Это чудовищное сплетение неверных представлений можно было бы не принимать в расчет и презирать, если бы не тот факт, что, как мы уже говорили, оно было написано искренне (с искренностью фанатика) и отражает тогдашние верования, которые поощрялись завистью – она совершенно явно обнаруживается, когда Бернальдес говорит о занятиях евреев и новообращенных, которых считает неискренними в принятой ими вере.
Должно быть, Изабелла знала об этом чувстве и давала ему соответствующую оценку. В 1474 году она получила весьма жалостливую эпическую поэму авторства новообращенного по имени Антон Монторо, в которой тот с пугающей яркостью изображал убийство conversos[207] и молил о правосудии для убийц, уверяя в невиновности новых христиан и в искренности их обращения. Должно быть, ее мягкую сострадательную натуру тронула эта жалоба, а ее острый ум понял, какие пагубные страсти и какая зависть скрываются под прекрасными одеждами священного рвения. Взвесив все, Изабелла не согласилась с доводами Охеды.
Однако самой весомой могла оказаться мысль о той власти, которую суд инквизиции даст священникам. Королева уже смело высказала свое недовольство тем, что духовенство узурпировало королевские права в Испании, и для усмирения клириков не остановилась даже перед папой римским. Если сейчас она уступит просьбе Охеды, то позволит священникам учредить суд, который, не подчиняясь никаким светским законам, лишит ее некоторой части той верховной власти, которую она столь ревностно берегла.
Изабелла отклонила прошение доминиканского приора, и, если принять во внимание все обстоятельства (вскоре мы это сделаем), можно не сомневаться, что в этом ее полностью поддержал кардинал Испании дон Педро Гонсалес де Мендоса, архиепископ Севильи, который был рядом с ней все это время.
Охеда удалился – огорченный, но ни в коем случае не смирившийся. Он решил подождать более благоприятного случая, а пока поддерживать брожение народных умов. Как только Фердинанд присоединился к королеве в Севилье, доминиканец возобновил свои настойчивые просьбы. Он надеялся найти в короле союзника. Более того, теперь его поддержал Филиппо Барбьери, инквизитор Сицилии, недавно прибывший в Испанию, чтобы получить из рук католических королей (являвшихся также правителями Сицилии) подтверждение давнего указа, принятого в 1223 году императором Фридрихом II. Согласно этому указу, треть конфискованного имущества еретиков становилась собственностью инквизиции; указ также обязывал наместников всех регионов предоставлять инквизиторам защиту и содействие в их трудах по преследованию еретиков и евреев, вступивших в брак с христианами. Король и королева должным образом подтвердили привилегии, считая это своим долгом, так как они касались инквизиции, учрежденной Гонорием III. Однако Изабелла стала склоняться в сторону введения инквизиторского суда в Кастилии не поэтому. Случилось так, что к доводам Охеды и Барбьери прибавились уговоры папского легата a latere[208] при кастильском дворе – Никколо Франко, епископа Тревизо, который, несомненно, понимал, что учреждение инквизиции в Кастилии будет приятно папе Сиксту IV, поскольку непременно усилит влияние церкви в Испании.
Что касается Фердинанда, то, вероятно, это предложение имело для него некую привлекательность, так как одновременно давало возможность удовлетворить присущее королю благочестие и пополнить почти пустую казну за счет конфискаций, которые должны были стать результатом преследований столь состоятельной части общества. Когда путь совести ведет к выгоде, следовать ему нетрудно. Однако Фердинанд, хоть и был соправителем Испании и владыкой Арагона, в Кастилии не имел той же власти, что Изабелла. В конце концов, это было ее королевство, и, хотя сам он вовсе не занимал в нем положения простого принца-консорта, однако был связан законом и политикой и должен был подчиняться ее воле. С учетом ее отношения к вопросу об инквизиции он мог лишь добавить свои уговоры к доводам трех священников; все вместе они оказали на Изабеллу такое давление, что она уступила, пойдя на компромисс. Она согласилась, что следует принять меры не только для предотвращения возврата к иудаизму со стороны новых христиан, но также для обращения в христианство самих евреев; трудную задачу принуждения к соблюдению христианской веры и догматов католичества Изабелла доверила кардиналу Испании. С христианской и человеческой точки зрения ни один из его современников не был более желательным кандидатом; это означает, что с точки зрения его современников-католиков не было никого более нежелательного для выполнения этой задачи.
Когда Изабелла объявила о своем решении, это, должно быть, стало некоторым потрясением для Охеды, который считал, что вот-вот ее уговорит. Эта уступка его желаниям была вовсе не тем, на что он рассчитывал, поскольку она оставляла в стороне монахов-проповедников, которые собственными методами сделали эту работу своей особой миссией. Однако королева приняла решение, и сказать было больше нечего. Кардинал Испании принялся за выполнение задачи с искренним христианским настроем и с тем пылким стремлением к правде и справедливости, которые были ему присущи. Для этих целей он составил instrucción[209], которое не дошло до наших дней, но Ортис де Суньига[210] и Пульгар[211] сообщают нам, что оно было облечено в форму катехизиса. Там, как пишет Пульгар, «он обозначает обязанности истинного христианина со дня его рождения в таинстве крещения, как и во всех прочих таинствах, которые он обязан принимать, а также чему его следует учить, во что он должен верить и что совершать как верующий христианин во все время и во все дни до самой смерти».
Мариана, Зурита и другие историки, по словам Парамо[212] и Салазара де Мендосы, отваживались приписывать учреждение инквизиции в Кастилии кардиналу Испании. Их целью было покрыть честью и славой его имя и память о нем, ибо, по их мнению, именно этим он заслужил величайшее право на благодарность и уважение человечества. Однако справедливость менее нетерпимой эпохи требует, чтобы в этом отношении восторжествовала истина, так что его память следует освободить от этой весьма сомнительной чести. Современники кардинала не подтверждают того, что требует для него Парамо. Если свести этот спор к самой его сути, то крайне маловероятно, чтобы кардинал Мендоса выступал за учреждение суда, который должен был лишить его и других испанских епископов юрисдикции в causas de Fé[213], которая до этого по праву принадлежала им.
Итак, примас взялся за возложенную на него задачу, поручив всем приходским священникам разъяснять его «катехизис» во всех церквах и школах. Но какими бы усердными ни были его приемы, не таких методов желали Охеда и папский легат. Доминиканец, раздосадованный развитием событий и полный решимости возобновить натиск, как только представится такая возможность, обдумывал новые доводы, могущие стать убедительными для короля и королевы. И тут в Севилье произошло событие, которое удовлетворило его фанатичные потребности и дало ему именно то оружие, которое он искал. Молодой дворянин из известного семейства Гусман вступил в любовную связь с дочерью новообращенного. Ради встречи с возлюбленной он тайно отправился в дом ее отца в ночь на четверг на Страстной неделе в 1478 году, и девушка его впустила. Однако любовников потревожили раздававшиеся в доме голоса, и Гусману пришлось спрятаться. Из своего укрытия он подслушал разговор нескольких иудеев, которых принимал у себя отец девушки. Он услышал, как те неистово отрицали божественность Христа и столь же неистово оскорбляли его имя и католическую веру. Покинув этот дом, Гусман направился прямиком к приору доминиканского ордена, чтобы рассказать ему об услышанном и донести на богохульников.
Этот молодой кастилец представляет собой настолько интересный типаж, что мы позволим себе немного отступить от повествования, чтобы рассмотреть его более подробно. Это поможет понять взгляды и приземленное самодовольство религиозного фанатика. Он знал, что величайшая добродетель христианина – это целомудрие, а худшее преступление против Господа – безнравственность. По крайней мере, так его воспитывали, и он принимал эти постулаты на подсознательном уровне, полуавтоматически. Однако же то, что сам он был грешен, нисколько не тревожило его совесть, как и то, что он словно вор прокрался в дом новообращенного, чтобы совратить его дочь. Но стоило ему услышать, как этот новообращенный и его друзья говорят о неверии в того бога, в которого верит он сам и которого он, согласно собственному пониманию, оскорбил – и вот мы уже видим, как он возмущен поведением этих ужасных людей. Смотрите, вот он сломя голову бежит к приору Охеде, чтобы с ужасом рассказать ему о подслушанных мерзостях, и его так мало заботит низость, при помощи которой он получил эти сведения, что он даже не пытается ее скрыть. По-видимому, преступление новообращенных против бога, в которого они не верят, привело в такой же ужас и доминиканского монаха, так что он счел малозначительным то преступление, которое совершил верующий в этого бога кастилец. Данный случай хорошо демонстрирует разницу между теорией и практикой христианства.
На основании полученных от юноши сведений Охеда учредил расследование, и шесть отступников были арестованы. Они признали себя виновными и просили позволить им примириться с церковью. Поскольку еще не была учреждена инквизиция с ее страшным указом против relapsos[214], их просьбу удовлетворили после того, как они понесли назначенное им наказание