Поскольку Долгополов много писал о разведчиках – из-под его пера вышло несколько увлекательных книг, – то, естественно, не мог быть не знакомым с начальником советской разведки.
В «Комсомолку», расположенную на улице «Правды», Долгополов отправлялся обычно в восемь утра пешком, и очень часто получалось так, что он оказывался на одной дорожке с Шебаршиным. Обычно шли рядышком, вели неторопливый разговор. Долгополову многое было интересно, он пытался расспросить спутника, но Шебаршин в ответ отрицательно качал головой:
– Николай Михайлович, не старайтесь разговорить меня – бесполезно. Все равно ничего из неразрешенного не скажу. А то, что разрешено обнародовать, вы уже знаете.
Иногда у Шебаршина оказывалась с собою теннисная ракетка – он шел на «Динамо» играть в теннис, а оттуда – на работу в свой офис.
Долгополов издавна считался знатоком спорта, имел прочные связи в этом мире, более того, многие годы возглавлял Федерацию спортивной прессы России, был вице-президентом Европейской федерации спортивной прессы; естественно, он расспрашивал Шебаршина о спорте, о теннисе, тем более что ракетка в кожаном чехле к этому обязывала.
Как-то он взял и предложил:
– Леонид Владимирович, давайте я вас к «Большой шляпе», к турниру пристрою, там отличные корты. Люди интересные: министры, Грачев, Козырев, сам Ельцин часто приходит.
Шебаршин вскинулся, будто от удара:
– Никогда с ними играть в теннис не буду.
– Почему? – удивленно спросил Долгополов.
– Это люди не из моей команды.
Принципиальность (как и доброжелательность, верность долгу, безграничная любовь к дому, к книгам) была отличительной чертой характера Шебаршина, он не мог в приветственном движении протянуть руку человеку, чья репутация была сомнительна.
А репутация людей, названных Долгополовым, была сомнительной.
Такая позиция вызывала невольное уважение: Шебаршин был человеком высоких нравственных, патриотических устоев и не мыслил себя сидящим на одной спортивной скамейке, например, с Козыревым.
Когда он ушел из разведки, то ПГУ – до прихода Примакова – находилось в состоянии психологического ступора: люди не знали, что делать, к кому обращаться, кому носить бумаги, и вообще – нужны они стране или нет.
Пришел Примаков, быстро навел порядок, а когда разведка выделилась из КГБ и стала самостоятельной структурой, он пригласил к себе в первые заместители Шебаршина.
Шебаршин, как мы знаем, ответил очень вежливым, достойным отказом.
Лет шесть спустя Долгополов спросил у Шебаршина, почему тот не пошел в СВР – Службу внешней разведки, созданную на месте ПГУ?
– Вы знаете, Николай Михайлович, дважды в одну и ту же реку не входят. Я служил в ПГУ и хочу, чтобы память добрая у меня осталась именно об этой организации. И вообще, я не хочу повторения, оно всегда бывает неудачным.
В день, когда Шебаршину исполнилось семьдесят пять лет, с Долгополовым Николаем Михайловичем случилась беда – инфаркт. Он даже не помнит, как очутился в больнице: находился между небом и землей… Потом была операция, затем последовало реанимационное отделение, и наконец он попал в нормальную палату.
Первое, что Долгополов сделал, – поднялся с подушки, свесил на пол ноги, поставил на колени небольшой портативный компьютер, который ему больницу принесла жена Елена Федоровна, и одним пальцем, морщась от боли, сидевшей в нем, отпечатал статью о Шебаршине.
Она была опубликована в «Российской газете», где Николай Михайлович работал (и ныне работает) заместителем главного редактора.
Шебаршин не замедлил отозваться теплыми словами благодарности. Долгополов признается, что ему был приятен отзыв. Тем более лежал он в Боткинской больнице, в палате не самой лучшей. Больница эта – милосердная, в нее привозят подобранных на улице бомжей-инфарктников, вшивых, одетых в лохмотья; привозят и нормальных людей.
Приглашал Долгополов Шебаршина и на презентации своих книг, проводимых в «Российской газете». Шебаршин обязательно приходил, но потом, когда начиналось то, что принято называть «светской тусовкой», исчезал. Он очень не любил бродить в толпе с бокалом шампанского в руке.
Однажды Долгополов спросил:
– А где Шебаршин?
Ему ответили:
– Ушел. Пять минут назад.
Долгополов кинулся вслед, чтобы догнать – не тут-то было…
Кто-то тогда сказал ему:
– Не догоните! Леонид Владимирович очень быстро ходит.
Не догнал, хотя очень хотел догнать и пообщаться хотя бы немного.
Весной двенадцатого года Долгополов находился в командировке в Ницце. Неожиданно вечером ему позвонил знакомый журналист и сообщил, что в Москве застрелился Шебаршин. Новость буквально опалила Долгополова, вызвала физическую боль.
Портативный компьютер находился у него с собой в номере отеля, он сел и быстро отбил на клавиатуре некролог: написал в этом некрологе все, что хотел написать о Шебаршине, все самое острое, наболевшее, теплое, все что знал, о чем думал… Некролог был опубликован.
– Он был недооценен, произошло это из-за проклятой политики, – сказал Долгополов, – из-за жизни, в которую она так неосторожно вмешалась, и тех политиков, которые делали себе на этом имена…
Долго еще будут стоять в памяти Долгополова эти неторопливые утренние прогулки по тротуарам Ленинградского проспекта, умные разговоры, глуховатый голос Леонида Владимировича.
Теперь все это осталось в прошлом. Навсегда. Продолжения не будет.
Рядом с Шебаршиным
Николай Федорович Мишин работал в госбезопасности в ту пору, когда КГБ находился «при Совете министров СССР», а потом предлог «при» исчез, и КГБ обрел другой статус.
Мишин вначале работал в разведке, в секретариате, – работы, как всегда, было много, исполнять ее нужно было аккуратно, чтобы не было ни случайных оплошностей, ни тем более утечек: Крючков, руководивший в то время разведкой, был человеком жестким, приметливым.
На глазах у Мишина происходила вся эпопея ввода наших войск в Афганистан – Николай Федорович был тогда дежурным, простым дежурным, которые имелись во многих советских организациях, иногда их даже называли «ночными директорами». Рассказывает, что Крючков в ту ночь даже не выходил из кабинета, спал, прикорнув на краешке стола, положив голову на кожаную папку, в окружении телефонных аппаратов, ловил каждое слово – ему важно было знать все, что происходит. Всех, кто в ту беспокойную ночь дежурил в КГБ, поощрили премиями.
Мишин попросил, чтобы вместо премии ему подарили охотничье ружье, – очень уж хотелось приобщиться к великому племени добытчиков дичи; ему пообещали оформить подарок в лучшем виде, даже сообщили калибр ружья, но дальше дело не пошло, так он до нынешнего дня и не получил своей награды.
В восьмидесятом году Крючков собрался лететь в Афганистан, попросил, чтобы ему дали помощника из числа секретариата. Выбор пал на Мишина.
Полетели вдвоем. Поездка была трудной… Когда вернулись, то Крючков попросил Мишина быть его секретарем. Мишин согласился. С тех пор его служебная жизнь проходила рядом с Крючковым.
И снова возник Афганистан. Он возникал постоянно, как только там проводилась какая-нибудь операция или нужно было уточнить политические позиции с афганским руководством. Всего Мишин слетал с шефом в Кабул двадцать два раза. Каждая поездка – это десять-пятнадцать дней пребывания на войне.
Более десяти раз Мишин летал в Афганистан вместе с Шебаршиным, поездки это были такие, что каждая запоминалась надолго, если не на всю жизнь.
Бывший шеф Шебаршина по резидентуре в Индии генерал Медяник, ставший потом заместителем начальника разведки, ушел на пенсию. Человек был светлый, эрудированный, добрый, большой профессионал, это признавали все, и в ПГУ стали гадать, кто же придет на место Медяника?
Почти все называли одну фамилию: Шебаршин. Более того, сам Крючков то одному сотруднику задавал вопрос – кого взять замом вместо Медяника, то другому, и большинство опрашиваемых назвали именно эту фамилию: Шебаршин.
Так Леонид Владимирович Шебаршин стал заместителем начальника советской разведки. В число «подведомственных» ему территорий входил и Афганистан.
Летать в Афганистан приходилось часто: слишком уж сложной была там обстановка, слишком уж большие деньги закачивали туда Штаты, чтобы раздуть огонь войны – и это у американцев получалось. Так, впоследствии родились талибы, точнее, «непримиримое» движение, державшееся на долларах, забрасываемых в Пакистан из Америки; возникла и печально известная «Аль-Каида», ставшая через некоторое время опасной террористической организацией, – противостоять такому черному напору зла, денег, оружия, ненависти было сложно.
Однажды из Кабула полетели в Джелалабад, на самую границу с Пакистаном. Полетели ночью, поскольку опасались «стингеров» – очень опасных ракет, которые, ухватив однажды самолет невидимыми щупальцами, уже не отпускали его; но ночью «стингеры» становились слепыми, поэтому летать старались только в темное время суток.
В Джелалабад полетели впятером: Крючков, Шебаршин, Мишин, плюс еще двое сотрудников КГБ. Всем выдали парашюты, оружие также имелось у всех; самолет был пограничный, с экипажем очень опытным, повидавшим в своей жизни всякое.
Взлетели, не включая огней, за полтора часа прошли расстояние до Джелалабада, над темными – темнее ночи – горами, стали заходить на посадку. Почти вслепую.
Была, правда, одна договоренность: когда самолет уже зависнет над посадочной полосой, останется только коснуться колесами бетонки, с хвоста ему подсветят прожектором, немного помогут.
Аэродромные служаки поступили по-другому – они ударили прожектором в лоб самолету, ослепили пилотов, и посадка больше походила на удар машины о землю, чем на элегантное самолетное приземление. Торможение было резкое, стремительное – хорошо, что не разбились.
Задание было важное: Крючков должен был переговорить с тамошним губернатором, с вождями племен и привезти Горбачеву, возглавлявшему в те годы нашу страну, ответ на вопрос: крепко ли держится Наджибулла, лидер Афганистана, у власти?