Настоящий ковчег новостей и мыслей, так как сюда приходили обмениваться ими литераторы и артисты, – кафе матушки Камюза два раза в день посещал переодетый аббат Монтескью.
Перешагнув порог, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, в то же время чей-то голос тихо спросил его на ухо:
– Ну, что же, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов тот человек, которого вы от меня требовали?
Обернувшись, Монтескью очутился лицом к лицу с префектом полиции, переодетым, подобно ему, и пришедшим к матушке Камюза с той же целью – собрать слухи, которые ходили в городе.
Фуше подвел роялиста к столу, поставленному в самом темном углу кафе.
– Э-э! – произнес он насмешливым голосом. – Не находите ли вы, что черепаха все подвигается, пока заяц, имевший когда-то столь выгодное положение, продолжает терять время?..
Недостаток денег стеснял аббата. После того как он торговался с этим человеком, он не мог признаться, что еще только ждал назначенной суммы. Он силился казаться вполне спокойным.
– Так вы думаете, что заяц побежден? – сказал он, пробуя улыбнуться.
– Побежден? Нет еще… но почти. Я спрашиваю себя, чего он ждет?
– Он ждет той минуты, когда генерал подвергнется осуждению и попадет в ловушку.
Фуше знал ум и пронырливость аббата. Слыша, как тот говорит совершенно нелепые вещи, префект с удивлением взглянул на него.
– Какую же ловушку, по вашему мнению, могут расставить генералу? – спросил он.
– Я надеюсь, что Директория выдвинет против него какого-нибудь искусного полководца, равного ему по значению, который поставит его на место.
– Кого же из всех генералов, которые теперь в Париже, можно выдвинуть против Египтянина?
– Бернадота, глубокого патриота, который не восстанет против законного правительства.
– Бернадот не в ладах с Директорией. Вот уже три дня, с тех пор как его отставили от военного министерства. Он будет держаться нейтралитета между директорами и Бонапартом.
– Ожеро!
– А! Этого хвастунишку, с которым Люксембург не хочет связываться!
– Журдана!
– Сегодня утром он навлек на себя подозрение.
– В таком случае Моро, его соперника по славе.
– Именно потому, что он его соперник по славе, Моро не станет пачкать рук уличной войной против вашего неприятеля. Он побоится, чтоб его не обвинили в зависти. Да, он мог бы быть опасен, но Бонапарт, который его хорошо знает, связал его по рукам и ногам, и если Моро еще не на его стороне, то не замедлит перейти.
Аббат с тайным трепетом слушал Фуше, понимая, что все, что тот говорил, было вполне справедливо.
– Теперь, – продолжал министр, – из всех генералов в Париже остаются Бертье, Дюрок, Мармон, Ланн и Мюрат, прибывшие вместе с Бонапартом из Египта. Для них – он Бог. Надеюсь, что вы не от них же ждете решительного толчка, который опрокинет вашего врага?
– Директория сумеет показать свою силу, – заметил аббат, сам не веря тому, что говорил.
– Да, тут была бы какая-нибудь вероятность, если б она имела достаточно здравого смысла, чтоб действовать сплоченно. Гойе и Мулен цепляются за Республику. Сийэз, увлекая за собой Роже Дюко, – за Бонапарта.
– Кто вам это сказал?
– Третьего дня за обедом в Люксембурге генерал не сказал ни слова с Сийэзом. Два человека, так мало обращающиеся друг к другу в обществе, должны были переговорить о чем-нибудь наедине. Это всегда так водится.
– А Баррас?
– О! – произнес Фуше презрительно. – Сластолюбивый Баррас – это болван, который все погубит. Вместо того чтоб присоединиться к одной из двух групп, определив таким образом большинство Директории, которое смогло бы тогда принять какое-нибудь решение, он стоит меж двух лагерей, подняв нос кверху и нюхая воздух в ожидании авансов Бонапарта, а этот себе на уме и не расположен делать ему какие бы то ни было предложения.
– Итак, гражданин министр, вы больше никого не видите, кого бы можно было включить в мою игру?
– А как же… у нас на примете человек, стоящий пяти миллионов.
Аббат взглянул Фуше в лицо.
– Да, – отвечал он, – необходимый человек… и вы думаете, что он способен собрать все мои разбросанные карты?
– Он сумеет привлечь Барраса к Гойе и Мулену. От сложившегося большинства Директории он получит предписание действовать, и со всеми имеющимися при нем средствами он сумеет ловко посеять раздор между триумфаторами.
– Арестовав Бонапарта? – живо спросил Монтескью.
– О, ни-ни! Очень неосмотрителен будет тот, кто захочет в настоящую минуту наложить руку на героя. Но если нельзя напасть на пастуха, то можно разогнать его собак.
– А когда? – спросил аббат с трепетом надежды.
– Когда? Да это от вас зависит, сударь мой, – захихикал министр, глаза которого, казалось, спрашивали Монтескью.
Вождь роялистов понял этот взгляд, говоривший: «Сначала заплатите». Но он не мог ответить на это немое воззвание до тех пор, пока у него не было в руках миллионов Дюбарри.
Опять надо было тянуть время.
– Которое сегодня число? – сказал он.
– 10 брюмера, – отвечал Фуше.
– Через восемь дней будут готовы пять миллионов.
– А! Так заяц и дальше позволит черепахе обгонять его? Это большая неосторожность… уже не говоря о том, что в восемь дней много воды утечет, и наш человек, чувствуя себя в более выгодном для него положении, чувствуя, что он будет в состоянии принести несравненно большую пользу, может потребовать и шести миллионов, – сказал Фуше со своей вечной улыбкой.
Подавив отвращение к продажности бывшего члена Конвента, аббат отвечал:
– В тот день, когда я обращусь к этому человеку, я буду готов уплатить ему сумму, которую он потребует.
– Хорошо! – отвечал Фуше. – Но заяц напрасно выжидает. Пари могу держать за черепаху. Передайте же это всем заинтересованным, мой любезный!
Сказав так, министр вышел из кафе матушки Камюза.
XIV
Через восемь дней после свидания аббата с Фуше Париж проснулся, словно в лихорадке. Наступило 18 брюмера.
Не будем передавать рассказа о событиях этих двух дней государственного переворота, которые всем известны. С самого раннего утра аббат прибыл в дом Сюрко, чтоб ожидать там обещанных миллионов. Бледный, но внешне спокойный, он видел, как улетали, один за другим, часы, унося с собой шансы на успех партии, которую он давно считал выигранной.
Двадцать молодых людей, его приверженцев, разбрелись по городу и ежеминутно приносили ему известия, которые успели услышать среди толп народа.
По наущению бонапартистских партизан, внушивших им мысль, что существованию их угрожает опасность со стороны Директории, Совет Старшин и Совет Пятисот решили перебраться в Сен-Клу, поручив охрану Бонапарту.
– Дураки! Они предают себя тому, который хочет сразить их! – шептал роялист.
Все войска получили приказание стать под команду генерала.
– Да, да, – говорил аббат опять, – подносите ему розги, которыми он вас же высечет, жалкие безумцы!..
При каждом новом известии о решительных шагах противника, он повторял с лихорадочным беспокойством:
– Один Фуше в состоянии спасти меня, но прежде нужно сокровище, чтоб заручиться поддержкой этого человека!..
И он стоял как вкопанный перед часами, с напряженным вниманием следя за указаниями стрелки и с грустью считая драгоценные улетавшие минуты.
Наступил вечер, но о Точильщике не было никаких вестей. Наконец пришла и ночь, проходил час за часом, а аббат все ждал, с бесстрастным лицом, но терзаемый необъяснимыми душевными страданиями. Время от времени его губы шептали:
– Миллионы! Миллионы!
Наконец вот и 19 брюмера! Этот день принес с собой шум, извещавший о вступлении в Париж войск, размещавшихся на указанных постах. Подобно аббату, Бонапарт бодрствовал всю ночь, готовя дерзкое предприятие и отдавая наставления преданным генералам, которые до рассвета еще запрудили маленький двор его дома.
В одно из окон дома Сюрко аббат видел, как проезжал по улице Мон Блан его деятельный противник, окруженный свитой своих партизан: он ехал, чтоб стать во главе армии, так глупо доверенной ему национальными депутатами, и с помощью этой армии он сбирался свергнуть их.
– Фуше сумел бы еще остановить его!.. А где же миллионы! миллионы! – тоскливо твердил Монтескью.
После одного из этих нервозных восклицаний аббата Ивон склонился к уху Пьера и прошептал:
– Молчание Точильщика необъяснимо. Надо отправиться за ним на поиски.
– Мне сегодня ночью пришло в голову одно опасение. Боюсь, что бандит, открыв убежище Пусеты, бежал, захватив с собой женщину и сокровище.
Ивон, захваченный важными событиями, уже три дня не навещал госпожу Сюрко. Услышав опасения Кожоля, влюбленный поспешил ответить:
– Я бегу к ней. Через час мы узнаем, что сталось с Пусетой.
И Ивон вышел, оставив друга одного с аббатом. Но Монтескью уже не сиделось на месте: беспокойство терзало его, и, не в силах больше терпеливо ждать появления сокровища, он через десять минут сказал молодому человеку:
– Господин Кожоль, мне надо переговорить с Фуше. От него зависит наше спасение. Если во время моего отсутствия вы получите известие о негодяе, которого мы ждем, то, не медля ни минуты, постарайтесь присоединиться ко мне. Отыскать министра полиции в этой суматохе вам будет нетрудно, а где будет он, там вы найдете и меня.
И аббат устремился по следам Бонапарта с последней смутной надеждой, что непредвиденное событие остановит его триумф.
Кожоль скоро увидел возвращавшегося Ивона, бледного и задыхавшегося от быстрого бега.
– Ну, что же? – вскочил он, встревоженный, заметив смущение друга.
– Ты был прав! Случилось нечто непредсказуемое. Вчера госпожа Сюрко получила записку, подписанную моим именем. Не зная моего почерка, она поверила содержанию письма, приказывавшего доверить Пусету подателю письма, и отпустила пленницу.
Граф с минуту размышлял.
– Слушай! – сказал он. – Пусета была нашей пленницей, сама того не подозревая, потому что для того, чтобы задержать ее, нам стоило только немного слукавить, попросив, чтоб она нигде не показывалась, а иначе навлечет опасность на своего Шарля. Любовь сделала ее легковерной и послушной. Итак, когда Пусета ушла от госпожи Сюрко, она, всего вероятнее, отправилась в свой отель и нашла в нем своего возлюбленного. Если мы ее там уже не застанем, то, по крайней мере, можем рассчитывать на какое-нибудь открытие. Не медля ни минуты, надо бежать к комедиантке.