Иваненко Виктор Валентинович уже много лет спустя, когда готовилась эта книга, рассказал, что Горбачев назначил Шебаршина председателем КГБ единолично, без согласования с Ельциным. Ельцин же, узнав об этом, не замедлил показать свой крутой характер:
– А почему со мной не согласовали?
И Горбачев тут же дал «обратный ход», подписал указ об освобождении Шебаршина – должность предстояло передать другому человеку, которому Ельцин доверял. Таким человеком оказался Бакатин.
В общем, и такая трактовка ходит в народе – и вполне логично объясняет, почему Леонид Владимирович пробыл на своем посту всего сутки и три часа.
На первой же встрече с комитетскими генералами Бакатин сказал:
– Я человек не военный. У меня даже воротничок на рубашке как-то не так застегнут.
Держался он просто, с некой душевной раскованностью, что Шебаршин не замедлил отметить в своих записях. Шебаршина, как своего предшественника, Бакатин посадил по правую руку, речь держал недолгую, но очень внятную и впечатление произвел довольно приятное. Но это было первое впечатление – всего лишь.
Когда зашла речь о кадровых перестановках – этого момента ждали все, – Бакатин небрежно тронул Шебаршина за плечо:
– Первый заместитель у нас уже есть.
– А кто согласовывал это со мною? – спросил Шебаршин, начал громко и решительно протестовать, в конце тирады произнес:
– Я приму решительные меры.
– Какие же? – с участливо-доброжелательной улыбкой спросил Бакатин.
– Совершу государственный переворот!
Шутка, конечно, и, вполне возможно, не самая лучшая шутка, но она помогла разрядить обстановку, дальше разговор пошел нормально и вскоре закончился – совещание Бакатин закрыл, – а вот осадок недобрый от совещания остался.
Поначалу Шебаршин подумал, что состояние это временное, скоро все выпадет в осадок, забудется, время внесет свои поправки, все зарихтуется, сгладится, но это оказалось не так.
Народ по-прежнему продолжал толпиться около здания КГБ, на косо сдвинувшемся (или это только казалось) постаменте памятника Дзержинскому сидели, стояли, подпрыгивали, орали, размахивали бумажными лозунгами какие-то серые личности. Взять монолитное здание КГБ штурмом они уже не решались, хотя кто знает, что варилось в их пустых черепушках.
«Удалось немного приглядеться к новому начальнику, поговорить, а вернее, послушать его указания по телефону. Впечатление – абсолютно компетентен даже в тех вопросах, о которых имеет приблизительное представление, абсолютно категоричен, привычно груб. Тон разговора – строевой сержант с туповатым рядовым из отдаленного национального округа.
Говорят, что секретарь обкома – это не должность, а перманентное состояние души.
Во всяком случае, телевизионный облик заметно отличается от оригинала. Печальный факт печальной действительности».
В прошлом Бакатин Вадим Викторович был первым секретарем обкома партии – кажется, Кировского.
Сдав свои высокие полномочия Бакатину, Шебаршин переместился в привычное место – в Ясенево, в «Лес». Как ни странно, здесь уже здорово запахло осенью. И не потому, что начали стремительно желтеть листья на деревьях, нет – сами деревья, березы и осины, сделавшиеся за годы родными, дорогими, стали выглядеть очень печально, они словно бы что-то почувствовали, предугадывали изменения. Ведь той жизни, что была раньше, уже не будет.
Хотя, как заметил Шебаршин, какие-то механические движения ее – заученные заранее, выработанные годами, – продолжались.
По указанию Горбачева Шебаршин написал справку, что же он делал в дни девятнадцатого – двадцать первого августа. Запечатал ее в конверт вместе со справками других заместителей, председателя КГБ, и отправил Горбачеву лично – пусть читает.
Вскоре стало известно, что был вызван в кремлевскую комендатуру и там задержан Грушко – первый заместитель Крючкова.
Добрых ноток в настроение это, конечно же, не добавило. Настроение было, извините, поганое, подавленное совершенно, его нечем было поправить. Даже вечерней стопкой водки, настоянной на рябине, когда Шебаршин с соседом Леоновым сели играть в шахматы и решили немного подбодрить себя.
Нет, не подбодрили.
В голове все время мелькала одна назойливая мысль: «Надо подавать рапорт об уходе и прощаться со службой». И чем дальше, тем чаще эта мысль приходила в голову.
Непростой разговор произошел у Шебаршина с водителем Лысым Анатолием Михайловичем, с которым он проработал много-много лет. Человек очень честный, обязательный, Лысый был старше Леонида Владимировича, много повидал, много испытал, относился к тем людям, которые никогда не врут. Так Лысый сказал, что в гараже в его адрес сейчас постоянно звучат оскорбления, обещания «поговорить как следует», угрозы, – и чаще всего это звучит из уст вчерашних доброжелателей, людей, совсем недавно заискивавших перед ним… Вот как быстро научился преображаться наш народ.
Но как бы там ни было, водитель, прижав руку к груди, сказал, что несмотря ни на что, он готов работать с Шебаршиным до конца. Позже Шебаршин назвал этот момент горьким. Написал в дневнике следующее: «Говорю ему, что он должен заботиться не обо мне, а о себе и своей семье. Он волен в своих решениях, и я, если смогу, помогу ему устроиться в новой жизни. Он должен знать, что меня не обидит ни одно его действие, и он должен быть в этом абсолютно уверен».
Разговор с водителем тронул Шебаршина, встряхнул – понятно, что есть немало людей, которым так же плохо, как и ему, и которые не знают, что будет с ними завтра.
Если все они будут устроены, если на месте Советского Союза будет процветающее государство, заботящееся о своих гражданах, – дай Бог, и в таком разе Шебаршин готов успокоиться сию же секунду. Но если будет что-то нерешительное, мягкое, наполненное пустым звоном, неубедительное, робкое и одновременно заносчивое, как это всегда получалось у Михаила Сергеевича, – в таком разе как быть?
«Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают другие…»
А вот среди других-то было немало людей, которые считали, что им недодали в жизни лаврового листа – на околыш фуражки нечего нацепить. Появились целые группы инициативников, которые занимались расследованием того, кто как вел себя в трудные августовские дни, когда страна неожиданно оказалась на краю пропасти, – где находился? что делал? кому чего говорил? Почему не вышел на площадь перед Белым домом с плакатами, низвергающими ГКЧП? И так далее…
Шебаршин буквально ощущал физически, как раскручивается этот маховик, ему хотелось крикнуть в лицо коллегам, которые не выпускали этот маховик из рук, каждый день смазывали его, подвинчивали гайки, шурупчики, болтики, чтобы работала эта машина лучше: «Не усердствуйте! Делайте свое дело, но не слишком рьяно, не раскручивайте маховик! Все, что было у нас раньше, – это результат не только злой воли верхов, но и усердия низов. Не ищите людей, которые в годы гражданской войны меняли паровозы на шоколадные батончики, в годы Великой Отечественной отлынивали от литья взрывчатки и любили грызть леденцы, изготавливаемые на коленке из жженого сахара, а при Брежневе разбирали мосты на БАМе, чтобы фермы сдать на металлолом».
А потом, какова будет цена такому усердию? Усердствующий сотрудник получит кошелек с тридцатью сребрениками, место во властном ряду с номером на спинке стула или что-то еще?
А ведь именно Крючков, как-то говоря о людях, причастных к власти, произнес мрачно: «На том уровне, то есть в самых верхах, нет ни человеческой дружбы, ни преданности».
Развивать тему Владимир Александрович не стал – не посчитал нужным. Да и без того все было понятно.
Перемены в КГБ начали происходить быстро. Когда в главное здание ведомства на Лубянке приехал государственный секретарь США Бейкер, старый кабинет председателя КГБ невозможно было узнать. Изменилась внешность – расположение разномастных столов (от письменного до журнального и даже тех столиков, которые назывались ломберными) и стульев, портрет Ленина был сдан на склад либо вообще уничтожен, пропал бюст Дзержинского, а на самом видном месте красовалось изображение Горбачева – еще молодого, когда он только пришел в Политбюро, – и имелось еще что-то в интерьере кабинета, что не сразу бросалось в глаза, но очень отчетливо ощущалось.
Принимал Бейкера, естественно, сам Бакатин, который никак не отреагировал на тезис, высказанный госсекретарем, – похоже, был с ним согласен, что Штаты «неодобрительно относятся к притязаниям России на чрезмерную роль при разделе наследства бывшего Союза».
И еще. «Наша сторона настойчиво, с энтузиазмом (не видел, не было ли слез на глазах?) упирала на то, какая для нас честь видеть у себя господина Бейкера. И как пароль, как тайная масонская формула, многократно звучало имя Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, как выяснилось, дорогого личного друга обоих собеседников.
Единственная роскошь, которую может себе позволить нищая и разоренная страна, – это, пользуясь словами Экзюпери, роскошь человеческого общения. Угодливость одной стороны (невыносимо вспоминать!) на фоне спокойной, уверенной в себе вежливости другой придает этой общечеловеческой ценности кисловатый привкус».
Вот так Леонид Владимирович описал встречу двух глав важнейших ведомств США и СССР в Москве. Впечатление о встрече осталось не то чтобы прескверное, а какое-то унизительное, иначе не определишь.
А усушка, утруска, переворачивание с боку на бок, привлечение из общей массы элементов, которые кому-то не нравятся, замена их происходят буквально каждый день. Особенно сильно трясут тех, кто занимал какие-нибудь должности, – это при Бакатине (и не только при Бакатине – при лицах, которые командовали всем государством) стало делом обычным.