Конечно же, следует также прокомментировать неясность и путаницу, которые возникают по поводу даты совершения преступления. Противоречия на этот счет кажутся вопиющими, и никак невозможно согласовать дату распятия с датой ареста Бенито Гарсиа в Асторге. По словам Юсе выходит, что распятие было совершено в конце Великого поста в 1488 году; он и остальные говорят, что примерно через полгода они вновь собрались, чтобы отправить облатку в Самору через Бенито. Однако Бенито арестовали в Асторге в мае или июне 1490 года – больше чем через полтора года после его отъезда в Самору, и облатка все еще находилась при нем. Так это выглядит в хронике. Но возможно, это несоответствие объяснится каким-нибудь весьма простым образом. Наши нынешние знания не дают нам права утверждать, что инквизиторы не сумели его объяснить. Мы не можем предполагать, что в записях о судах над другими обвиняемыми нет сведений, проясняющих этот вопрос.
К примеру, дата, которую называет ризничий, не так уж противоречит дате событий на постоялом дворе в Асторге. Вспомним, что он говорит, как добыл для Бенито облатку примерно за пять месяцев до ареста братьев Франко. Это во многом подтверждает уже сложившееся у нас впечатление, что облатка, найденная при Бенито во время ареста, была не той, что он подрядился доставить в Самору за два года до того. Облатка вместе с письмом Абенамиасу вполне могла добраться до места назначения. Если это признать (а в имеющихся сведениях нет ничего, что не допускало бы такого признания), то многие противоречия в показаниях сразу исчезают.
Лёб, конечно же, рассуждал исходя из предположения, что облатка, отправленная из Ла-Гардиа в 1488 году, и та, что была найдена при Бенито в Асторге в 1490-м, считаются одной и той же облаткой. Такое предположение кажется вполне очевидным; однако оно поспешно, и ничто в имеющихся у нас сведениях его не оправдывает.
Что касается других несоответствий, на которые обращает внимание мсье Лёб, то они в конечном итоге относятся к различным деталям, а в деталях возможны ошибки. Бенито утверждает, что ступни и кисти мальчика не только привязали, но и прибили гвоздями к кресту; Юсе же о гвоздях не упоминает. По утверждению Юсе и Хуана Франко, вены мальчику вскрыл брат Хуана; Оканья же сказал, что это сделал Юсе. Мы уже обращали внимание на обстоятельства, при которых Оканья обвинил Юсе, и предположили, что им двигала мстительность. Хуан Франко признался, что он сам разрезал мальчику бок и вынул его сердце, в то время как Юсе утверждал, что Хуан раздвинул края раны, а Гарсиа Франко вырвал сердце. В большинстве показаний говорится, что мальчик истек кровью; однако же Бенито заявляет, что его задушили (?), а Юсе в одном из показаний говорит, что ему засунули в рот кляп, потому что он кричал. Мы уже говорили, что выражение «lo ahogaron» не обязательно означает «задушить».
Итак, это главные несоответствия. Следует помнить, что эти люди рассказывали о том, что произошло по меньшей мере два года назад; что путаница по части мелких деталей не только возможна, но и более или менее неизбежна и что, несмотря на противоречия в этих деталях, основные факты в показаниях каждого осужденного остаются неизменными. Лёб не просто наводит нас на мысль, что это единодушие было замыслом инквизиторов. Он предлагает считать более чем вероятным то, что узников оставляли наедине на некоторых очных ставках, чтобы они могли договориться и рассказывать одно и то же.
Для такого предположения нет ни малейших оснований. В записях с процесса писец четко указывает, что инквизиторы присутствовали на всех очных ставках; важно также помнить, что эти записи не предназначались для обнародования, а должны были передаваться в секретные архивы инквизиции, так что любую идею о намеренно созданной подделке можно раз и навсегда отмести как совершенно необоснованную.
Но даже если бы не зафиксированный письменно факт присутствия инквизиторов на очных ставках и отсутствия у заключенных возможности прийти к соглашению, все равно крайне трудно было бы поверить в то, что они договаривались между собой, чтобы в конечном итоге быть сожженными на костре. Попытка Лёба сделать этот довод резонным – наименее убедительная часть очень талантливой, но совершенно неубедительной статьи. Она, конечно же, демонстрирует его недостаточную уверенность в том, что такая ситуация может получить общее признание.
«Мы могли бы понять, – пишет он, – что виновные договорятся между собой, чтобы вместе отрицать совершенное преступление, или чтобы смягчить вину, или переложить ее на других. Но в чем смысл договоренности, чьей целью, как в этом случае, является чистосердечное признание в настоящем преступлении? В этом случае обвиняемые напрасно старались бы. Но все становится понятным, если они, наоборот, готовились признаться в преступлении, которое никогда не совершалось».
Лёб опроверг свой довод абсолютным допущением, что договоренность существовала. Мы не можем это признать, полагаясь на имеющиеся сведения. Но если даже признаем, разве что-то существенно изменится? Мсье Лёб говорит, что «все объяснимо, если они готовились признаться в преступлении, которое никогда не совершалось». На наш взгляд, это ничего не объясняет. Какая цель могла заставить их прийти к согласию, чтобы сделать несовершенное преступление предметом единодушного признания, которое неизбежно приведет их на костер? Какую выгоду они надеялись извлечь из подобной ложной версии?
Одним из главных препятствий к неприятию истории как сфабрикованной является признание Юсе «раввину Аврааму» в тюрьме Сеговии. Лёб признает это, и, хотя он делает решительную попытку преодолеть это препятствие, его доводы слишком произвольны и не оказывают существенного влияния на этот вопрос, даже если их принять.
Но если Лёб совершенно неубедителен в своих попытках доказать, что распятие ребенка – выдумка, ничто не может быть более убедительным, чем его первый аргумент: даже если мы сочтем историю правдивой в том виде, в котором она содержится в досье Юсе, этот поступок следует рассматривать не как ритуальное убийство, а исключительно как магический ритуал. С этим выводом вам придется согласиться, хотя на первый взгляд и захочется решить, что распятие ребенка послужило обеим целям. Подобное мнение сложилось у инквизиторов, когда они спросили, почему ребенка распяли, а не убили каким-либо иным способом, раз для магического обряда требовалось лишь его сердце.
Ответ заключается в том, что распятие было выбрано в качестве насмешки и поношения Страстей Христовых. Но это совсем не то же самое, что ритуальное убийство или «повешение Амана». Если мы обратимся к использованным бранным выражениям[429], то увидим, что они выражают желание оскорбить самого Искупителя через форму магии, применявшуюся во все времена и известную как envoûtement[430]. В этом случае вместо восковой или деревянной фигуры использовалось тело живого человека. В остальном жертвоприношение ребенка играет роль в магических ритуалах не только у евреев: достаточно упомянуть скандально известные черные мессы, которые устраивал печально известный аббат Грибур в XVIII веке.
Похоже, мы можем без сомнений и с полным основанием отвергнуть теорию о том, что распятие ребенка в Ла-Гардиа следует считать случаем еврейского ритуального убийства. Здесь мы солидарны с Лёбом, но не более того. Мы не можем вместе с ним сказать, что подобное преступление никогда не совершалось. Чтобы убедить нас в этом, необходимо было бы доказать, что все рассмотренное нами досье было подделкой, служившей целям Торквемады; а у нас есть доказательства того, что это не так. Если бы досье было подделкой, если бы его изготовили для публичного пользования, оно не пролежало бы четыре столетия в секретных архивах инквизиции.
Конечно, следует признать, что Торквемада эксплуатировал это дело и в полной мере им воспользовался. Это лишь демонстрирует его оппортунизм, но вовсе не доказывает, что он подделывал документы. Сам приговор был изложен в выражениях, рассчитанных на возбуждение народного негодования против евреев (и ему это удалось). Кроме того, обнародование приговора не закончилось в Ла-Гардиа, куда были отправлены копии документов. Мы можем сделать вывод, что Торквемада разослал эти копии по самым разным местам Испании, поскольку мы обнаруживаем перевод на каталонский, специально выполненный для обнародования в Барселоне.
Культ святого дитяти из Ла-Гардиа возник сразу же и развивался очень быстро. В его честь были организованы многочисленные места поклонения, первое и главное из которых возникло на месте дома Хуана Франко, который сровняли с землей. В подвале дома был устроен алтарь – на том месте, где, как считалось, начались страдания ребенка; на алтаре установили фигуру ребенка, привязанного к столбу. Над этим подземным святилищем быстро появилась церковь.
Еще одну обитель возвели неподалеку от Санта-Мария-де-ла-Пера, на том месте, где, как утверждалось, закопали тело; еще одно святилище появилось в пещере, которую считали местом распятия. «С тех самых пор, – пишет Морено[431], – все три святилища посещают те, кто приходит помолиться этому ребенку как святому».
Первое из святилищ было построено до 1501 года – записи о нем начинаются с этой даты. Его назвали святилищем Святого Невинноубиенного, и Морено добавляет, что эти места всегда получали одобрение римских пап и епископов и что посещавшие их верующие обретали полное и частичное отпущение грехов.
Жители Ла-Гардиа сделали ребенка своим главным святым, и день накануне его праздника был назначен постным; вначале день этого святого отмечался 25 марта, но затем его перенесли на 25 сентября. Морено включил в свою книгу предписанные в этот день молитвы и литанию к святому дитяти[432]. Однако определенное значение имеет тот факт, что Рим (как мы уже упоминали, всегда осторожный в вопросах канонизации) еще не признал святое дитя из Ла-Гардиа одним из святых католической церкви. Йепес записал четыре чуда, совершенные ребенком после смерти, первым из которых было возвращение зрения к его матери. Все эти чудеса вместе с прочими интересными и исключительно романтическими деталями можно найти в благочестиво