Однако подобное вмешательство курии в автономную юрисдикцию святой палаты в Испании вызвало негодование Торквемады. Между великим инквизитором и папским двором начались споры, подобные тем, что ведут два юриста по поводу богатого клиента. Торквемада высокомерно потребовал, чтобы Рим не только прекратил оказывать протекцию еретикам в будущем, но и отозвал ее в тех случаях, когда она уже была дарована; в этом требовании его полностью поддержал Фердинанд Католик, которого вовсе не радовала картина, как золото его подданных утекает в чью-либо казну, помимо собственной. Рим же, положив в свой карман уплаченные просителями деньги, был расположен к сговорчивости в ответ на претензии испанских монархов и великого инквизитора, и папа самым возмутительным образом отменил свои бреве, даровавшие особые разрешения.
Обманутые жертвы были возмущены. Они обращались к папе с мольбами, говоря, что признались в своих грехах против веры и что им было даровано отпущение. Они совершенно справедливо настаивали на том, что теперь это отпущение не может быть отменено, и утверждали, что, будучи прощенными, они не должны подвергаться преследованиям за ересь. Однако они упустили из виду ретроспективные полномочия, которые присвоила себе инквизиция, – какими бы неоправданными они ни были с точки зрения церковного или любого другого права. Мы уже видели, как, пользуясь этими полномочиями, инквизиторы могли возбуждать судебные дела даже против тех, кто умер прощенным, примирившись со святой матерью-церковью, если было доказано, что грех ереси был совершен на каком-либо этапе их жизни и не был искуплен так, как того требовала святая палата.
На протесты несчастных иудеев, своими действиями (как они теперь осознали) добившихся лишь того, что они сами себя выдали, священники ответили следующим образом: их грехи были отпущены лишь судом совести, и они должны просить мирского отпущения в суде святой палаты. Как мы уже знаем (и как было известно им), это мирское отпущение грехов давало им право всю жизнь провести в тюрьме, после конфискации имущества и обречения детей на нищету и бесчестье.
Этого ответа, каким бы коварным и софистическим он ни был, оказалось недостаточно, чтобы протесты утихли. Они продолжились, становясь все более требовательными, и папа, не имея возможности их игнорировать и боясь возможного скандала, пошел на некоторый компромисс. С королевского согласия Иннокентий VIII издал несколько булл, каждая из которых приказывала католическим королям допустить к тайному отпущению 50 человек с последующим освобождением от наказания. Эти тайные отпущения покупались высокой ценой, и даровали их при условии, что в случае возврата прощенного к иудаизму с ним будут обходиться как с повторно впавшим в ересь, а тайное отпущение его грехов будет обнародовано. Такие отпущения были особенно полезны в случае с умершими: некоторые из них по просьбе их наследников были включены в списки тайно прощенных, и таким образом их наследство избежало конфискации.
Всего в 1486 году папа Иннокентий издал четыре таких буллы[339]. В последней из них он предоставил королю и королеве решать, кто будет допущен к этой милости, и им даже было разрешено включить в список тех, в отношении кого уже начались судебные разбирательства. Неизвестно, насколько хладнокровно отнесся Торквемада к этим буллам; но вскоре мы увидим, как его раздражало вмешательство папы иного характера.
Симония никогда не была распространена в Риме столь широко, как при папе Иннокентии VIII. Он был скандально известен своей алчностью, и некоторые сметливые крещеные евреи раздумывали, как обратить ее себе на пользу. Они ловко дали понять святому отцу, что, хотя они и являются добрыми католиками, жестокость великого инквизитора по отношению к людям их крови настолько велика, что они живут в постоянной тревоге и страхе, как бы само обстоятельство их еврейского происхождения не стало достаточной причиной для подозрений или не сделало их жертвой происков злых недругов. Поэтому они просят его святейшество даровать им привилегию быть исключенными из-под юрисдикции инквизиторов. Эта неприкосновенность стоила дорого, и вскоре остальные, видя успешные усилия авторов этой хитроумной идеи, последовали их примеру и принялись ставить палки в колеса скорого суда Торквемады.
Можно не сомневаться, что это вызвало у него праведный гнев, несмотря на раболепный и обиженный тон его протестов, обращенных к понтифику. Иннокентий ответил ему бреве от 27 ноября 1487 года, в котором говорилось, что в случае, если великий инквизитор сочтет необходимым начать судебное преследование одного из таких привилегированных лиц, он должен уведомить апостольский суд обо всех существующих уликах против обвиняемого, чтобы его святейшество мог решить, сохранит ли это лицо свои привилегии[340]. Из этого неизбежно следовало, что в случае ереси или подозрения в ней папа должен позволить святой палате следовать своей процедуре; так что те евреи, которые купили неприкосновенность, должны были осознать, что имеют дело с человеком, который понимал экономику (и ловкость, с которой ею нужно заниматься) даже лучше, чем они сами, несмотря на их прославленную дальновидность в таких делах.
Тем временем Торквемада, пользуясь полученной властью, накапливал огромные богатства из той доли имущества, которая после конфискации переходила к нему; но какими бы ни были его недостатки, он всегда был в них последователен – и всегда был совершенно, ужасающе искренен. Возможно, он впал в грех гордыни – признаки этого мы видим. В самом деле, трудно представить, чтобы человек прошел путь от мрака монашеской кельи до ослепительного блеска деспотичного и высокого положения – и остался при этом смиренным душой. Торквемада остался смиренным, но это было то агрессивное смирение, которое является худшей формой гордыни и становится сродни самодовольству – греху, которого больше всего страшатся те, кто стремится к святости. Нам известно, что он неуклонно следовал суровому пути аскетизма, предписанного основателем его ордена. Он никогда не ел мяса; его постелью была голая доска; плоть его никогда не знала прикосновения льна; его одеждой была белая шерстяная ряса и черный плащ доминиканского монаха. Ему могли оказывать почести, но он их презирал. Парамо пишет[341], что Изабелла пыталась навязывать ему титулы – в частности, она могла бы обеспечить его назначение на пост архиепископа Севильи, когда его покинул кардинал Испании. Но Торквемада по-прежнему довольствовался положением приора Святого Креста Сеговии – так же, как в то время, когда его призвали из монастыря, чтобы управлять делами святой палаты в Испании. Единственное внешнее проявление роскоши, которое он себе позволял, заключалось в том, что во всех поездках его сопровождали 50 служителей верхом на лошадях и 200 пеших. Льоренте признает[342], что на этом эскорте настояли король и королева. Возможно, это было нужно для защиты от врагов, поскольку смерть Арбуэса показала, как далеко готовы зайти новые христиане; но более вероятно, что он согласился на эскорт как на внешнее проявление своего высокого положения, а также в качестве меры устрашения, которое Торквемада считал столь полезным. В том, что он не только проповедовал презрение к мирским благам, но и практиковал его, можно не сомневаться. Мы не обнаружили, чтобы какая-то часть накопленных им богатств использовалась в мирских целях или чтобы ими пользовался кто-либо из его родственников. Мы уже писали о том, как он отказался дать приличное приданое своей сестре, выдав ей жалкое содержание, которого хватило лишь на то, чтобы поступить в монастырь ордена святого Доминика третьего порядка[343]. Богатства, которые приносила ему его должность, Торквемада использовал исключительно для вящей славы и чести религии, которой служил с таким ужасающим пылом. Он щедро тратил их на такие дела, как перестройка доминиканского монастыря в Сеговии вместе с близлежащей церковью и хозяйственными постройками; он также построил главную церковь в родном городе своей семьи – Торквемаде и половину большого моста через реку Писуэрга[344].
Фидель Фита цитирует любопытное письмо Торквемады, датированное 17 августа 1490 года, где он благодарит дворян родного города за то, что те послали ему вьючного мула, но скорее порицает их за подарок. «Не было, да и нет необходимости, – пишет он, – посылать мне подобные дары; и, конечно же, мне следовало отослать подарок обратно, но это могло вас обидеть; ибо я, слава Господу нашему, владею девятью вьючными мулами, и их мне достаточно»[345]. Отправляя ему этого мула, жители просили его оказать помощь в работах, проводившихся в церкви Санта-Олалья, поскольку того вклада, что он уже внес, оказалось недостаточно. Он отвечает, что сейчас, к сожалению, ничего не может сделать, поскольку находится не при дворе, но обещает, что по возвращении ко двору обратится к королю и королеве и сделает все необходимое, чтобы отправить им необходимые средства[346].
Уже в 1482 году Торквемада начал в Авиле строительство церкви и монастыря Святого Фомы. Авила – приятный городок в сельской местности, с домами, теснящимися внутри кирпичных городских стен, обрамлен башнями, делающими его похожим на грозный замок, и стоит на возвышении среди плодородной равнины, орошаемой рекой Адаха. Торквемада построил великолепный монастырь за городскими стенами, на месте гораздо более скромного здания, возведенного благочестивым доном Мария де Авилой. Строительство завершилось в 1493 году, и похоже, что все деньги, полученные Торквемадой после этого, шли на украшение этого огромного монастыря, с его красивыми и просторными внутренними двориками, окруженными аркадами, и великолепными галереями; монастырь стал и его главной резиденцией, и местом проведения судов, и тюрьмой