гам и рукам привязывали жгуты – куски веревки, которые плотно связывали каждую часть тела, иногда даже торс поверх рук. Между телом узника и веревками вставляли палку, поворот которой приводил к стягиванию жгута; таким образом, вначале возникало сильное сдавление тканей, а затем крайне мучительная боль – если палку вращали достаточно долго, то веревки впивались в мышцы до тех пор, пока не разрывали их до костей. Рот узника раскрывали и удерживали раскрытым при помощи железного приспособления под названием bostezo[294]. Узнику затыкали ноздри, а поперек рта накладывали длинную полосу ткани – toca[295], которая проникала глубоко в горло под весом воды, лившейся в раскрытый рот. По мере того как вода, которую медленно и непрерывно лили на ткань, проникала через нее, узник страдал от всех мук удушения, тем более жестоких, что инстинкт заставлял его совершать тщетные попытки облегчить свое состояние. Он постоянно с усилием глотал воду, надеясь таким образом впустить хоть немного воздуха в разрывающиеся легкие. Немного воздуха в них действительно попадало – ровно столько, чтобы он оставался живым и в сознании, но недостаточно для того, чтобы смягчить ужасные страдания задыхающегося человека, поскольку ткань все время оставалась мокрой под весом льющейся воды. Время от времени toca поднимали и приглашали тяжело дышавшего несчастного сознаться. Для того чтобы побороть его упрямство и, вероятно, чтобы привести в чувство, когда он почти терял сознание, палачи начинали крутить один-два жгута на его или ее теле (святая палата не делала различий между полами в таких делах). Чтобы предотвратить рвоту, которую может вызвать любая пытка, а potro в особенности, инквизиторы со своим неизменным вниманием к деталям давали распоряжение не кормить узника за восемь часов до начала пытки. Писца, присутствовавшего при audiencia de tormento[296], просили записывать не только вопросы и ответы, но и все детали применяемой пытки – в частности, сколько кувшинов воды применялось, поскольку именно они служили мерой суровости испытания[297].
Дыба-ложе слишком хорошо известна, чтобы описывать ее здесь, – в свое время она использовалась во всех странах Европы. При всей жестокости она, вероятно, была наименее жестоким орудием пытки, применявшимся в те времена.
Закон требовал, чтобы любое признание, полученное под пыткой, было впоследствии подтверждено узником – таково было одно из предписаний Альфонсо XI в «Партидах». Это предписание признает, что боль может вынудить человека говорить неправду, и запрещает судам принимать в качестве доказательства то, что было заявлено под пыткой. Следовательно, в один из трех дней после применения пытки – вероятно, как только узник в достаточной степени приходил в себя, чтобы присутствовать в зале суда, его приводили туда. Перед ним клали его признание, записанное писцом, и предлагали подписать его – это было необходимо для того, чтобы признание стало допустимым доказательством. Если он его подписывал, далее суд шел быстро и без перерывов до самого конца; если же отказывался, отрекаясь от сделанных заявлений, инквизиторы действовали согласно статье XV «Указаний» Торквемады, чтобы разрешить этот вопрос.
Пенья предостерегает инквизиторов в отношении преступников, которые симулируют безумие, чтобы избежать пытки. Не следует медлить с такими людьми, пишет он, ибо пытка может оказаться лучшим средством выяснить, является ли безумие истинным или притворным[298].
В конце этой мрачной главы добавим, что пытке можно было подвергать не только обвиняемых. Свидетель, заподозренный во лжи или впавший в противоречие во время дачи показаний, тоже мог подвергнуться пытке in caput alienum[299],[300].
13Юриспруденция инквизиции. Мирской суд
Мы уже рассмотрели относительно мягкие приговоры, выносимые тем, кто откликался на призыв отречься от ереси, в которой их подозревали, и тем, кто доказывал свою невиновность под присягой, дабы очиститься от «дурной репутации». Остается узнать, как святая палата обходилась с negativos, то есть с теми, кто упорно отказывался признаться в первом случае ереси или отступничества после того, как его вина была установлена убедительным для суда образом, и с relapsos – теми, кто обвинялся в возвращении к греху после того, как понес наказание и был прощен.
Нарушителей обеих категорий следовало передавать в руки мирского суда – этот эвфемизм священники применяли в отношении сожжения на костре. Та же участь ожидала нераскаявшихся еретиков и тех, кто не явился в суд. Тот, кто после обвинения достаточным числом свидетелей продолжает отрицать свою вину, должен, по словам Эймерика, быть передан светскому суду на том основании, что человек, отрицающий доказанное преступление, очевидно является нераскаявшимся грешником[301].
Эта нераскаянность ни в коем случае не является очевидной. В конце концов, возможно, обвиняемый мог все отрицать потому, что был невиновен и являлся добрым католиком. Хотя эту возможность не игнорировали, ей уделяли очень мало внимания. В задачи инквизитора входило предполагать, что любой представший перед ним человек виновен. Правда, Эймерик призывает инквизиторов действовать очень осмотрительно при допросе свидетелей против такого человека и рекомендует им дать обвиняемому время на то, чтобы решиться на признание, а также применить все возможные средства для получения такого признания. Он советует заключить его в темницу, сковав кандалами руки и ноги, часто посещать его там и убеждать сознаться. Если в конце концов он это сделает, с ним следует обойтись как с раскаявшимся еретиком[302] – другими словами, он избежит костра, но будет приговорен к пожизненному пребыванию в тюрьме.
Термин «пожизненное заключение» не следует понимать слишком буквально. Инквизиторы могли по своему усмотрению менять часть приговоров и заменять их другими, и они пользовались этой возможностью в отношении тюремного заключения; но конфискация имущества и позор, навлекаемый на заключенного, его детей и внуков (гораздо более тяжелая часть наказания), ни в коем случае не могли быть заменены на что-то другое.
Как бы поздно ни случилось признание со стороны negativo, инквизиторы должны были принять и признать его. Даже когда он уже был привязан к столбу перед сожжением и его наконец охватывал страх смерти, если он обращался к монаху (который не отходил от него, пока не начинал полыхать костер), признавал свою вину и предлагал отречься от ереси, ему сохраняли жизнь. И это притом, что инквизиторы признавали: в подобных чрезвычайных обстоятельствах признание было вырвано у человека «скорее страхом смерти, чем любовью к истине».
Любому человеку должно естественным образом прийти в голову, что проводимые втайне допросы свидетелей и отсутствие у обвиняемого возможности опровергнуть полученные против него свидетельства, поскольку ему редко сообщали об их серьезности, приводили к тому, что многие добрые католики – или, по крайней мере, многие люди, не виновные в еретических практиках, должны были принять смерть в качестве negativo. Для методов инквизиции открылась чрезвычайно широкая дверь к злонамеренности, а поскольку человеческая натура такова, какая она есть (и какой она была в XV веке), не стоит предполагать, что злонамеренность никогда не пользовалась этой возможностью, никогда не проникала в эту широко распахнутую дверь, чтобы отвести душу втайне и в уединении – в темноте, почти в полной неприкосновенности нанести удар в спину человеку, которого ненавидели, которому завидовали или чье место хотелось занять.
Заключенному недостаточно было утверждать, что он невиновен. Он должен был твердо это доказать. Невиновный человек мог оказаться не в состоянии предоставить надежные доказательства; обвиненному в ереси было чрезвычайно трудно найти свидетелей в свою защиту – ведь свидетельствовать в пользу такого человека было опасно, а если его все же приговорят, то свидетель защиты может оказаться преследуемым в качестве fautor, или сообщника еретика. И даже если свидетельство в защиту обвиняемого было получено, судьи из принципа склонялись на сторону обвинителей, а поскольку они считали своей миссией скорее приговорить человека, чем судить его, то всегда придерживались мнения, что обвинители осведомлены лучше защитников.
Следовательно, существовала опасность казни невиновных. Сами инквизиторы никогда не упускали ее из виду, ибо они не упускали из виду ничего. Но какие меры принимали? Пенья многое может сказать на эту тему. Он рассказывает, что некоторые представители власти отговаривались тем, что, когда negativus утверждает, будто он твердо верит во все, чему учит Римская католическая церковь, такого человека нельзя передавать светскому суду. Но схолиаст упоминает этот довод лишь для того, чтобы иметь возможность его опровергнуть. Он недоказуем, заявляет он с уверенностью, а поскольку он недоказуем, его почти всегда отвергают. Торквемада, несомненно, не одобрял его. В статье XXIV своих первых «Указаний» он ясно говорит, что negativo следует считать нераскаявшимся еретиком, сколько бы он ни твердил о своем католичестве. Обвиняемый не убедит церковь, которая требует признания вины единственно для того, чтобы простить ее, и она не может даровать прощение без признания – вот как смотрела на этот вопрос инквизиция.
Очевидно, что опасность случайно сжечь на костре невинного человека не тревожила умы инквизиторов. По сути дела, Пенья в полной мере разоблачает невозмутимость, с которой инквизиция могла рассматривать подобные случаи. «В конце концов, – говорит он, – если невиновного несправедливо приговорили, он не должен жаловаться на приговор церкви, который основан на достаточных доказательствах и который не может судить о том, что скрыто. Если его обвинили ложные свидетели, он должен принять приговор со смирением и торжествовать, умирая за истину»