их в судах инквизиции вполне соответствует этическим нормам: он поясняет, что инквизитор обладает большей полнотой власти, чем гражданский судья [что кажется невероятной причиной для оправдания злоупотреблений этой властью]. Таким образом, продолжает Пенья в поучительном трактате об использовании лицемерия, при условии, что инквизитор не обещает преступнику абсолютной безнаказанности, он всегда может пообещать ему «милость» (которую преступник понимает как «полное освобождение от наказания») и сдержать свое обещание, несколько преуменьшив канонические усилия, которые зависят от него самого. На практике это означало, что еретику, которого приговорили к сожжению, могли пообещать прощение, если он сознается в грехах, в которых его необходимо обвинить перед сожжением. А когда, сознавшись в них и сдавшись инквизитору, он потребует прощения, его должен удовлетворить следующий ответ: под прощением подразумевалось прощение, то есть отпущение грехов, чтобы его душу можно было спасти, когда тело его сожгут.
Что касается второго вопроса, предложенного схолиастом («Если он дает подобное обещание, разве не обязан он его сдержать?»), он отвечает на него, говоря, что многие богословы не считают, что на инквизиторе лежит такая обязанность. Данную позицию они объясняют тем, что подобный обман полезен и служит общественному благу; кроме того, если допустимо узнавать правду под пытками, то уж тем более допустимо делать это при помощи притворства – verbis fictis. Насколько мы можем судить, таково общее, но вовсе не единодушное мнение. Есть авторы, выступающие против него. И тут схолиаст удивляет нас еще больше. Послушайте, что он говорит: «Два этих противоположных мнения можно примирить между собой, если принять во внимание вот что: какие бы обещания ни давали инквизиторы, не следует считать, что они относятся к чему-то иному, нежели наказания, суровость которых инквизиция имеет право смягчить, – а именно церковные наказания, а не те, что предписаны законом».
Он пишет это, зная, что заключенный понимает подобные обещания как нечто совершенно иное и что инквизиторы хотят, чтобы он понимал их именно так, и заставляют его это делать.
Доводы Пеньи не следует подвергать сомнению в честности. Он не апологет святой палаты, пишущий для всего мира и применяющий слабые аргументы по необходимости, потому что ему приходится наилучшим образом использовать имеющиеся доводы, даже если его заподозрят в недобросовестности. Он пишет как наставник, исключительно для глаз инквизитора. Из этого мы можем сделать вывод, что эти ученые казуисты, которые погружались в такие глубины мысли и следовали такими извилистыми путями рассуждений, не сумели понять элементарный факт морали: ложь заключается не в произносимых словах, а в той идее, которую они несут. «Каким бы малым ни было смягчение наказания, дарованное инквизитором, – продолжает он, полируя этот перл казуистики, – его всегда будет достаточно, чтобы выполнить обещание».
Видите, каков он, сторонник соблюдения буквы закона? Вы заметите гораздо больше подобных вещей, прежде чем мы двинемся дальше. Однако здесь схолиаст начинает прилагать усилия. В нем заговорила совесть; возможно, луч сомнения проник в его мрачную уверенность в том, что черное – это белое, а белое – черное. И чтобы, как мы полагаем, успокоить тревожные движения души, он пишет последний абзац на эту тему: «Однако для сохранения совести инквизиторы должны давать обещания лишь в самых общих выражениях, и никогда не обещать того, что не смогут исполнить»[285].
Существует еще одна уловка Эймерика для борьбы с хитростью упрямых еретиков.
Пусть инквизитор найдет сообщника обвиняемого или же человека, которого тот уважает и которому доверяет инквизитор, и уговорит его часто беседовать с обвиняемым и разузнавать его секреты. При необходимости пусть этот человек притворится таким же еретиком, который отрекся из страха и обо всем рассказал инквизитору. Затем, когда обвиняемый станет доверять этому посетителю, пусть тот останется вечером допоздна, скажет, что ему слишком поздно возвращаться домой и что он проведет ночь в тюрьме. Пусть поставят людей подслушивать разговоры обвиняемого, а по возможности и писца, который запишет признания еретика, к этому моменту втянутого шпионом в рассказ о своих деяниях.
Тут Пенья занимается морализаторством в пользу шпиона, подчеркивая, как тот может справиться со своей двусмысленной задачей, не вовлекаясь в ложь и ничем не запятнав нежную, чувствительную душу, которая, конечно же, должна обитать в его теле.
«Следует заметить, что шпион, изображая дружбу и пытаясь вытянуть из обвиняемого признание в преступлении, вполне может притвориться, что принадлежит к той же секте, но [обратите внимание на это предостережение] он не должен говорить этого, поскольку, сказав, совершит по меньшей мере простительный грех, а мы знаем, что его не следует совершать ни на каких основаниях».
Вот так рассуждает схолиаст. Он совершенно ясно дает понять, что человек может притвориться другом, чтобы предать другого человека смерти, и, чтобы сделать это предательство более надежным, он может даже притвориться, что придерживается тех же религиозных убеждений, – и, поступая так, он не совершает греха, даже простительного, при условии, что он не облекает свое притворство в слова. Какие же надежды возлагает казуист на слова! Именно такой аргумент мог бы применить Каиафа, однажды вечером беседуя с Иудой Искариотом в Иерусалиме.
Апологеты инквизиции очень любят тезис, что в своей судебной практике она не делала ни больше, ни меньше того, что происходило в то время в мирских судах и что если ее методы и были варварскими и если они шокируют нас сегодня, то следует помнить, что это были совершенно обычные методы судебной работы в то время. Однако в Европе XV века (каким бы полным лжи и вероломства этот век ни был) не существовало мирского суда, который не счел бы неприемлемым применение столь бесчестных и оскорбительных методов в качестве признанной, нормальной и неотъемлемой части своей работы. Сам Пенья сообщает об этом, когда находит нужным далее оправдывать эти практики именно потому, что они не использовались в гражданских судах:
Быть может, против нас выступит авторитет Аристотеля, который из глубин язычества осуждал всякое лицемерие, как и авторитет правоведов, осуждающих уловки, которыми могут пользоваться судьи, чтобы узнать правду. Но существует два вида уловок: одни используются во зло, и допускать этого нельзя; вторые же нацелены на выяснение истины, и никто не может за них винить[286].
Получив признание, было бы напрасно даровать преступнику защиту, отмечает Эймерик. «Ибо, хотя в гражданском суде признания в преступлении недостаточно без доказательств, его достаточно здесь». Причина, которую он для этого приводит, столь же лицемерна, как и любая другая в «Руководстве»: «Поскольку ересь – грех души, признание может оказаться единственно возможным доказательством». Если адвокат получал возможность защищать обвиняемого, то в статье XVI «Указаний» Торквемады мы видели, что он обязан был прекратить защиту в тот момент, когда понимал, что его клиент виновен, поскольку согласно церковному праву адвокатам запрещалось защищать еретика в любых судах, гражданских или церковных, и в любых делах, связанных с ересью или другими вопросами.
Что касается свидетелей, то к сказанному в предыдущей главе следует добавить, что инквизиция допускала в свидетели обвинения любого человека, пусть даже отлученного от церкви или еретика, при условии, что его показания говорили против обвиняемого, и при этом отказывалась допускать к защите свидетелей, которые сами были запятнаны ересью. Поскольку выступление свидетелем в защиту человека, обвиненного в ереси, могло привести к тому, что такой свидетель сам становился подозреваемым, понятно, что обвиняемому нелегко было найти людей для своей защиты.
12Юриспруденция инквизиции. Пытки
Мы уже рассматривали хладнокровные указания Эймерика о том, что обвиняемого, отказавшегося признаться в преступлении, следовало вынудить к противоречивым высказываниям, которые оправдали бы применение к нему пыток. Инквизиторы могли перейти к применению этой процедуры (как эвфемистически называли пытки) лишь при определенных, предписанных законом обстоятельствах, а строгое соблюдение буквы закона, как вы уже видели и увидите в дальнейшем, было незыблемым правилом для этих весьма коварных судей. Такими обстоятельствами, как поясняет Эймерик в своем «Руководстве»[287], являлись (а) противоречивость ответов на вопросы о деталях дела и одновременное отрицание основного его факта; (б) существование частичного доказательства совершенного им преступления. Это частичное доказательство считается возникшим в следующих случаях:
(а) Когда обвиняемый «считается» еретиком и есть хотя бы один свидетель, который может дать показания под присягой, что видел или слышал, как тот делал или говорил нечто идущее против веры. (Для установления вины по закону требовалось два свидетеля.)
(б) Когда в отсутствие свидетелей существуют основания для сильного или тяжелого подозрения.
(в) Когда обвиняемый не имеет дурной репутации, но есть один свидетель против него и основания для сильного или тяжелого подозрения – то есть не само подозрение, а намеки на него; подозрение на подозрение, так сказать. Различие тонкое и едва уловимое.
Схолиаст Пенья в своих комментариях добавляет, что это сочетание «репутации» (или оснований для подозрения) и одного свидетеля не является необходимым для оправдания применения пыток к обвиняемому:
(а) Когда к дурной репутации прибавляется порочный нрав, который легко приводит к ереси – так невоздержанные и чрезмерно привязанные к женскому полу убеждают себя, что эта невоздержанность сама по себе не является грехом. (Подобное мнение, будучи заявленным, почти равнялось бы ереси; следовательно, тот, кто ведет себя так, словно он его придерживается, навлекает на себя подозрение в ереси.)