Мне кажется теперь, что если в жизни человека и получаются непредвиденные результаты, как следствие неожиданного сцепления ряда его прошлых поступков, то результаты эти вовсе не были предназначены ему свыше, а явились итогами его несовершенного и далеко не всеобъемлющего разума. Охватить зарание всю совокупность сил и причин, влияющих на конечный результат творимого, доступно лишь человеку в вопросах относительно узких. Вот почему полнее достигают цели те люди, что ставят себе скромную относительно задачу и упорно стремятся к ее разрешению. Сосредоточение всего своего внимания в одном определенном направлении позволяет им собрать в себе, как в фокусе, все множество факторов, долженствующих повлиять на конечный результат предпринятого. Такие люди редко становятся фаталистами. К последним чаще относятся люди с философским складом ума, то есть вечно блуждающие в туманностях отвлеченного мышления, пытающиеся обхватить бесконечную многогранность веками накопившейся человеческой мысли, а посему и не справляющиеся с этой, конечно, непосильной задачей. Они не видят пробелов в предпринятом труде, между тем совокупность этих пробелов и вещей решительно не конечный и всегда неожиданный для них итог их работы. Не учитывая в должной мере этого обстоятельства, они склонны часто объяснять свою неудачу вмешательством каких-то сверхъестественных сил, сводящих на нет работу всей их жизни. Конечно, в жизни иногда проявляются неожиданно силы, появление коих не мог предвидеть и самый сосредоточенный, внимательный и дальновидный ум. Но почему же в разрушительном действии этих неожиданных сил видеть непременно стрелы, направленные Провидением именно против тебя? Может налететь гроза с ливнем и напоить засыхающие поля, и вместе с тем в грозу легко ты можешь быть убит молнией. Из чего, однако, вовсе не будет следовать, что гроза, спасшая урожай целого уезда, была послана Богом для твоей смерти.
Все то, что говорю я тебе в этих записках, разумеется, не ново. Каждый человек, проживший долгую жизнь, думает приблизительно то же. Наконец, по этим жгучим вопросам существует огромнейшая литература, но в том-то и дело, что жизнь человека с ее сложной борьбой за существование отнимает так много времени, что далеко не всякому и образованному человеку удается ознакомиться в течение жизни не только со всеми этими материалами, но хотя бы и с классическими трудами лучших умов человечества. Вот почему, не дерзая себя сравнивать с ними и не пытаясь выдать новых истин, я просто излагаю тебе, Сереженька, выводы моего семидесятишестилетнего опыта, размышления и наблюдения над жизнью.
Всю жизнь я считался человеком неглупым, образование я получил так называемое высшее, читал я немало, жил долго, и если при этих условиях я пришел к вышеописанным выводам, то и ты, мой мальчик, не придешь к иным, и посему не терзайся в бесплодных желаниях, а чаще заглядывай в правдивые записки твоего старого деда.
Теперь еще немного указаний чисто практичного свойства.
В моем воспитании была сделана огромная ошибка. Мои родители внушали мне с детства какое-то презрение к деньгам. Быть может, во времена крепостного права, каковое застал и я, такое отношение к деньгам имело свое основание. В самом деле, когда все твои жизненные потребности удовлетворялись по щучьему велению тут же немедленно сотнями людей, живущих и дышащих специально лишь для этого, то какую цену могли иметь деньги? Теперь я иногда говорю: господи, как дорожает хлеб, кило уже стоит франк и шестьдесят пять сантимов, а в детстве моем отец говорил приказчику: «Отправь-ка, Яков, сотню мешков муки андрихновским погорельцам». Итак, от хлеба и прочих предметов первой необходимости до тел и душ человеческих включительно — все являлось предметом мены, впрочем, мена эта производилась обычно натурой при редком участии денег. Могли ли при этих условиях деньги занять то исключительное положение, каковое они занимают ныне? Но времена изменились в корне, и деньги теперь почти все. Все человечество поняло силу их, и не с презрением, а с разумной бережливостью следует относиться к этой чудодейственной человеческой выдумке, не только способной наделить тебя всеми земными утехами, но и могущей подчинить тебе нередко сердца и души людей.
Теперь несколько слов о людях вообще. Я не пытаюсь классифицировать их по тем или иным признакам. Душа человеческая так многогранна, психика людей так пестра и причудлива, что пытаться установить какую-либо градацию их — бесплодный труд. Между тем существует единый общий душевный двигатель, присущий всем людям, и вот его-то, Сереженька, не следует упускать из виду. Двигатель этот — эгоизм.
Помни, мой друг, что эгоизм присущ без исключения всем. У одних он доходит до чудовищных и крайне несимпатичных размеров, у других таится в удобоизмельчимых пропорциях, но у всякого человека он является основной линией жизненного поведения: от добрых людей, ждущих себе награды в Царствии Небесном, до наглых циников, не скрывающих своих бренных расчетов включительно, тянется плеяда эгоистов различнейших оттенков. Не верь в бескорыстие и дружбу, они если и встречаются, то всегда постольку-поскольку. Несомненно, существует чувство безотчетной симпатии, порождающее иногда бескорыстную услужливость, но это анемичное чувство быстро стушевывается при первом же столкновении с полнокровным чувством эгоизма. Держась этого убеждения моего, ты редко впадешь в ошибку, а если и впадешь, то всякая ошибка принесет тебе не огорчение, а удовольствие…
Но вот звонят. Это вернулась твоя мама из театра. Сейчас напоит она меня горячим чаем, а там и я вытяну свое старое тело на мягкой кровати.
Спи, мой мальчик, ненаглядный, спи, мой Сереженька, Господь с тобою!
Силуэты будущего
Где солнце, багряным закатом пылая, Заходит за кручи уральских холмов, Там церковь воздвигнута в честь Николая — Страдальца и жертвы восставших рабов.
Старинные сосны, тот храм охраняя, Таинственно шепчут про страшную быль, Да тучи, холодные слезы роняя, Смывают с годами кровавую пыль.
По тропам поросшим сквозь дебри лесные Паломник усталый плетется с клюкой. Котомка при шаге трет плечи худые, Ее оправляет он часто рукой.
Спешит он пробраться к намеченной цели. Идет он и в полдень, и в белую ночь. Усталость и дрема его одолели, Но, хмурясь сердито, он гонит их прочь.
И верит народ, что в грядущем с веками Отмолит он тяжкий родительский грех, Омоет священную землю слезами, Испросит у Бога прощенья для всех.
И бьет он поклоны, и ставит он свечи, Постится сугубо, обеты дает — И к месту святому, идя издалече, Копейки свои трудовые несет.
Так шепотом воздух насыщен и полон, Он слышится всюду, то там, а то тут, И, каркая, вторит ему старый ворон — Свидетель случайный тех страшных минут.
Шепчут чуть слышно вершины угрюмые Про тяжкую правду минувших веков, Слушают молча их сосенки юные, Тесно прижавшись к корням стариков.
Старая истина
(Посв. О. И. К.)
Ну, стоит ли в часы очарованья Красоты жизни воспевать, Благословлять существованье, В восторгах праздных замирать?
Ну, стоит ли в часы ненастья Роптать на горестный удел И рисовать себе напастья Превозошедшими предел?
Все, право, тлен и суета сует! И истинного счастья нигде нет, Как нет и истины вообще в земной юдоли! А если так?! То, стало быть, и горькой доли!
Бор. Шатов
Жертвы времени
Лидия Николаевна Тихвин-Белозерская, сидя в стареньком, потрепанном, но не менее любимом кресле, чинила белье своей дочери Таточки. Быстро игла взлетала вверх и убегала вниз, но Лидия Николаевна работала машинально: мысли ее были далеко. Впрочем, и мыслей-то никаких не было, так, какие-то отдаленные вспышки воспоминаний. То налетит на миг ослепительная греза былого счастья, то выплывет образ покойного мужа, убитого сына, Сереженьки, а там опять за душу хватающие видения нужды, голода и скитаний. Лидия Николаевна давно почитала себя умершей. Правда, физическая жизнь еще продолжалась: она как-то спала, что-то ела, ощущала холод, жар, боль, и если еще сохранилось в ней нечто человеческое, то это была горячая любовь к Таточке. Впрочем, инстинкт материнства свойствен и животным.
Сквозь проблески минувшего врывались и мысли о повседневности. Вот и сейчас, кладя заплату, Лидия Николаевна соображала: картошка варится на примусе, суп разогреть недолго, на окне с полфунта масла еще есть — следовательно, все в порядке. В четыре часа придет с работы Таточка, усталая, голодная, а там появится Ерошкин (Лидия Николаевна иначе как по фамилии не называла за глаза советского мужа бедной Таточки). Этот Ерошкин был ей кошмаром. В прошлом году, в минуту слабости и отчаяния, очутившись с Таточкой перед лицом голодной смерти, она сдалась уговорам дочери, вернее, приняла ее жертву и дала со сжатым сердцем согласие на этот дикий брак. Таточка так уверяла ее, что Григорий, в сущности, не дурной человек, что, конечно, несколько грубоват и неотесан, но любит ее по-своему, что занимает довольно видное положение у большевиков, что сможет доставать им все необходимое для существования и т. д., и. т. п. В общем, Лидии Николаевне пришлось сдаться, тем более что бороться с жизнью им решительно недоставало сил.
В первые дни, последовавшие за свадьбой, Ерошкин несколько сдерживался, но тем не менее каким же отвратительным он казался Лидии Николаевне! Его шуточки, его заигрывания с Таточкой шокировали ее до глубины души, и бедная Таточка, видя и чувствуя это, бесконечно страдала. Таточка, выходя замуж, надеялась переделать мужа, приобщить его хотя бы несколько к своей натуре, но Ерошкин оказался натурой невосприимчивой и не только не поддавался обработке, но еще и безбожно хамил. Тихо сидела Лидия Николаевна в своем кресле, зимние сумерки начинали спускаться, безысходная тоска охватила ее, и горькие слезы закапали из старческих глаз на черную блузку. Но не о себе плакала Лидия Николаевна!