твенной ему экспансивностью он, потеряв всякое чувство меры, принялся за самобичевание, не только осыпая себя самыми презрительными эпитетами и ругательствами, но и судорожно вырывая клочья волос из своей и без того не пышной белобрысой шевелюры. Во все время рассказа он проливал покаянные слезы, однажды чуть не схватил меня за рукав и не поцеловал со словами: «Едемте, едемте, господин начальник, скорее, отрывайте все закопанное, возвращайте имущество графу, не щадите нас, подлецов, иродов, мошенников! Так нам и надо, туда нам и дорога! Спасибо вам, господин начальник!»
Не желая терять возбужденного настроения Старой девы и боясь, как бы не изменил он своего решения, я тотчас же по телефону заручился паровозом и теплушкой и, взяв четырех агентов, в обществе Отто Витнеса выехал по его указанию на станцию Хинденберг. Здесь в лесу недалеко от станции он привел нас к какому-то кусту и сказал: «Здесь».
Много мы ломов и лопат разбили, но в конце концов разбросали уже изрядно подмерзшую землю и откопали большую крупную коробку из-под ланбриновского монпансье. В ней оказались в трубочку свернутые процентные бумаги, а на дне ее — два браслета с пустыми гнездами от камней. Камни эти Старая дева успел продать во время поездки в Петербург. Тут же рядом с жестянкой Ланбрина, в папиросной коробке, лежали записная книжечка графини с миниатюрой и часики. К сожалению, ударом лопаты был отколот краюшек миниатюры и разбиты часы.
От этого куста Старая дева, ориентируясь по отметкам на деревьях, ветвям и прочим, одному ему известным приметам, повел нас дальше к следующему тайнику.
Таких тайников оказалось штук десять, разбросанных на нескольких десятинах земли. Остается только удивляться, как это Витнес не перепутал топографии местности.
Все похищенное было найдено, но, к сожалению, часть в исковерканном виде. Так, огромные серебряные блюда были разрублены на части, очевидно, для большего удобства при сокрытии.
Мои предположения относительно самого процесса кражи вполне подтвердились. По признанию обвиняемых, дело происходило так: два брата Витнеса пробрались ночью в сад и, подойдя к стеклянной веранде, были нагружены ценной поклажей, сделанной им дядюшкой их, управляющим Мейером, который сам открыл дверь террасы ключами графа, взятыми из письменного стола. Ими же он открыл и несгораемый шкаф, из которого извлек ценности. Братья в несколько приемов перенесли поклажу от веранды к озеру, нагрузили лодку и, сняв цепь с замка опять-таки данным им Мейером ключом, переплыли на противоположный берег озера и взвалили все на поджидавшую их телегу. Один из них повез добычу, другой вернулся, привел замок лодки в прежний вид и отнес ключи поджидавшему его дядюшке, после чего последний, задвинув два засова и заперев веранду, вернулся в свои комнаты и лег спать как ни в чем не бывало.
Все найденные вещи я отправил графу со своими старыми верными помощниками. Курьезно при этом отметить, что карикатурно скупой нрав графа изменил на этот раз своему хозяину. Обокраденный граф, получив все похищенные драгоценности обратно, расщедрился и на радостях дал моим помощникам гривенник на чай.
Не менее своеобразную психологию проявил граф и по отношению к Мейру. Он принялся хлопотать за него, пытался всячески смягчить его участь.
Сам Мейер не обнаружил особого раскаяния и, будучи давно уже очарованным графиней, с ненавистью и раздражением отзывался о виновнике постигшей его беды!
Ну как тут не сказать после этого, что благодарность людская есть слово пустое.
На грани безумия
В один из ярких весенних дней, каковыми не изобилует наш хмурый Петроград, я жадно тянулся к Летнему саду — к этому чуть ли не единственному свежему оазису, затерявшемуся в душной столичной пустыне. Только что распустившиеся липы наполняли воздух бодрящим ароматом, ярко-изумрудные клейкие еще листочки блестели на солнце, и земля в их тени напоминала расстеленные в изобилии шкуры жирафов; пучки свежей, тонко пахнущей травы прорывались из черной, жирной земли; пруд, разбухший от весенних вод, отражал своей зеркальной поверхностью светло-изумрудное небо, то проплывет в этом зеркале перистое облако, то промелькнет озабоченный грач, тут же неподалеку воткнувшийся в вершину столетней липы… Особо режущим нервы звуком врывался в эту почти деревенскую идиллию металлический визг трамвайных колес на закруглениях у Марсова поля да пронзительные свистки финляндских пароходиков, бегающих по Неве и Фонтанке.
Я свернул с главной аллеи и стал огибать пруд. Вдруг мое внимание остановилось на господине, сидевшем на одной из скамеек и, видимо, с наслаждением гревшемся на весеннем солнышке. Это был мужчина лет тридцати пяти, красивый, элегантно одетый, с чрезвычайно симпатичным и открытым выражением лица. Вся его поза выражала блаженство, по лицу пробегала светлая, счастливая улыбка, две пуговицы его жилета на животе были расстегнуты, очевидно, для пущего удобства. И мне послышалось даже чуть ли ни мурлыканье какой-то песенки, исходящее из уст этого, всем на свете довольного человека. Меня безотчетно потянуло к этой радостной фигуре, и я присел на ту же скамейку.
Он окинул меня спокойным взором и, сладко потянувшись, промолвил, неопределенно кивнув в сторону:
— Благодать-то какая!
— Да, что и говорить, благословенный день! — немедленно согласился я.
— Подумать только, — продолжал этот счастливый человек, — тысячи людей сидят сейчас по душным министерским конторам, банкам и без крайней необходимости проливают чернила, не ощущая при этом насущной потребности в солнце, воздухе, свободе и ничегонеделании. Вот безумцы-то! Они не торопятся жить, словно жизнь человеческая продлится для них не до восьмидесяти лет, а целое тысячелетие?!
Я неопределенно пожал плечами:
— Каждый понимает счастье по-своему.
— То-то и дело, что никто не видит и не понимает своего счастья! — горячо возразил мне мой случайный знакомец.
— А вы его понимаете?
— О, еще бы! — радостно согласился он. — Я истинно его понимаю, не представляю без себя, своего рода, фамилии, то есть в лице моем вы видите самого счастливого человека в мире.
Я внимательно поглядел на собеседника. Он широко улыбнулся, обволакивая меня добрым, ласковым взглядом.
— Каким же это образом вам удалось поймать эту Синюю птицу? — поинтересовался я.
— Очень просто: путем размышления и опыта я понял, что лишь истинная, полная свобода может составить земное счастье человека. С того времени я и являюсь ее горячим поклонником, носителем и прославителем.
Я лишь разочарованно пожал плечами.
— На вашем лице я вижу разочарование, — не унимался мой случайный собеседник. — Вы рассчитывали услышать нечто новое — и вдруг такое трафаретное понятие, такая ходульная истина? Не правда ли?
— Да, вы не ошиблись, я ожидал большего, — признался я.
Мой собеседник снисходительно улыбнулся:
— Я понимаю вас. Свобода — это опошленное слово, склоняется во всех падежах чуть ли не всеми нашими поколениями. Конечно, она не может вам представляться истинным источником счастья, между тем это так. Беда в том, что люди, твердя это слово, как попугаи, и не пытаются на деле осуществить и использовать это понятие. И те, кто больше всего ратует за свободу, кто громче и убежденнее выкрикивает это пустое для них слово, зачастую становятся первыми рабами своей партии, общественного мнения, разъедающего честолюбия, политической карьеры и прочих глупых организаций и пустых стимулов, уничтожающих в корне малейшие проблески индивидуализма и свободы. Но если серьезно и безоговорочно проникнуться этим понятием, то смею уверить вас, что оно и лишь оно является истинным ключом человеческого счастья.
— Я не совсем понимаю вас. Что называете вы серьезно и безоговорочно проникнуться свободой? — прервал я своего случайного знакомца.
— Позвольте, я вам объясню, но для этого мне нужно будет сделать маленькое отступление.
— Я вас слушаю, — согласился я и весь превратился во внимание.
— Видите ли, до тридцати лет моя жизнь была сплошным безумием, сплошной ошибкой. Строгое детство согласно принятой в нашем кругу системе воспитания, затем закрытое военно-учебное заведение со всякими прелестями суровой дисциплины, даже университет с бесконечно волнующими экзаменами, наконец, служба в министерстве с интригами, подвохами, относительно ранним вставанием и прочее. С проклятием я вспоминаю эти времена. Я крайне тяготился своей жизнью, но чуял определенно, что виной всему неудачно сложившиеся жизненные обстоятельства и что, будь у меня свобода в устройстве своего существования, я бы сумел найти счастье. Так, повторяю, продолжалось до тридцати лет. К этому времени умер мой отец, и я получил в наследство некоторый капитал, позволяющий мне осуществлять свои желания. Я немедленно принялся за реорганизацию своей жизни. Прежде всего, я устранил из нее всякие внешние препятствия в виде службы и всяких обязательств, затем я привел в строгий порядок свой внутренний мир. Я сказал себе: «К черту всякие условности, предрассудки и общественное мнение. Я должен устроить свою жизнь так, чтобы ни одной минуты в течение дня не зависеть ни от кого». Тогда я решил, что все двадцать четыре часа в сутках должны быть в моем полном распоряжении, а посему никаких приспосабливаний, объяснений, обязанностей и услуг. Никакого расписания дня. Все должно делаться само собой, под давлением лишь минутных фантазий. И так как вкусы мои относительно скромны, а средства — довольно значительны, то я достиг желаемого: я наслаждаюсь полной свободой и жизнь моя течет счастливо и безмятежно. Я не ведаю ни тревог, ни забот, у меня нет целей, нет неосуществленных желаний и один день не похож ни на любой другой. Я люблю путешествия, музыку, женщин, вкусную еду и тонкие вина. Вот, сидя здесь, на солнышке, я изобретал меню сегодняшнего обеда, вечером я поеду на Шаляпина, завтра, может, отправлюсь в Крым, а может, и на Черноморское побережье. Мне не приходится ни лгать, ни хвастать, ни скрывать что-либо. Я позволяю себе роскошь говорить людям до конца все то, что о них думаю. Впрочем, это свойство создало мне репутацию ненормального человека, и многие родственники мои, да и немалое количество бывших знакомых от меня отвернулись. Зато оставшиеся мне приятны и симпатичны. Я говорю всю правду в тех случаях, когда спрашивают мое мнение. Впрочем, бывают обстоятельства, когда, возмущенный человеческой злобой и низостью, я не нахожу нужным сдерживаться и с правдой своей вылезаю на позицию, не будучи о ней спрошенным. Вот, например, незадолго до вашего прихода ко мне на скамейку подсело какое-то чучело. Представьте себе женщину лет пятидесяти, намазанную, с наклеенными бровями, с коротко обстриженными по последней моде волосами, загнанно дышащую в перетянутом корсете, в короткой юбке, из-под которой виднеются кривые обрубки ног, в ажурных шелковых чулках… Ну, словом, глубоко возмутительное зрелище! Как тут было удержаться? Я ей и выпалил: «Послушайте, старая кикимора, неужели же вы рассчитываете пленить кого-либо?» Она яростно на меня взглянула и прошипела: «Болван!» Затем грузно встала и отправилась восвояси, снова показав м