содержащиеся в них законы, а затем клал позади себя – это означало, что теперь эти законы остаются в прошлом. Раввин получал священные писания обратно из-за спины понтифика и удалялся вместе со своей свитой, обычно сопровождаемый насмешками, оскорблениями и поношениями от римской черни[200].
Становится понятно, что преследование евреев не было побудительным мотивом для учреждения инквизиции в Испании. Инквизицию не заботили евреи, если ограничить этот термин исключительно его религиозным смыслом, обозначающим людей, соблюдающих закон Моисея. Заботой инквизиции было исключительно отступничество тех, кто хоть и принадлежал к еврейскому народу, но стал христианином после обращения. Тайное соблюдение еврейских обрядов, то есть возвращение этих новообращенных христиан к религии своих отцов (от которой они отказались из материальных соображений), подпадало под юрисдикцию инквизиции, и такие люди становились возможным объектом преследования в качестве еретиков – преследования, которому они никогда бы не подверглись, если бы оставались в своей изначальной вере.
Невозможно отрицать, что многие из тех, кто крестился против воли, в качестве единственного средства спасти свою жизнь от обрушившейся на них яростной толпы христиан, в душе оставались евреями, продолжали тайно соблюдать еврейские обряды и изо всех сил старались вернуть своих отрекшихся собратьев в лоно иудейской веры. Другие же после крещения намеревались соблюдать те обязательства, которые они на себя взяли, и честно придерживаться христианства, однако многие древние иудейские ритуалы были для них очень привычны: выученное, почти врожденное отвращение к определенным видам мяса, соблюдение определенных праздничных дней, а также некоторые мелкие домашние традиции, которые являются частью еврейского свода правил, – все это укоренилось в них слишком глубоко, чтобы быть вырванным без остатка с первой же попытки. На привыкание к христианским обычаям требовалось время; в некоторых семьях потребовалось бы два или три поколения, чтобы эти обычаи в полной мере усвоились, а старые окончательно забылись. Если бы те, кто убеждал монархов учредить в Кастилии инквизицию, да и сами монархи понимали это и проявляли бы в этом вопросе необходимое и разумное терпение, Испания была бы избавлена от тех ужасов, которые укоренились в ее почве и высасывали из ее детей силы и интеллектуальную энергию; в ее случае упадок наступил быстро и почти сразу после величайшего взлета. Какой бы отвратительной ни была память об инквизиции в мире, самой ужасной она должна быть для Испании, поскольку причиненное инквизицией зло рикошетом ударило по самой стране.
Именно во время первого визита Изабеллы в Севилью (той самой карательной поездки, о которой мы уже упоминали) ей впервые предложили учредить святую палату в Испании. Король в тот момент находился в Эстремадуре, где занимался укреплением границ с Португалией. Предложение исходило от Алонсо де Охеды, приора доминиканского ордена в Севилье – человека, имевшего отличную репутацию и считавшегося праведником (Парамо называет его «vir pius ac sanctus»[201]). Увидев, с каким пылом Изабелла стремится пресечь беззаконие и восстановить порядок в стране, Охеда уведомил ее о распространении отвратительного движения по возвращению к иудаизму. Он делал упор на лицемерие, лежавшее в основе обращения многих евреев в христианство. Он указывал (с некоторой долей справедливости) на то, что эти люди подвергли осмеянию святую церковь, осквернили ее таинства и совершили самое отвратительное святотатство, притворившись, будто принимают христианскую веру. Он убеждал королеву, что подобные действия должны быть наказаны и что нужно пресечь хаос, который подобные отступники вносят в общество более верных новообращенных, заходя так далеко, что пытаются обратить в иудаизм изначальных христиан. Именно для осуществления этого необходимого очищения он и просил королеву учредить инквизицию[202].
Его доводы были благовидными и даже справедливыми и, должно быть, произвели впечатление на благочестивую королеву. Однако ее благочестие, при всей его силе, не заставило ее решиться на действия, предлагаемые советником. Ее великолепный ум был необыкновенно уравновешенным. Она понимала, что возник вопрос, который требуется решить; но также она понимала, что стоящим перед ней монахом движет фанатизм, и осознавала, что этот фанатизм непременно преувеличивает размеры бедствия. Кроме того, она знала, что новообращенные были объектом чрезвычайной недоброжелательности. Своим обращением в христианство они, возможно, и изменили религиозную враждебность кастильцев, но более глубокая расовая неприязнь никуда не делась. Она не только сохранилась, но и усугубилась благодаря той зависти, которую вызывали новые христиане: свойственные представителям их народа энергичность и ум, как и прежде, служили им же на погибель. Не было высоких постов, которые не занимали бы новообращенные евреи; не было таких должностей, на которых они не превосходили бы числом исконных христиан – чистокровных кастильцев.
Все это было известно Изабелле; она и сама была окружена обращенными и потомками обращенных. Несколько ее советников, три секретаря (одним из них был летописец Пульгар, чьи записи об этой ситуации мы цитировали) и ее казначей – все были новообращенными евреями[203]. Изабелла близко знала и высоко ценила этих людей. Она судила о новообращенных главным образом по тем, кто был в ее непосредственном окружении, и, естественно, была склонна скептически относиться к обвинениям Охеды в их адрес. Она понимала, что служит источником этих обвинений, и, должно быть, принимала в расчет неискоренимую неприязнь, которую народ испытывал к евреям, и силу предрассудков, которые, как мы уже говорили, распространились на новообращенных до такой степени, что их продолжали называть Judios[204], несмотря на принятое ими христианство, так что в летописях того времени часто бывает трудно понять, о ком именно пишет автор.
Мы уже говорили, что расовая враждебность сохранялась, несмотря на обращение евреев в христианскую веру. Отношение к ним христиан не изменилось за сто лет, которые прошли с тех пор, как по наущению архидиакона Эсихи толпа восстала и учинила массовые убийства. Евреи всегда оставались потомками тех, кто распял Христа. Следы этого чувства и по сей день ощущаются на полуострове. В Португалии в лексиконе низших слоев общества, и даже достаточно образованных людей, нет слова «жестокий»; его функции полностью узурпировало слово «еврей»: когда к человеку или животному обращаются с призывом не быть жестоким, единственная фраза, которая это выражает, – «Не будь евреем!» (Não seja judeu!)
Представление о том, каковы были народные чувства в то время, лучше всего передает перевод отрывка из книги Бернальдеса, который касается еврейских обычаев и традиций. Бернальдес был священником, а следовательно, в определенной степени образованным человеком, как в целом свидетельствует его история; однако столь смехотворно глупый и отвратительно злобный отрывок мог возникнуть лишь в голове человека, в котором фанатизм уничтожил всякое чувство меры. Историческая ценность этого отрывка заключается единственно в том печальном факте, что его можно считать верным отражением предрассудков, существовавших во времена правления Изабеллы. Вот этот отрывок:
«Так же как еретики и евреи всегда бежали от догматов христианства, они бежали и от христианских традиций. Они великие пьяницы и обжоры, которые никогда не отказываются от еврейской привычки есть отбросы в виде жаренного в растительном масле лука и чеснока и тушенного в масле мяса, которое они используют вместо сала; а масло с мясом очень дурно пахнет, так что из их дверей и домов всегда ужасно воняет этой дрянью; и сами они имеют характерный для евреев запах вследствие их еды и того, что они некрещеные. И хотя некоторые из них крестились, сила крещения была сведена на нет их легковерием [то есть их приверженностью собственной вере] и соблюдением иудейских обычаев, и поэтому они воняют как евреи. Они отказываются есть свинину, кроме как по принуждению. Они едят мясо в Великий пост и в канун праздников святых… Они как могут празднуют Пейсах и соблюдают шабат. Они посылают в синагоги масло для лампад. Евреи тайно приходят к ним, чтобы проповедовать в их домах, особенно тайно – к женщинам. Они просят своих раввинов убивать домашних животных и птицу. Они едят пресный хлеб на еврейский манер. Они соблюдают все свои еврейские ритуалы как можно более тайно, и женщины, как и мужчины, стараются, когда это только возможно, избегать таинств святой церкви… Они никогда не исповедуются искренне, и случалось так, что священник, исповедовав одного из них, отрезал кусок ткани от его одеяния, говоря: «Раз ты никогда не грешил, позволь мне оставить это как реликвию для излечения больных». Не напрасно Господь наш называл их generatio prava et adultera[205]. Они не верят, что Господь вознаграждает непорочность и целомудрие, и все, что они пытаются сделать, – это плодиться. И в дни, когда эта ересь была сильна, во многие монастыри силой проникали их купцы и богатые мужчины, и многие принявшие постриг монахини были изнасилованы и преданы осмеянию, ибо насильники не верили в отлучение от церкви и не боялись его, и творили это, чтобы поносить Иисуса Христа и церковь. Они всегда мошенничают, применяя разные хитрости и уловки, когда покупают и продают, а с христианами у них вовсе нет совести. Они никогда не занимались сельским хозяйством, пахотой или выращиванием скота, и никогда не учили своих детей ничему, кроме как сидеть и зарабатывать столько, чтобы хватало прокормиться, трудясь при этом как можно меньше. Многие из них за несколько лет обзаводятся огромными поместьями, не скупясь на воровство и ростовщичество и утверждая, что они зарабатывают на своих врагах…»