Но было немало людей, которые откровенно невзлюбили его. В той же Индии – народ ведь всякий есть, в каждом городе обязательно найдется «всякой твари по паре», – так и в Дели с Бхилаи.
В Бхилаи, на комбинате, Косыгин шел по длинному цеху, проход этот был с двух сторон обнесен решетками. Это сделали хозяева, для каких целей сделали – неизвестно. За решетками виднелись лица рабочих.
Масленников обратил внимание, как один американский журналист пытается поймать Косыгина объективом фотоаппарата в кадр на фоне решеток. А за решетками – рабочие…
Позже, на заседании ассоциации, при большом стечении народа, он сказал американцу:
– Вы вели себя неприлично, сударь. Настоящие журналисты не ловят глав государств на какой-нибудь неловкости либо оплошности, их собственной или чужой…
Американец пожал плечами и пробурчал:
– Что хочу, то и делаю.
В ответ Масленников отрицательно покачал головой.
– Нет. Есть журналистская этика, есть устав ассоциации, который вы не должны нарушать…
Масленников не договорил. Американец вспыхнул и перебил его:
– Тогда я подаю заявление о выходе из вашей ассоциации!
– Это ваше право, сударь, – спокойно ответил Масленников.
Правда, того момента, когда американец выходил из ассоциации, он не помнит, да и вряд ли погорячившийся журналист будет делать необдуманный поступок – скорее всего, он остался в ассоциации, но вел себя уже осторожнее.
Кроме Индии Аркадию Масленникову пришлось поработать в Пакистане, потом в Англии – корпункты «Правды» в этих странах стали для него родным домом, а журналистика из второй профессии (по образованию он все-таки экономист, специализирующийся на экономике развивающихся стран) превратилась в первую.
А потом вернулся домой и застал Москву, взбудораженную перестройкой, надвигающимися переменами, часто бывал на заседаниях Верховного Совета СССР, которые транслировались по телевидению, и народ смотрел на эти заседания, как на спектакли, люди обсуждали их, аплодировали либо, наоборот, плакали. Создавалось такое впечатление, что страна живет по одним законам, а Верховный Совет – по другим.
Появились новые имена, о них заговорили: Собчак, Попов, Станкевич и другие, – иногда казалось, что люди эти прибыли в Россию с иной планеты. Горбачев в их окружении терялся, хотя по-прежнему говорил бойко (но безлико, ничего из его речей нельзя было запомнить, кроме неграмотных слов и выражений типа «Азебарджан»), а вид у него был растерянным.
Этот человек вел страну к беде, что хорошо понимали и Шебаршин, и Масленников, и многие другие, имевшие, извините, мозги. Шебаршин все беды и невзгоды держал в себе, переживал молча, никогда не выплескивал эмоции наружу, порою даже замыкался, а Аркадий Африканович был человеком другого склада: шумный, эмоциональный, деятельный – весь в движении, – готовый в любую секунду взобраться на трибуну и толкнуть громкую речь, – были эти люди очень разные, но за судьбу России переживали одинаково.
Масленников, бывая на заседаниях Верховного Совета, слушал ораторов и удивлялся им – уж очень речи их были, как ему казалось, бестолковыми. Он был свидетелем того, как Собчак, находясь на трибуне, клеймил руководителей страны, партии – буквально растоптал Пельше, Крючкова, еще кого-то, в противовес им привел фамилию Примакова, – есть, мол, еще руководители, к которым надо прислушиваться, они плохих советов не дадут, – а через секунду обрушился и на Примакова, ну буквально живого места от него не оставил.
В перерыве Масленников столкнулся с Собчаком в дверях, усмехнулся прямо в лицо – они были знакомы:
– Интересно у вас получается: то Примаков хороший, то плохой – какой же все-таки он?
Собчак посмотрел на него ошалело, будто выплыл из глубины реки и не ответил. Похоже, он вообще не понял, о чем шла речь.
Как все пишущие (и публикующиеся в печати) люди, Масленников всегда обязательно делал заметки впрок, наброски, кроки, зарисовки с натуры, чтобы чего-нибудь не забыть, дневниковые записи и так далее. Имел свою точку зрения на многие события и людей.
Работоспособность Шебаршина всегда восхищала Масленникова – Леонид Владимирович мог работать не по двадцать четыре часа в сутки, а по двадцать пять.
– Шебаршин в КГБ, насколько я знаю, слыл либералом – не с точки зрения политического окраса, а с точки зрения отношения к людям. И эта слава сохранилась за ним до конца дней его, – Масленников говорил напористо, в этом человеке жил оратор, легко можно было представить себе, как он крушил комсомольские устои на собраниях в университете, речь его была громкая, четко поставленная, молодая, хотя лет Аркадию Африкановичу было немало. – Я с особым уважением стал относиться к Крючкову, когда тот, например, изолировал Шебаршина от ГКЧП. Речь тут, на мой взгляд, совсем не в том, что Крючков не доверял Леониду Владимировичу, нет, в другом: он понимал, что в случае провала ГКЧП разведка попадет под асфальтовый каток, ничего от нее не останется, а ее надо обязательно сохранить для страны, вывести из-под ненужных подозрений, отстранить от разборок, что Крючков и сделал. И то, что Шебаршин на некоторое время стал председателем КГБ, было логически подготовлено самим Крючковым.
Мысль, конечно, парадоксальная, но интересная. Неожиданная.
– А потом пришел Бакатин, – сказал Масленников, – и это тоже логично, укладывается в психологическую цепочку событий…
– Вы знаете Бакатина?
– Да. Кстати, очень приличный художник-пейзажист, у него есть толковые картины, но совершенно наивный с точки зрения политики. Например, идет двадцать восьмой съезд партии. Выступает Шеварднадзе и громко объявляет: он-де не согласен с политикой партии и подает в отставку…
– Как министр Шеварднадзе был очень слабый. Каким-нибудь винодельческим колхозом в Кахетии он управлял бы лучше. В МИДе его просто звали Шевой.
– Наверное. После выступления Шеварднадзе объявили перерыв. Мы вместе с Бакатиным идем по лестнице. Он произносит неожиданно восхищенно: «Какой же все-таки человек – Шеварднадзе, а!». На такое неподдельное восхищение нельзя было не ответить, и я сказал Бакатину:
– Вадим Викторович, не будьте наивным! Шеварднадзе просчитал свою позицию на восемь ходов вперед, он видит, что корабль тонет, и поэтому бежит с него. Через пару лет этот герой выплывет главой независимой Грузии, вот увидите!
Увидели. Так оно и получилось.
Когда мы прощались, Масленников внес уточнение в собственную «прямую речь»:
– Я назвал Шебаршина «либералом», а это все-таки не так, как он и не «демократ», – слишком уже слова «либерал» и «демократ» политизированы. Он гуманист. Вот это, пожалуй, будет точнее. Гу-ма-нист.
Передвигаться Масленникову было трудно, годы брали свое, да и жизнь непростая накладывала свой отпечаток, поэтому Масленников, человек пишущий, передал мне для книги свои заметки о Шебаршине – написал их заранее, включив в текст все, что знал о своем товарище по утино-гусиной охоте, в том числе, как я понял, и короткие оценочные наброски, сделанные в прежние годы; они, на мой взгляд, любопытны, и я их предлагаю вашему вниманию.
«Проведя около двух десятков лет за границей в качестве корреспондента “Правды” в Индии, Пакистане и Великобритании, я имел возможность с близкого расстояния наблюдать работу различных отечественных служб. Могу со всей ответственностью утверждать, что всякого рода “ужимки” и “таинственные умолчания” по поводу применяемых ими методов по большей части преувеличены, а то и вовсе ни на чем не основаны. Конечно, практическая деятельность каждой из них имеет свою специфику. Не одинаков и контингент местного населения, с которым им приходится иметь дело. Но, в общем и целом, все они занимаются одним и тем же – отстаивают интересы своего Отечества в стране пребывания. Если попытаться кратко суммировать рассуждения на эту тему, то я бы сказал так: дипломатия – это тоже разведка, а разведка – это тоже дипломатия, но творящаяся по большей части за пределами официальных приемов.
В случае с Леонидом Владимировичем Шебаршиным эта диалектика дипломатической и разведывательной деятельности наполнялась все более глубоким содержанием и связанной с нею ответственностью по мере продвижения по службе и повышения его политического и профессионального авторитета. Разумеется, детали этой деятельности мне неизвестны. Сам носитель этих секретов даже с нами, его друзьями, усиленно делал вид, что он “только секретарь” или “только советник” Посольства СССР. Задавать бестактные вопросы в нашей среде не было принято.
И тем не менее нам, его друзьям и коллегам, постепенно становилось известно, что контакты Л. В. Шебаршина в политических кругах стран, где ему доводилось работать, поднимались на все более высокий уровень. В Пакистане у него сложились неформальные доверительные отношения с тогдашним министром и будущим президентом страны Зульфикаром Али Бхутто. В Иране он сумел войти в доверие правой руки шаха Амира Аббаса Ховейды. В Индии с ним поддерживала доверительные отношения легендарный премьер-министр Индира Ганди. В Кабуле его личным другом стал лидер афганской революции Наджибулла, предательство которого российским руководством и последующую гибель от рук талибов Леонид Шебаршин воспринял как личную трагедию.
Одним из важнейших качеств характера, лежавших в основе его успехов по службе, любви и авторитета среди друзей и близких была глубокая эмоциональная вовлеченность Леонида Владимировича во все, что он делал, думал и говорил. В литературных воспоминаниях о годах, проведенных Л. В. Шебаршиным в Тегеране, перед глазами читателя развертываются трагические судьбы людей, ставших друзьями русского дипломата и почти поголовно погибших в застенках исламистов после прихода к власти аятолл. Эти “растерзанные тени” являются автору воспоминаний во сне, заставляя его вновь и вновь переживать ужасы религиозного фанатизма, свидетелем которого ему довелось быть за годы службы в Иране.
Искренность, неравнодушие в сочетании с высоким профессионализмом и глубоким аналитическим умом Л. В. Шебаршина высоко ценились не только его соотечественниками, но и теми, кто, как принято говорить, находился “по ту сторону баррикад”. Автору этих строк неоднократно приходилось быть свидетелем того, как бывшего советского разведчика зазывали на разного рода международные конференции и симпозиумы. Представители зарубежны