– Разве вы хотите мучить его, как и меня? – спросил пленный.
– Что ж делать, если он такой же упрямец? Если он ничего не говорит, то надо попробовать развязать ему язык. Но ты не завидуй, малюточка мой, мы вернемся к тебе… ты всегда останешься нашим дорогим любимцем. Как только мы изобретем, что-нибудь забавное, ты испытаешь это первым… разве только раньше ты решишься говорить.
– Никогда! – проворчал другой.
– Ну тогда спокойной ночи, старик. Я обещал твоему графу известить его на сон грядущий о приятной новости и сдержу слово.
Ангелочек запер Лабранша на замок и направился к подвалу Кожоля, не подозревая, что по его следам под прикрытием темноты шел страшный враг. «Как скоро он укажет мне на дверь Пьера, я убью этого Ангелочка», – решил кавалер, следуя за бандитом.
Но Ивон должен был отложить свой замысел. Мрачный коридор вел к погребу, где мерцал свет, настороживший Бералека. В лучах фонаря, висевшего под сводом, он увидел шестерых людей, лежавших на соломе, но не спавших. Это была, по-видимому, комната охраны, примыкавшая к тюрьме графа.
Ивон остановился в тени коридора.
Подойдя к лежавшим, Ангелочек сказал:
– Честное слово, друзья! Вы можете идти спать. Теперь три часа утра, Точильщик на охоте у зажиточного фермера Гонесы, который, говорят, привез вчера кругленькую сумму из Пуасси. Мы можем быть почти уверены, что сегодня ночью начальник не свалится нам как снег на голову. Храпите себе вволю. Я последую вашему примеру, как только выложу перед графом свою шуточку.
Он вошел к Кожолю.
Ивон, из своего темного угла увидел, что шесть сторожей один за другим растянулись на подстилке и приготовились ко сну. Ему пришло в голову вернуться назад за товарищами. Но в этот миг он услышал скрип двери Кожоля, отворившейся вновь под рукой Ангечочка, который удалялся, пятясь задом, и его последнюю фразу пленному. Другой звук, еще смутный, долетал сверху. Бералеку показалось, что он слышит крадущиеся шаги множества людей, спускавшихся по лестнице в подвал.
– Нечего терять ни секунды. Я должен один освободить Пьера, прежде чем спящие проснутся и сойдут те, которых я слышу.
В некоторых случаях наша мысль становится быстра, словно молния. Надо было во что бы то ни стало избавиться от Ангелочка, не дав ему времени даже пикнуть, а иначе – все пропало. Средство тотчас родилось в уме Ивона.
В секунду он очутился за Ангелочком, стоявшим спиной к коридору, – могучие руки Ивона обхватили шею негодяя и мгновенно сдавили ее так, что тот не успел издать ни звука.
– Молчи и ступай за мной! – тихо прошептал кавалер Кожолю.
Через три секунды молодые люди вступали в темный коридор. Они были спасены.
– Положи руки мне на плечи и следуй за мной, – прошептал Бералек Кожолю, не знавшему расположения места, погруженного в глубокий мрак.
В конце коридора Ивон нащупал ногой свой фонарь и поднял его, чтоб отыскать потайной выход.
– Сюда, – сказал он графу, когда они были уже перед лазом.
За ним он выбрался сам. Бералек только наполовину протиснулся в жерло печи, когда яростные крики поразили его слух. Этот вопль вырвался из груди проснувшихся бандитов, или новых пришельцев, но можно было не сомневаться – труп Ангелочка в опустевшей клетке был найден.
– В самую пору выплыли! – шепнул Ивон, когда они с Кожолем вышли из печи, у которой нашли стороживших товарищей.
Друзья упали в объятия друг другу.
– Есть ли у тебя лошади? – спросил граф после первых волнений встречи.
– А зачем?
– Чтоб до рассвета добраться до Парижа.
– До Парижа? Милый Пьер, да ведь мы в Париже, в улице Мон Блан.
Кожоль захохотал.
– А, ба! Эти шутники сильно подмочили мою репутацию следопыта Собачьего Носа. Я считал, что мы по крайней мере за двадцать лье от города.
Бералек поставил караул перед печью, боясь, чтобы неприятель, желая отомстить за смерть Ангелочка, не вторгся в дом. Потом он повел Кожоля в свою комнату, не перестававшего радостно твердить:
– Как! Мы на улице Мон Блан? Экие милые мошенники! Чтоб провести меня, они устроили мне прогулку в мешке и целый день катали, чтоб запереть на расстоянии двух ружейных выстрелов от места, где схватили. Ну, признаюсь! Попал же я впросак!
– Да, ты в доме 20, по улице Мон Блан.
Граф выпрямился в изумлении.
– Двадцатый номер! – вскричал он. – Нет ли парфюмерного магазина в доме?
– Именно.
– Черт побери! Так я не ошибся одиннадцать месяцев тому назад, когда после праздника в Люксембурге, отыскивая тебя, подошел к дверям этой лавочки! Я обратился к какому-то громадному дьяволу, и тогда тот с пеной у рта отрицал твое появление в этом доме.
– О! – отвечал Ивон. – Этот громадный дьявол еще здесь. Ты можешь возобновить с ним знакомство, когда он проснется.
– А что, скажи-ка ты мне, по-видимому, тебе понравился дом, если ты вернулся сюда через одиннадцать месяцев.
– Мне не надо бы возвращаться, потому что я и не выходил отсюда.
Кавалер рассказал историю своей раны и любви к госпоже Сюрко.
– И вдовушка хороша? – спросил с беспокойством Кожоль.
– Прелестна и добра. Ты ее увидишь скоро, теперь ее нет здесь. Я без ума от нее, мой добрый Пьер.
– Еще бы! Вижу. Так ты ничего не чувствуешь больше в глубине сердца… знаешь… к той… во время… в Ренне… когда я дал тумака в живот пирожнику… ее кажется, звали мадемуазель Валеран… я не знаю, ни ее имени, ни ее лица.
– Елена! – вскричал Бералек презрительно. – О! Эта подлая никогда не любила меня.
Кожоль с нетерпением ожидал этого имени. В долгие томительные часы заключения его мысль невольно обращалась к этой женщине, которую он держал в объятиях, когда она принимала его за другого. И тогда же он решил, что эта женщина – мадемуазель Валеран, первая любовь Ивона. Имя Елены, которое так часто повторял Баррас, а теперь назвал и кавалер, подтвердило предположение Кожоля.
– О, – сказал он, – ты говоришь, что она тебя никогда не любила? Но это ничем еще не доказано.
– Ты с ума сошел, Пьер! Я видел эту двуличную женщину на коленях подлого Жана Буэ… и она целовала его!
– Под этим, вероятно, кроется какая-нибудь тайна, которую мы не потрудились разведать.
Бералек с удивлением посмотрел на друга, интересовавшегося женщиной, о которой прежде никогда не заботился.
– Хорошо, – сказал он, – обойдем молчанием поступок с Жаном Буэ. Но эту же женщину, которую ты теперь защищаешь, я встретил у развратника Барраса, выставлявшего ее напоказ всему свету как свою любовницу.
– Ну, часто мужчина компрометирует женщину, а сам не дотронулся и до ее мизинца, – возразил Кожоль, который, подслушав в замочную скважину разговор в будуаре Малого Люксембурга, прекрасно знал, какое место Баррас занимал в сердце Елены.
– Она его любовница, говорю тебе, и в ее прошлом есть позорные поступки. Воображая, что я посвящен в ее тайны, она хотела помешать мне открыть их Баррасу и послала за мной убийц, едва я покинул бал.
– А, так ты приписываешь это злодеяние Елене? – вскричал граф, возмущенный обвинением, в несправедливости которого он был уверен.
– Кто же другой захотел бы покуситься на мою жизнь? Я был только двенадцать часов в Париже, где никого не знал.
– Что, если я знаю об этом? Только я мог бы доказать тебе, что не она задумала это убийство.
– О! Пьер! Ты будешь очень хитер, если убедишь меня.
– Хорошо! Когда бы эта женщина желала твоей смерти, зачем стала бы она назначать тебе свидание на следующий вечер?
– Она! Назначила мне свидание, говоришь ты?
– Да, ты исчез, и я после долгих поисков возвратился в гостиницу «Страус». Тогда трактирщик подал мне записочку, предназначенную тебе. Если помнишь, я назвался твоим именем. Эта записочка могла подсказать, где искать тебя, и я прочел ее. В ней кавалера приглашали на рандеву.
– Именно меня? Ты уверен?
– Гм, гм, уверен – не то слово. Этот билетик был слишком загадочен, чтоб я, в своем тщеславии, мог принять его на свой счет.
– Ты видишь сам. Она, без сомнения, узнала, что моего трупа не нашли на улице Сены, и эта неясная записочка, которая никак не могла компрометировать ее, должна была заманить меня в новую западню.
«Гм, гм, – улыбался про себя Кожоль, которому память рисовала очень приятное событие, – гм! Я бы всегда желал попадать в такие западни».
Он продолжал вслух:
– В конце концов, ты совсем выбросил из головы мадемуазель Валеран?
– Совсем.
«Ну, – решил граф, – он никогда не увидит эту женщину, и я думаю, что бесполезно рассказывать ему, как я знал его место». После мимолетного воспоминания о прошлом Ивон обратился вновь к настоящему и продолжал свой рассказ. Он поведал о ночных страхах вдовы и роли Лебика в случившемся.
– Хорош твой Лебик! Да, надо мне познакомиться с ним, – повторял Кожоль, узнав о проделках гиганта.
Граф с глубоким вниманием выслушал рассказ о сокровище, которое так сильно желал аббатом, потом спросил:
– Значит, ты предполагаешь, что люди, задержавшие меня, тоже охотятся за кладом?
– Уверен в этом. Как иначе объяснить причину их таинственного появления в этом доме? Если б они хотели обокрасть вдову Сюрко, они могли бы это сделать за одну ночь, и дело с концом. А между тем они несколько лет обыскивали, так сказать, от камня до камня этот дом, потому что товарищи, присланные аббатом, осматривая комнаты, натыкались всюду на следы поисков: даже стены разойники не оставили без внимания – видно, что кладку разбирали и снова восстанавливали.
– Кто же после покойного парфюмера мог знать о миллионах?
– Судя по тому, что рассказал аббат, если Лебик и Барассен – одно лицо, то этот мошенник, притаившись, присутствовал при допросе Дюбарри в зале Усопших.
– Восхитителен этот Лебик! Положительно, он привлекает меня все больше и больше, – весело повторял Пьер, очень забавлявшийся проделками верзилы.
– Так стало быть, через него эта таинственная шайка узнала о существовании миллионов, – соображал Ивон.