не свои ножищи на огромных французских каблуках.
Я лишь укоризненно покачал головой.
— А то вот был такой случай. Умер мой брат. Это был несчастный человек, обладавший женой — сущей мегерой. Притесняла она брата всю жизнь, ела, что называется, поедом, да еще при этом изменяла ему направо и налево. Она же его и в могилу свела. Когда брат умер, я раздумывал: идти на панихиду или нет? С одной стороны, нарушишь свой покой и душевное равновесие, с другой — важно проститься с телом. Пошел все-таки. При входе в квартиру покойного, уже наполненную родней и друзьями, послышались шушуканья, относящиеся, очевидно, к моему светлому пиджаку и галстуку. В то время я еще только начинал свою жизнь по-новому, а посему не был еще вполне забронирован от уколов общественного мнения. Этот неодобрительный шепот рассердил меня, а тут, как нарочно, началась еще комедия молодой вдовы, с криками, плачем, истерикой и обмороками. Глядел я, глядел да и не выдержал. Подошел к ней и злобно сказал: «Чего ты, стерва, ломаешься, сама загнала в гроб брата, получила его деньги и теперь симулируешь обмороки…» Ну, как вы понимаете, скандал получился огромный, и меня с тех пор зачислили в сумасшедшие…
— Все это прекрасно, — сказал я, подумав, — но жить без цели, без достижений, наконец, без борьбы, право, скучно.
— Жестоко ошибаетесь, как раз наоборот: иметь цель, стремиться к ней — вот истинная печаль и мука. Как бы ни заманчива была цель, но самый процесс ее достижения непременно сопряжен с борьбой, временными неудачами, то понижением, то повышением веры в успех — словом, с волнением. Что же тут хорошего? Да, наконец, и достигнув цели, вы не искупите пережитых неприятностей. Вы не блаженствуете, а обычно разочаровываетесь очень быстро и снова начинаете коверкать жизнь в погоне за новыми достижениями.
— Относительно призрачности целей я, пожалуй что, и согласен, — сдался я. — Но осмелюсь утверждать, что самый процесс достижения и волнения, с ним сопряженные, — все это наполняет жизнь. Не будь их, и тебе быстро станет скучно. Нет ничего хуже, если все твои прихоти осуществятся по щучьему велению. Доказательством того вам хотя бы скучающие и бесящиеся с жиру американские миллиардеры.
— Ваши миллиардеры в счет идти не могут именно потому, что они не живут, а бесятся с жиру, и происходит это от чрезмерных средств, а главное, от того, что иной жизни они и не знали с детства. Я говорю, конечно, о наследственных богачах. Эти люди, пресытившись всеми благами жизни, естественно, идут на эксцентричности и надеются испытать все то, что не дается деньгами. Те же из них, кто горбом своим создал себе миллиарды, те не бесятся с жиру, не тоскуют, а зорко управляют своим добром и живут припеваючи. Вот так и я. Тридцать лет моей жизни протекли если и не в бедности, то в вечном выживании и, если хотите, своего рода борьбе, и ныне, достигнув известного материального благополучия, я наслаждаюсь им, как умею, и с дрожью отвращения вспоминаю свои прежние годы борьбы. А для того именно, чтобы эта свободная жизнь мне не приелась, я охотно взрастил в своей душе способность ничего не жалеть сердцем, ни к чему не стремиться и жить лишь по инерции, памятуя строго, что жить человеку дано немного, что всех ждет смерть, что, как бы ты добродетельно ни изощрялся, как бы ни ломал головы, результат один: тридцать, много еще сорок лет, и всех нас червячок поточит. Стоит ли при таких условиях ухлопывать три четверти и без того короткой жизни на проблематичные достижения? Не лучше ли жить животной жизнью, повинуясь естественным своим инстинктам, не надевая на себя намордников и шор целей, что напяливает обычно на людей так называемая цивилизация. Конечно, выросший в чувственных традициях, унаследовав известные понятия и вкусы, я не ощущаю потребности в проявлении каких-либо своих инстинктов, могущих возбудить окружающих, но я отмел в сторону все то, что относится к области предрассудков и глупых условностей. Впрочем, благодаря чину я слыву в глазах людей, как я уже и говорил вам, ненормальным человеком. Вот уже десять лет, как я веду новую жизнь, и я счастлив: я здоров, приятно сыт, всем доволен. Все потребности мои, как физические, так и духовные, удовлетворяются по мере своего проявления. Да, я — счастливое животное, но еще я и счастливый человек, так как в некоторой степени ощущаю в себе потребности и духовного порядка. Я люблю музыку и часто наслаждаюсь ею в исполнении лучших мастеров этого дела; я люблю живопись, и в кабинете моем висит дюжина картин любимых художников, ласкающих мой взор; я люблю чтение, и к моим услугам огромная, отцовская еще библиотека, каковую я, наверное, не исчерпаю до конца своих дней. Чего же еще мне надо? Нет, повторяю, вы видите перед собою счастливейшего человека в мире, и право…
Тут мой странный собеседник, не докончив фразы, сорвался вдруг с места и, не кинув мне даже прощального взгляда, помчался вперед, завидя на главной аллее грациозный силуэт какой-то девочки лет пятнадцати, в черном коленкоровом передничке, по виду не то портнишки, не то модистки. Сделав несколько петушинных подкидов, он присоединился к ней и, обогнув пруд и гранитную вазу, исчез с нею в чугунных воротах сада. Я встал и поплелся домой.
На Волге
Это было весной, в первых числах мая. Усевшись в Ярославле на самолетский пароход, я поплыл в Самару. Весна в этом году была ранняя, солнце припекало, и как удивительно легко дышалось на этом волжском просторе! Какая ширь, какая благодать, какие чисто русские масштабы! Пароход, чуть вздрагивая, уносил нас в невероятную даль, а перед очарованным взором летели, развертывались все новые и новые картины, одна лучше другой: изогнутой лентой тянулись дикие берега, поля, под легким ветром колыхались травы заливных лугов, словно устланных ярко-зеленым ковром. Другой же берег был высокий, с отвесными песчаными и глинистыми кручами. Сжатая меж берегами Волга, испещренная солнечными бликами, катила свои воды от северных русских равнин к далекому, южному, загадочному Каспию. То покажется, выплывет на горизонте трудолюбивый буксир, тянущий за собою караван барж, то проплывет свежепахнущая чонка, с неуместными, противно выглядящими конурками для людей и привычным уже, вечным чугунком над разложенными костром, то забелеет надутый парус, а иногда попадется и баржа, движимая бечевниками. И все так величаво, тихо, лепотно, никакой суеты, на всех мира хватает на нашем божьем просторе. А этот бодрящий воздух, а крики прожорливых чаек, а специфический привкус рыбы и нефти и отработанного пара. О! хороша ты, матушка Волга, красавица русская, и нет тебе равной в целом свете соперницы.
Мы миновали Нижний, Казань, подошли к селу Богородскому, а потом стали приближаться к месту слияния Камы с Волгой. В этом месте дикая, многоводная Кама, собрав все воды северо-восточного угла европейской России, отдает их Волге, а быть может, и принимает в себя волжские воды. Вопрос этот, еще вызывающий сомнения — до того Кама своим протяжением и шириной мало походит на приток. Немногочисленные пассажиры высыпали наружу и, подобно мне, стали любоваться темными водами Камы, резко отличными от волжских. Оторвавшись наконец от величественного зрелища, я отошел от борта и, повернувшись, увидел господина, развалившегося в плетеном кресле, вытянувшего ноги и без шляпы, купающегося в горячих лучах ослепительного солнца. Это был человек лет тридцати пяти, хорошо одетый, холеного вида. Его глаза были полузакрыты, на губах играла улыбка. От всей фигуры его так и веяло каким-то блаженством, покоем и ленью. Я заметил даже, что две нижних пуговицы его жилета были расстегнуты, очевидно, для вящего удобства. Увидя меня, он прокурлыкал:
— Господи, какая благодать, и умирать не хочется!
— А разве вы собрались умирать? — сказал я, улыбнувшись.
— Собраться не собрался, а ведь придется когда-нибудь?
— Вы далеко едете? — спросил я его.
— Да как вам сказать. Билет у меня до Астрахани, но высажусь я, наверное, или в Самаре, или в Саратове, а может, и раньше.
Этот ответ немного удивил меня, но я не стал расспрашивать.
— Я чувствую определенный прилив аппетита. Следовало бы позавтракать. А вы уже поели? — спросил он меня после недолгого молчания.
— Нет еще!
— Так, может, не откажетесь вместе со мной? — спросил он неуверенно.
— Отчего же, с удовольствием! — охотно согласился я. Мой попутчик оживился, подобрался в кресле, потер радостно руки и, скорчив плотоядную физиономию, продолжил:
— Но предварительно следует изучить меню.
— Отлично, — поддержал я своего нового знакомого, — но предлагаю отказаться от трафарета — на Волге еда должна быть волжской.
— Конечно, конечно! — И, подумав с минуту, он сказал: — Что скажете вы против такой загогулины: сначала не еда, а прелюдия к еде в виде десятка раков на брата, с кусочками тонко нарезанного черного хлеба, намазанного сливочным маслом? Теплая раковая шейка с холодным маслом на хлебе, право, это пища богов! Затем по мисочке зернистой икры, приправленной зеленым лучком, со свежей булкой, а под нее графинчик ледяной водки. Затем можно куска по два белой осетрины с провансалем и к ней бутылочку шабли. Труднее всего со сладким — выбора нет. Впрочем отчего бы не съесть по вареной груше, облитой горячим хересом и присыпанной нарезанным миндалем? Как вы думаете?
— Что ж, можно и по груше.
— Одобряете?! — оживился он. — Ну и отлично! Право, горячая, сладкая груша после холодного будет недурна. И все это мы зальем чашечкой черного кофе и залакируем доброй сигарой. Итак, благословляете?
— Обеими руками.
Мой знакомец не стал мешкать и немедленно явившемуся на наш зов человеку приказал:
— Вот что, голубчик, накрой-ка нам здесь, на открытом воздухе, завтрак.
Он перечислил ему все в точности так, как говорил мне, и принялся затем нетерпеливо ждать.
Раков мы ели молча. Икру с приятным мычанием. За осетриной разговорились. Под грушу разоткровенничались.
— Господи ты боже мой, — убийственным голосом говорил мой попутчик, пуская клубы дыма ароматной сигары и расстегнув уже чуть ли не все пуговицы своего жилета. — И право, какие же люди глупцы! Люди сами отравляют себе свое земное существование какими-то заботами, расчетами, стремлениями. Один делает карьеру, другой стремится разбогатеть во что бы то ни стало, третий сохнет от любви. Ну куда еще ни шло бедным, обиженным людям, у них-то борьба за существование и все прочее, но сколько обеспеченных и даже богатых людей не умеют пользоваться жизнью и сами себе ее пакостят.