– Ах! Довольно трех десятков отважных молодцев, чтоб управлять целым народом. К тому же, хотя их сегодня тридцать, завтра число их возрастет до трехсот, потому что они заполучат всех робких и нерешительных депутатов, которые обыкновенно следуют туда, куда их увлекает сила волн… Такие люди завтра же поспешат подписать все решения, принятые тридцатью зачинщиками. Сегодня вокруг генерала – небольшая компания, а завтра он будет окружен целой толпой, если…
И начальник полиции закончил свою мысль с усмешкой:
– Если с ним не приключится какое-нибудь несчастье ночью.
Гонец, которого заметил Фуше, взбежал в бельведер и подавал свой рапорт в ту минуту, когда министр излагал его возможное содержание Монтескью.
Бросив беглый взгляд в листок, Фуше подал его аббату.
– Читайте, – сказал он, – и скажите – не правду ли я отгадал? Мнимый временный совет собрался, чтоб провозгласить низложение Директории и замену ее консульством из трех членов. В одном я ошибся: сказав, что их, вероятно, тридцать… их всего двадцать два. Вот что завтра будет называться единогласием.
– Но если вы такой хороший отгадчик, – сказал аббат, – то вы можете поведать мне о несчастье, ожидающем, по вашим словам, генерала сегодня ночью?..
– Вот за это-то несчастие вы и даете семь миллионов, – невозмутимо отвечал Фуше.
– Тем больше оснований узнать о нем.
– В положении Бонапарта все зависит от быстроты действия. Как только окончатся призрачные обязанности Совета, он поспешит в Париж… потому что ему необходима ночь для принятия мер, с помощью которых Париж на другой день увидит себя с новым правительством.
– Ну, а тогда? – спросил аббат с внутренним трепетом.
– Тогда он опередит свои войска и без конвоя, только с несколькими друзьями, приедет сюда… к этой заставе… перешагнет ее…
– А затем?
– А затем, из этого окна, я сделаю знак девятистам полицейским, рассеянным на всем пространстве между заставой и площадью – и, через двадцать минут, генерал будет в тюрьме. Ту ночь, на которую он рассчитывает, чтоб утвердить свою власть, вы употребите на водворение вашей… и без труда, потому что, испуганные арестом начальника, сообщники генерала поспешат убраться кто куда. Те же, кто на другой день могли бы присоединиться к нему, целыми толпами перейдут на вашу сторону.
Видя в близком будущем цель, к которой так долго стремился, Монтескью трепетал от неописуемой радости.
– Да, – продолжал Фуше, – для разрешения такого дела надо было свергнуть Директорию. Бонапарт взялся за это сам. Он вытащил для вас каштаны из огня… Теперь вам остается только очистить их.
Аббат кивал – волнение мешало ему говорить.
– Париж, – продолжал министр, – который уже чуял в воздухе какую-то неведомую революцию, будет мало или даже совсем не будет удивлен тем, что заснул под правлением республиканским, а проснется под правлением короля. Все республиканские члены Пятисот, которых Леклерк поласкал штыком, – первые будут приветствовать вас… из ненависти к Бонапарту, победившему их.
– Да, мы торжествуем… цель семи лет моей жизни достигнута… король… возвратится… Франция наша! – шептал Монтескью в каком-то бреду восторга.
– Только… – вдруг прервал Фуше с улыбкой, которая мгновенно охладила энтузиазм аббата.
Он боязливо взглянул на министра и машинально повторил:
– Только… что?
Фуше захохотал.
– Только не надо забывать, какую цену имеет несчастье торжествующего ныне Бонапарта.
Это была правда. В упоении торжества аббат все забыл: договор, миллионы… и даже место и час. Теперь только он вспомнил, что ждал Кожоля, который пошел выкапывать сокровище. Он сообразил, что прошло довольно много времени с тех пор, как Бералек известил его об открытии тайника, но никак не мог счесть этого времени.
– Который же час? – спросил он, как будто только что пробудился от сна.
– Полночь! – ответил Фуше.
Монтескью вздрогнул при этом слове. Промедление Кожоля показалось ему мрачным, зловещим предзнаменованием. Почему он не ехал? Неужели эти миллионы, бесценные сокровища… вся его надежда… ускользали из рук в самую решительную минуту?
Все эти соображения мелькнули, подобно молнии, в голове аббата. Видя, что Фуше устремил на него тревожный взгляд, он поспешил улыбнуться и сказал спокойно, собрав в кулак всю свою волю:
– Да, я ничего и не забыл, гражданин министр, ни договора, ни суммы. Только… вы видите, что и у меня есть свое… только… вы понимаете, что подобная сумма не может, даже ассигнациями, находится в…
Вместо ответа аббат хлопнул себя по карману и разразился хохотом, далеко не искренним.
– И она не в ассигнациях! Не правда ли? – воскликнул министр полиции с живостью, выражавшей все его недоверие к этой республиканской монете.
– Нет, чистым, высокой пробы, золотом… тяжесть, признайте, порядочная, даже несколько лошадей едва смогут свезти ее.
Невозмутимость и веселость Монтескью успокоили министра.
– О, – отвечал он с заученной светской вежливостью, – одного вашего слова, аббат, довольно мне!.. Долги чести выплачиваются в двадцать четыре часа.
– Желаете ли вы этого обещания теперь? – спросил Монтескью, боясь, чтоб его не поймали на слове.
– К чему? Оно тем торжественнее, что будет дано в решительную минуту, – отвечал Фуше чрезвычайно вежливо.
Аббат выдохнул. Это была новая отсрочка, давшая Кожолю еще немного времени. Но, не в состоянии побороть мучившего его беспокойства, Монтескью спросил:
– Предвидя будущие происшествия, вы позволите, мне, гражданин министр, отдать некоторые приказания своим? Они ждут внизу.
– Давайте, давайте, аббат!
Роялист приблизился к окну и крикнул по-совиному, на манер шуанов. Минуту спустя в бельведере появился Бералек. Его также мучило предчувствие какого-то несчастья. Аббат шепнул ему на ухо скороговоркой:
– Нет известий о Кожоле?
– Никаких. Я послал за ним Сен-Режана, но и тот еще не вернулся. Надо думать, Кожоль попросил его о помощи в своих поисках.
Окна высокого бельведера выходили на все четыре стороны, позволяя таким образом видеть и слышать все, что происходило вокруг. Фуше стоял у окна, повернувшись лицом к Сен-Клу.
– О-го! – вдруг произнес он. – Посмотрите-ка, аббат: это что-то новое.
Вдали на дороге мелькал красноватый огонек.
– Что это такое? – спросил аббат.
– Это – Бонапарт, верхом или в карете, предшествуемый факельщиками. Через четверть часа он будет у заставы. Подготовим ему сюрприз.
И, вынув из кармана свисток, он резко и коротко дунул в него. На этот сигнал отряды войск у заставы зашевелились – прибыло подкрепление.
Сердце болезненно ныло в груди аббата. Кожоль не явился еще, чтоб уплатить за арест Бонапарта, и роялисту грозило полное поражение: только несколько минут отделяли его от краха.
Вдруг он почувствовал на своем плече прикосновение трепещущей руки Бералека и услышал его шепот:
– Прислушайтесь-ка к шуму на Елисейских Полях, он приближается к нам.
Действительно, по мощеному шоссе ударяли подковы лошади, пущенной неистовым галопом.
– Это Кожоль, – прибавил Бералек, – он скачет во весь опор.
Монтескью посмотрел в сторону Сен-Клу. Свет факелов был еще далеко.
– Кожоль будет здесь гораздо раньше генерала… я спасен! – прошептал он.
В эту минуту у заставы собралась густая молчаливая толпа.
Через двадцать минут Пьер остановился у подъезда дома.
Затем на лестнице раздались шаги молодого человека. Фуше, все еще стоявший лицом к Сен-Клу, смотрел на растущий свет факелов. Монтескью бросился навстречу Кожолю. Пьер был бледен, расстроен, взор его блуждал.
Аббат едва смог прошептать одно слово:
– Сокровище?
– Отыскали раньше меня… все унесено!.. – сказал Кожоль хриплым голосом.
– А! – вскричал Фуше, не слыхавший разговора. – Генерал едет к нам в карете… только его карета… Взгляните лучше сами, аббат.
С отчаянием в душе аббат устремил взгляд на карету, освещенную факелами и теперь ясно видную в ночи. Грохот колес говорил, с какой быстротой приближался его торжествующий противник.
Фуше поднес к губам свисток; но прежде чем отдать сигнал полицейским, он обратился к аббату:
– Пришла минута дать мне слово, аббат!.. – бросил он отрывисто.
Аббат конвульсивно выпрямился.
Он взглянул на карету, которая теперь въехала в толпу, окружившую ее.
Он готов был дать клятву…
Но его совесть, – совесть честного человека, священнослужителя, – возмутилась против лжи, и он, надломленный чрезмерным страданием, тяжело опустился на стул и пробормотал:
– Пропустите эту карету, гражданин министр!
Не говоря ни слова, Фуше приложил свисток к губам и извлек из него три дрожащих звука.
Надо полагать, что как ловкий и предусмотрительный человек он предвидел все возможные случаи, потому что на его сигнал толпа, теснившаяся вокруг кареты, неожиданно раздалась – и девятьсот агентов хором прогремели:
– Да здравствует генерал Бонапарт!
Этот крик подействовал на аббата, подобно гальваническому удару. Он выпрямился, но тут увидел перед собой Фуше. Глаза министра сверкали угрозой, он обратился к аббату со словами, в которых слышалась холодная, сдержанная ярость:
– После всего, что случилось, господин Монтескью, вы понимаете, что приобрели во мне жестокого врага. Даю вам четыре часа, чтобы покинуть Париж… вам и вашим… примите это приказание всерьез, потому что в течение месяца я как следует изучил все места, где могу найти вас!..
И, остановив свой мрачный взгляд на молодых людях, присутствовавших при этой сцене, он повторил:
– Вы… и ваши!..
Затем он вышел, унося в сердце смертельную ненависть к презиравшему его человеку, перед которым выказал всю низость своего характера.
XV
Как только Фуше покинул комнату, Монтескью обратился к друзьям:
– Вы слышали, что нам даются четыре часа. Позаботьтесь же о своей безопасности. Ступайте, господа, вы свободны, мы свидимся при более благоприятных обстоятельствах.