месяцев промелькнули, подобно молнии, с того дня как господин сделал мне честь посулить свой побег.
– Опять обещаю тебе.
– Это обещание я сам ежеминутно твержу товарищам, которые со мной бодрствуют над… спокойствием графа.
– А! Вы всегда на карауле?
– Мы смотрим на ваше сиятельство, как на стреляного воробья, и потому, не считая вашего нижайшего слугу, надо будет задушить вес маленький караул, прежде чем выйти отсюда.
– Вы единственно для того пришли, чтоб сказать мне об этом?
– О, нет! Только мне показалось, что ваше сиятельство изволили быть постоянно и так глубоко поглощены своим желанием втихомолку избавиться от нашей нежности, что я подумал, будто вы совершенно забыли, отчего мы держим вас зарытым здесь… как драгоценный камень.
– Твой плут господин требует, чтоб я назвал ему имя женщины.
– Отлично! Я в восторге, что ваша память сохранила исключительную остроту.
– Какой интерес побуждает Точильщика узнать это имя? С тех пор как я отказался открыть его, можно было бы догадаться выпустить меня.
– А! Вот в этом-то и недоразумение, – сказал Ангелочек, тяжело вздохнув.
– Какое недоразумение?
– У вас в голове засела одна мысль: не говорить… между тем как Точильщик воображает, что вы похожи на жеманных женщин… которые только и думают, как бы поддаться… но все-таки хотят, чтоб их заставили. Не знаю, ясно ли я говорю? – спросил тюремщик с притворной скромностью.
– Отлично! Ты в ударе сегодня! Поэтому продолжай, Ангелочек, я упиваюсь твоим красноречием, – отвечал Кожоль, чувствуя, что приближалась какая-то опасность.