Выждав несколько минут, пока товарищи удалятся, он направился к двери. Отворив ее, он неожиданно увидел пригожее личико добродетельной Розалии, которая, по-видимому, поджидала его в передней.
– Вот как! Вы уходите! Всякий так и спешит отсюда сегодня. Вы, ваши друзья, госпожа, ее Шарль… и кончая сбежавшей кухаркой. Осталась я одна… и вы… никого, кроме нас двоих.
Кожоль взглянул на горничную, пытаясь понять, на что намекала она, говоря, что одна в доме. Но добродетель смуглянки остановила его на тропинке предположений.
– Отчего же и ты не пойдешь прогуляться немного? – спросил он ее.
– А, избави Бог! Вдруг госпожа вернется во время моего отсутствия.
– О, если только в этом заминка, то можешь спокойно выходить… все три месяца, потому что твоя госпожа раньше не вернется.
– Три месяца! – вскричала испуганная служанка. – Три месяца! Одна в целом доме!.. А я такая трусиха ночью!..
– Одна – нет. Ты в обществе кухарки.
– А, благодарствую! У нее привычки ночных птиц… она вылетает из гнезда, как наступит глухая полночь… О, я умру со страха!
– Твоя же вина, бедняжка. Если б ты вышла за Матюрина, тебе нечего было бы бояться подобных трудностей.
– Послушать вас, так подумаешь, что один Матюрин может вылечить меня от страха!
Похоже, строгая добродетель смуглянки не была так мрачна и непреступна, как крепость Венсена, где служили все ее родственники и просватанный бедняга Матюрин. «Ай-ай, – подумал Кожоль, – спасем будущность благородного жениха, которому, кажется, грозит измена». И, не дав служаночке времени заговорить с ним о чем-нибудь другом, кроме судьбы несчастного Матюрина, он бросился на крыльцо, крича, вместо прощания, свой совет юной девушке:
– Если ты боишься, дитя мое, запрись в форте Винсена!..
В несколько секунд молодой человек вылетел на улицу и повернул налево.
Как он и решил, теперь он шел по своим делам. Он обогнул Люксембургский дворец и очутился перед подъездом, выходившим на улицу Турнон, где он когда-то допрашивал швейцара.
Могучий страж все еще стоял на своем посту, наблюдая за посетителями.
– Если я опять назову этого слона «любезным генералом», он узнает меня и вспомнит, после превосходительства я понизил его до привратника. Надо, однако, узнать, здесь ли еще Елена. Это главное! К моему счастью, животное, кажется, не помнит моей физиономии.
Кожоль забывал, что его борода, не бритая долгие месяцы, в конце концов делала его совершенно неузнаваемым.
Итак, он подошел к двери.
– Что тебе, гражданин? – спросил страж, заграждая ему дорогу.
Кожоль остановился, притворился, что роется в своей памяти в поисках какого-то воспоминания, и кончил тем, что ударил себя по лбу, воскликнув с отчаянием:
– Да, я должен был записать!
– Что записать?
– Имя того, к которому у меня дело… Представьте себе, гражданин, что у меня памяти столько же, сколько у копченой селедки… Посмотрим… тот, кого я ищу, называется… а! Так и вертится на языке… досадно! Знаю я, несомненно, что это умный парень, потому что особа, пославшая меня, сказала: ты спросишь самого умного во всем дворце, тебе всякий его укажет… А имя-то этой умной головы я никак не могу вспомнить… а между тем его совсем не трудно произнести… приятное такое швейцарское имя.
– Может быть, это Клейнхутстрохернер? – спросил сторож, который, услыхав об умном существе, не мог допустить, чтоб это оказался не он.
– Как вы сказали? Повторите-ка! – сказал Кожоль, подставляя ухо.
– Клейн-стхутс-трохернер!.. – прорычал медленно швейцар, ударяя на каждом слоге.
– Да, именно так… какое сладкое имя! Просто так и тает во рту… поэтому его нет на языке, когда нужно выговорить его. Повторите еще: это настоящая музыка!
– Клейнхутс-трохернер!.. Черт побери, – сказал, уже рассердившись, швейцар.
– Тысячи благодарностей! Ну, так где же этот мудрец?
– Перед тобой. Говори! – произнес сторож, выпрямляясь с достоинством.
– Так вот в чем дело. Вы хорошо знаете даму-брюнетку, за которой прошлым летом волочился Баррас?
– Да, его предпоследняя? – прервал швейцар.
«Так, – подумал Кожоль, – Елена оставила Люксембург, но где она теперь?»
И он продолжал, притворяясь удивленным:
– Гм, скажите, дорогой, вы не были удивлены, что два существа, которые, по-видимому, так обожали друг друга, вдруг расстаются. Это не возбудило в вас никаких подозрений?
– Все это не говорит мне о том, что вы должны мне передать, – возразил заинтересованный страж.
– О, вы догадываетесь сами, счастливый плутишка! Сейчас, когда я говорил вам об этой даме, я видел как приподнялся мундир ваш на левой стороне груди. Я сначала подумал, что у вас там сидит собачка, но потом я догадался, что это ваше сердце забилось.
– У меня! Сердце бьется!.. – вскричал привратник, глядя на молодого человека вытаращенными от удивления глазами.
– Ага! Правда!.. Вы ее любите… не притворяйтесь скромником… вы должны любить ее… разве только камень мог бы остаться равнодушным… потому что она… больше ничего не скажу! Посмотрим, не притворяйтесь, что не понимаете.
Швейцар разинул рот с таким видом, как будто только что упал с неба.
Кожоль решился на грубую лесть.
– А! Понимаю, неблагодарный! Несчастной остается одно – в слезах топить свою вину за то, что нашла вас красавцем.
Сторож побагровел от удовольствия. Волнение душило его жирную особу.
– Как! Эта дама нашла, что я хорош? Она меня любит?
– Вы и теперь не догадываетесь, почему она оставила Люксембург? – продолжал Кожоль, издеваясь над дураком, чтоб добиться каких-нибудь новостей.
– Да я знаю только, что в одну прекрасную ночь она бежала из дворца.
Услышав это, граф продолжал:
– Да, она бежала, но отчего? Потому что Баррас устроил ей ужасную сцену ревности. Ведь он двадцать раз на дню подмечал восторженные взгляды, которыми она вас пожирала, проходя мимо. Вы должны были заметить их.
– Нет, потому что когда она проходила с директором, я почтительно кланялся.
– Именно. Она особенно без ума от вашей спины, ваша спина вытянула всю ее душу.
Швейцар не на шутку разволновался. Узнав, что мадемуазель Валеран не было уже в Люксембурге, Пьер хотел выспросить, куда она делась. Он продолжал свою мистификацию.
– Так ваша обожательница, боясь, чтоб ревность Барраса не лишила вас места, хочет предложить вам свое состояние, выйдя за вас замуж. У нее одна мечта – носить ваше имя…
– Клейнхутстрохернер! – повторил швейцар, задыхаясь от счастья.
– Контракт составлял мой хозяин – я ведь служу у нотариуса. Так как она знает, что вы не богаты, то закрепляет за вами, как свое приданое, два миллиона. Тогда мой хозяин сказал: «Ты отправишься в Люксембург и передашь… этому замечательному человеку, чтоб он шел сегодня вечером к своей невесте подписать контракт».
– К моей невесте?
– Да, вы придете, не правда ли? – спросил Кожоль, ожидая с трепетом ответа идиота.
– Да, но я не знаю, где она живет, – отвечал сторож так простодушно, что Пьер понял: тот не разыгрывал его.
– Олух! – прошептал молодой человек, напрасно расточавший свою лесть.
– Нет, я не знаю ее жилища… да и никто из здешних не сможет указать… потому что если дама убежала, то ведь не для того же, чтоб ее завтра отыскали, – прибавил сторож.
– Совершенно справедливо. Но мой хозяин знает адрес. Подождите меня, я сбегаю в контору и принесу вам его… Ах, счастливец! Как желал бы я быть на вашем месте! Ждите, ждите же меня!
Сыграв заключительную сцену своей комедии, Кожоль оставил простака и спустился по улице Вожирар, говоря себе:
– По крайней мере я знаю, что ее нет в Люксембурге! Что же до ее убежища, не будь я Собачий Нос, если не открою его.
Когда граф проходил мимо дома Пусеты, ему пришла в голову одна мысль:
– Прелестная женщина захватила с собой только то, что было на ней. Для трех месяцев это слишком малый запас. Зайду сказать Розалии, чтоб она приготовила весь необходимый туалет, за которым я зайду завтра.
Он вошел в дом, дверь которого была заперта только за щеколду.
Передняя, кухня, столовая – нижний этаж был пуст.
– Да куда – черт бы ее побрал – она запропастилась? – проговорил он, поднимаясь по лестнице в спальню актрисы.
Перед большим зеркалом на ножках стояла Розалия в одной юбке и корсете, примеряя платья, ленты и безделушки Пусеты. Уверенная, что ее не застанет госпожа, уехавшая на три месяца, камеристка предавалась сладкому греху – кокетства.
Чувствуя чье-то прикосновение к ее стану, она вскрикнула от испуга, но тотчас успокоилась, увидав в зеркале фигуру Кожоля, окидывавшего белые обнаженные плечи взглядом двадцативосьмилетнего холостяка, пробывшего одиннадцать месяцев в подземелье.
– О! Что за крик, моя добродетельная, – сказал он. – Кажется, днем ты боишься не меньше, чем ночью.
– Еще бы! Страх не рассуждает, – возразила субретка с лукавой усмешкой, с какой редко отказывают.
Не знаем, успокоил ли Кожоль страх Розалии, только на другой день утром, проходя по улице Одеон, он прошептал:
– Дочь, сестра… и, будем надеяться… супруга тюремщиков Венсенского форта… неизвестно, что может случиться… надо везде заручиться друзьями.
Выйдя из жилища Пусеты, он поспешно направился к улице Мон Блан.
– Теперь, – сказал он себе, – надо точно узнать, какую роль галунщик Брикет игрывал в смерти покойного Сюрко.
Он быстро пробежал улицы Одеон и Дофэн – по-тогдашнему улица Тионвиль. Здесь, десять дней тому назад, 1 августа 1799 года, открылся знаменитый «Театр молодых учеников», откуда вышли Фонтеней, Лепентр, Роза Дюпюи и Дежазе. Выстроенный на том месте, где теперь находится булочная «Cretaine», «Театр молодых учеников» принимал в актеры только детей от шести до шестнадцати лет. Перешагнувшие этот возраст считались не подходящими для обучения. В первый год своей работы театр открыл вход с двух часов пополудни, чтобы привлечь публику, которая в это время появлялась на мосту Пон-Неф, – настоящем ярмарочном месте, где торговцы галантерейными товарами загребали полными горстями золото. Хотя Пон-Неф и не мог уже похвастаться восторженной толпой, наводнявшей его за несколько лет перед тем, когда Отечество в опасности вербовало здесь своих волонтеров, – но публика, теснившаяся на мосту в 1799 году, была не менее многочисленной и оживленной. Тут собиралась большая часть публичных глашатаев Парижа: глашатаи политические, глашатаи коммерческие, глашатаи памфлетов – все ревели один другого лучше, но над всеми голосами возвышались две могучие глотки Пореля и Бижора, – эти глотки, без сомнения, покрыли бы грохот пушек.