Именно Августин (о котором справедливо говорили, что «ни один человек со времен апостолов не привнес в церковь больше собственного духа, чем он») в своем чудовищном рвении и при помощи сокрушительных доводов, вдохновленных его выдающимся умом, изложил принципы, которые стали основой преследований и цитировались в оправдание гонений на протяжении почти 1500 лет после его смерти. «Он был, – говорит Лекки, – самым стойким и вдохновенным защитником всех тех доктрин, которые возникают из привычек ума, приводящих к преследованиям»[148].
Пока что, сколько бы гонений ни инициировала церковь, их исполнение находилось целиком и полностью в руках гражданской власти, и именно к этой отстраненности призывал священников святой Августин. Однако уже к концу IV столетия мы видим, что священники напрямую задействованы в казнях еретиков.
Присциллиан, испанский богослов, руководствовался словами святого Павла «Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас?»[149], чтобы попытаться при помощи целомудрия устроить себе достойную жизнь. Основываясь на этом тексте, он проповедовал строжайший аскетизм и запрещал священникам вступать в брак. В то время это не являлось обязательным условием[150], и, объявив об этом как о законе Христа, он навлек на себя обвинения в ереси. Его обвинили в использовании магии и распутстве, отлучили от церкви в 380 году и сожгли заживо вместе с несколькими его последователями по приказу двух христианских епископов. Присциллиана считают первым мучеником, сожженным испанской инквизицией[151].
Следует добавить, что эта казнь вызвала глубочайшее негодование со стороны священников по отношению к тем епископам, которые были за нее ответственны, а святой Мартин Турский резко ее осудил. Однако негодование было вызвано не тем, что человек лишился жизни из-за еретических взглядов, а тем, что инициаторами этой казни стали священники. Ведь частью чистого учения ранней церкви было то, что ни при каких обстоятельствах – будь то в роли судьи, солдата или палача – христианин не должен становиться орудием смерти своего ближнего; отчасти именно благодаря тому, что христиане твердо придерживались этого принципа, они и привлекли к себе внимание и вызвали недовольство римского правительства, как описано выше. После возвышения церкви не было периодов, в которые это учение соблюдалось бы с какой бы то ни было строгостью, однако возможность пренебрегать им имела пределы, и теперь все сочли, что эти пределы нарушены прелатами, ответственными за смерть присциллиан.
Мы подробно описываем здесь этот случай, явно тривиальный на сегодняшний день, из-за важной и необычной роли, которую ему было суждено сыграть в действиях инквизиции.
К тому времени церковь уже отождествляла себя с государством. Она усилила свои структуры, ее влияние распространилось и на государственное устройство, и можно сказать, что государство почти утратило способность к независимому существованию и стало ее инструментом. Гражданское законодательство основывалось на духовных законах церкви, стандарты морали – на ее учениях; развитие искусства – живописи, скульптуры, литературы и музыки – шло так, чтобы наилучшим образом приспособиться к служению церкви, а поскольку по этой причине искусство было загнано в слишком узкие рамки, то на какое-то время его развитие остановилось; науки и ремесла поощрялись лишь потребностями церкви и ограничивались ее принципами; и даже развлечениями людей руководил дух церкви.
И все же, влияя на государство во всех его сферах так глубоко, что государство и церковь, казалось, слились в неразделимое целое, церковь оставалась независимой, автономной и ничем не ограниченной. Поэтому, когда великая Западная империя, на которую она опиралась, оказалась в руинах после нашествия варваров, церковь выстояла, и этот гигантский катаклизм ее не затронул. Она сумела завоевать варваров гораздо более ловко и всецело, чем то делали они сами: ее завоевание заключалось в том, чтобы заставить их считать ее естественной наследницей павшего Рима. Вскоре она получила это великолепное наследие, заявив свое право на превосходство, которым обладал Рим, и получив власть над новыми государствами, возникавшими на руинах разрушенной империи.
2Каноническое учреждение инквизиции
На протяжении примерно семи столетий после падения Римской империи преследования за ересь были очень редкими и незначительными, однако не стоит приписывать этот факт милосердию. Несмотря на то что некоторые из старых ересей сохранились, они до такой степени лишились своей жизнестойкости, что их больше не выставляли напоказ наперекор матери-церкви, а практиковали в безвестности, помогавшей избежать надзора.
Новые же схизмы в этот период, похоже, не возникали. В большой степени это объясняется четкими формулировками католического богословия, появлявшимися после различных вселенских соборов, которые проводились после освобождения христианства, а также интеллектуальной широтой учения, полностью соответствовавшего духовным возможностям людей того времени и являвшегося для них вполне достаточным. Однако такое положение дел могло сохраняться лишь ценой прекращения интеллектуального прогресса. Несомненно, применялись некоторые ограничения, но держать в узде творческие и мыслительные способности человека было (и всегда будет) не под силу ни одному учению. Напрасно церковь пыталась сдерживать мысль и подавлять ученость, подрывавшую ее основы и раскрывавшую ошибочность мировых и исторических концепций, на которых строилось богословие; напрасно она со всех сторон защищала себя доктринами и жестко придерживалась той формы, которую приняла.
Бескомпромиссная жесткость католической церкви стала предметом серьезного порицания. Наша цель – беспристрастное исследование определенных исторических особенностей, а при выполнении подобных задач следует избегать полемических вопросов. Однако же позволительно будет сказать несколько слов, чтобы объяснить, но не защитить подобную позицию, которую неоправданно много порицают.
Считается, что именно неуступчивая политика церкви серьезно препятствовала интеллектуальному развитию, и по этой причине ее следует осуждать. Однако давайте на минуту непредвзято рассмотрим альтернативу. Допущение заблуждений – начало разрушения. Где допущено одно заблуждение, там выдергивается нить из ткани, волокна которой взаимозависимы и обеспечивают ее прочность. Тот, кто единожды уступил, создает прецедент, который ему предъявят, чтобы заставить его уступать снова и снова, пока он не уступит во всем, а оставшись ни с чем, будет вынужден подвергнуться незаметному уничтожению.
Если принять во внимание все вышеизложенное, в позиции церкви есть неоспоримое достоинство: утверждая, что ее учение основывается не на человеческом знании, а на божественном вдохновении, она отказывается уступить хотя бы йоту своих догматов открытиям, сделанным человеком; она считает (и считает неоспоримо, по крайней мере, при условии допущения основной идеи), что какими бы верными ни казались истины, обнаруженные человеческой проницательностью, какими бы ложными ни выглядели догматы, которым она обязана своим существованием, это не отменяет того, что первые имеют человеческое, а вторые – божественное происхождение. Церковь гордо считает, что между ними двумя не может быть споров и что заблуждение, возможное для человека, невозможно для божественного; что человеческое восприятие заблуждений в учениях церкви – не более чем демонстрация склонности человека заблуждаться.
Католическая церковь осознала, что она либо должна пребывать всецело и всюду, либо полностью прекратить свое существование. Стоило бы без предубеждения подумать о том, не является ли демонстрация ее неподвижности более достойной, чем если бы она постепенно отказывалась от божественного в угоду человеческому и таким образом претерпевала бы разделение, которое в конце концов устранило бы и самое последнее ее притязание на существование. Заняв свою позицию, церковь оставалась полной хозяйкой своих приверженцев; отклонись она от нее – и она, должно быть, стала бы их смиренной служанкой.
Доктор Рул приглашает своих читателей обратить внимание на то, что «ни в одной церкви, кроме католической, никогда не было инквизиции»[152]. Однако он забывает довести эту мысль до ее логического конца и добавить, что ни в одной христианской церкви, кроме католической, инквизиция не была бы возможна. Ибо было бы невозможно совершить преступление ереси против любой церкви, которая приспосабливается к новым способам мышления по мере их появления и постепенно отступает под натиском учености[153].
Католическая церковь представляла миру свои непреложные формулировки и неизменные догматы. «Это, – заявляла она, – мое учение. Его я твердо придерживаюсь. Его вы должны принять без сомнений, в его полноте и цельности, иначе вы не дети мне».
Здесь не к чему было придраться. Прибавь она к этому допущение свободы принимать или отвергать ее учение, оставь она человеку свободу признавать или не признавать ее догматы, как велит ему его совесть и разум, все было бы хорошо. К несчастью, церковь сочла своим долгом пойти дальше и использовала принуждение и насилие в такой мере, что внушила своим детям душевный настрой, который выразил один якобинец XVIII века[154], воскликнувший: «Стань мне братом, или я убью тебя!»
Неспособная рациональными методами остановить людей, выходивших из ее рядов по рациональным причинам, она прибегла к мерам физического воздействия и вернула жестокие насильственные практики первых веков христианства.
Ересь массово и быстро распространялась на юге Франции. Там словно собрались все схизмы, которые тревожили церковь с самого ее основания: ариане, манихейцы и гностики, к которым прибавились несколько новых сект – катары, вальденсы и Boni Homines, или Добрые Люди. Эти новоприбывшие заслуживают некоторого пояснения.