Когда умерла Нина Васильевна, рядом с Шебаршиным остался Базилио. Это вызвало очередную волну забот. Впрочем, они были прежними: Леонид Владимирович опасался теперь – вдруг он сдаст, и Базилио останется один?
Трудно будет коту выжить. Шебаршина всегда отличала черта характера: – забота о всяком живом существе: не дай Бог причинить ему неудобства, боль, обидеть, оставить без защиты, без еды… Шебаршин не мог себе простить такого, не то чтобы допустить.
И вот, как ни странно, Базилио некоторые время был единственной ниточкой, заставляющей Шебаршина думать, что он кому-то еще нужен (хотя нужен он был всем, но человек есть человек, он всегда склонен к сомнениям, и Леонид Владимирович не был исключением), понимать, что кто-то ждет его дома, и спешить домой.
Хотя имелись и родственники, и близкие друзья, и друзья неблизкие (но все равно друзья), которые не дали бы Базилио пропасть…
Базилио прожил у Шебаршина двенадцать лет, накопил целую кучу болезней, большинство из которых были просто несовместимы с пребыванием на белом свете.
В конце концов врачи предложили усыпить Базилио. Шебаршин долго сопротивлялся, уговаривал врачей, просил, чтобы они занялись терапией, те же доказывали, что всякое искусственное вмешательство по продлению жизни только умножит страдания кота, и Леонид Владимирович, поняв, что другого пути нет, сдался.
Кота Базилио усыпили, и с ним словно бы оборвалась последняя нить, которая связывала Шебаршина с этим миром, – ушло что-то необъяснимое, родное, горькое, внутри возникла и никак не хотела пропасть боль…
Так она и не пропала до последней минуты, самой трагической в жизни Шебаршина.
Шебаршин и близкие люди, Шебаршин и друзья, Шебаршин и животные – это особая статья, о которой можно много говорить и писать.
Татьяна Александровна Пушкина рассказала и такой эпизод.
Как-то Шебаршин собрался ехать с работы домой. Рабочий кабинет в ту пору находился недалеко от метро «Динамо». Шебаршин вышел на улицу, на Ленинградский проспект, и там его очень скоро подхватил «автолайн» – полуразбитая «газель», заменившая в Москве пресловутые маршрутки (раньше на этих линиях работали «рафики» – маленькие автобусники, которые когда-то выпускали в Риге, сейчас «газели» с таджиками за рулем).
Шебаршину уступили место на сиденье, расположенном прямо у выхода, за спиной водителя, он сел, огляделся. Напротив него сидела вертлявая, очень контактная, говорливая девочка с матерью. Мать все время окорачивала ее:
– Соня, не вертись… Соня, перестань болтать… Ну, Со-о-ня! В кого ты родилась такая непоседливая?
– В тебя, мама!
Для мамы такой ответ не был открытием. Девочка что-то сказала и Шебаршину…
– Сколько тебе лет, Соня? – спросил тот.
– Пять.
– Уже исполнилось или еще нет?
– Нет, – неохотно ответила та: ей хотелось стать старше возрастом. – Исполнится только через месяц.
Дело происходило зимой, погода хандрила, с неба то снег валил крупными хлопьями, то сыпалась какая-то противная мелкая мокрота, превращавшая снег в водяную кашу, в которой ноги увязали по самую лодыжку. В такую погоду большинству москвичей вообще не хотелось вылезать из дома. Но вылезать надо было.
– В детский садик ходишь? – спросил Шебаршин у девочки.
Та тряхнула косичками:
– Хожу!
– Друзья есть?
– Есть. Только у нас в саду мальчишки плохие – все дураки!
– Это почему же?
– Моего Кепа сунули головой в ящик, испортили.
Шебаршин понял, что Кеп – это любимая кукла девочки, и поскольку Кеп стал инвалидом, то Соня переживает этот факт до сих пор.
– Ты где живешь? – поинтересовался Леонид Владимирович.
– В центре, на Тверской улице.
– Давай договоримся так, в день, когда тебе исполнится пять лет, встретимся у Центрального телеграфа… Знаешь, где это?
– Знаю.
– Встретимся в одиннадцать часов дня – я принесу тебе новую куклу. Договорились?
Глаза девочки радостно блеснули, мать ей ничего не сказала.
– Договорились, – согласно тряхнула головой девочка.
– Приходи с мамой!
За окнами «газели» проплыл Белорусский вокзал, и Шебаршин попросил остановить машину – недалеко находился его дом.
По сути, в «газели» произошел пустячный разговор, да и не со взрослым человеком, а с маленькой девочкой, тот самый разговор, который другой человек, особенно занятой, постарался бы тут же забыть, – по логике, должен был бы забыть и Леонид Владимирович, но он не забыл.
В назначенный срок, несмотря на худую погоду, на кота Базилио, который что-то начал прихварывать, на собственное недомогание, Шебаршин вышел из дома. Было утро. Надо было еще успеть до встречи с девочкой Соней купить и выбрать подарок – кукла должна быть и красивой, и большой, и обязательно понравиться Соне.
Он нашел такую куклу. Заплатил за нее немалые деньги и ровно в одиннадцать ноль-ноль стоял на ступенях Центрального телеграфа.
Погода по-прежнему не радовала, на улице было неуютно, холодно, сырой мороз пробирал до костей; раньше в Москве сырых морозов не было, появились они лишь в последние годы…
Минут через пятнадцать Шебаршин нырнул в теплое помещение телеграфа – погреться. Сони не было, не пришла пока. В том, что девочка придет, Шебаршин не сомневался, не могла же она надуть его, в конце концов.
Когда он через несколько минут снова вышел на улицу, с неба валил какой-то странный грязноватый снег. Стало еще холоднее, даже, пожалуй, очень холодно – сырость пробивала до костей. Сони не было.
Видать, наступили такие времена, что такая простая черта человеческого характера, как обязательность, не говоря уже о честности, стала редкостью. Даже у очень юных людей.
Хотя, кто знает, может быть, Соню на это странное свидание не отпустила мама? А с другой стороны, мама, если честно, должна была придти вместе с Соней… Но нет, не получилось.
Десять лет прошло с той поры, а Леонид Владимирович все помнил этот случай и удивлялся тому, что стал жертвой собственной доверчивости.
Наряду с тем, что он был знаменитым разведчиком – и не просто разведчиком, а довольно рано стал двухзвездным генералом, что в разведке бывает редко, звание это присваивается просто выдающимся особам, – он был вот так трогательно прост, уязвим, доверчив, обладал множеством талантов, в том числе и талантом литературным.
Кукла та, так и не подаренная, находилась у Шебаршина довольно долго, выглядя в его квартире, скажем прямо, инородной, пока, наконец, не приехал к нему из-за границы внук и не забрал ее для правнучки Дуни.
Леониду Владимировичу нравилось имя Дуня – в честь бабушки, которую звали Евдокией, хотя имя другой правнучки – Женя, – например, ему не нравилось.
– Не люблю имена, которыми можно назвать и мальчика, и девочку, – говорил он.
При всех своих талантах и недюжинном уме, способности просчитывать действия противника на несколько ходов вперед, Шебаршину не всегда удавалось, допустим, вбить на даче гвоздь в стенку, чтобы повесить какую-нибудь лаковую поварешку, или спилить засохшее деревце – эта работа была не для него.
Но те, кто хорошо знал Шебаршина, говорили:
– Людей, которые могут толково вбить гвоздь в стенку, – сотни миллионов, может, даже миллиарды, а таких, как Шебаршин, с такими мозгами, аналитиков, – дай Бог, на земном шаре тысячи полторы наберется…
Шебаршин, похоже, вообще не знал, что такое отдых, – никогда не отдыхал. Хотя несколько раз в жизни брал путевку в санаторий и вместе с Ниной Васильевной уезжал на юг, в какой-нибудь благословенный Кисловодск или в Сочи, на берег моря, покупаться и подышать целебным, наполненным йодом воздухом.
Но проходило три-четыре дня, и он, безмерно уставший от отдыха, от того, что целых трое суток ничего не делал, говорил жене:
– Нина, меня срочно вызывают в Москву!
– Что же там стряслось такое, что без тебя не могут обойтись? – с иронией спрашивала жена.
– Ну, ты сама понимаешь, сказать об этом я не могу, – все разговоры он уводил под флер секретности, под эту сурдинку брал билет на самолет и срочно отправлялся в белокаменную.
И действительно появлялся на работе, к бескрайнему изумлению своих подчиненных, искренне полагавших, что раньше чем через месяц они своего шефа не увидят…
Не тут-то было! Шеф в дни отпуска начинал так же аккуратно являться на работу, как и в пору, когда отпуском еще и не пахло.
А Нина Васильевна одна оставалась в санатории – дышать морским воздухом, плавать, играть в мячик, есть фрукты и, в общем, добивать две недешевые путевки. Мужа за такие выходки она никогда не ругала, даже упреков не бросала, хотя все понимала отлично.
Иногда с мужем Татьяны Александровны Шебаршин ездил на рыбалку – нравилось ему постоять на берегу какой-нибудь подмосковной речушки или озерца, послушать плеск воды и шумок леса за спиной, когда легкий теплый ветер начинает бегать по макушкам деревьев, играя в догонялки с другим безобидным ветром, иногда поймать рыбеху, полюбоваться ею… Но вот какая штука: почти всю пойманную рыбу Шебаршин отпускал. Полюбуется ею, помнет в руке и – назад в воду.
Николай Васильевич начинал вполне закономерно возмущаться:
– Леня, так мы с тобой никогда не наловим рыбы ни на уху, ни на жареху!
– Да она же маленькая! – виновато произносил Шебаршин. – Чего нам с тобою маленьких обижать?
– Какая она маленькая, Леня! – еще больше возмущался Николай Васильевич. – Это была хорошая жирная плотва, ей самое место на сковородке!
Наконец, желая остановить своего напарника по рыбалке и понимая, что тот прав, Шебаршин произносил свою коронную фразу:
– Пушкин, ты что, голодный?
Крыть бедному Пушкину было нечем.
Тем не менее, несмотря ни на что, рыбу удавалось наловить – промахов почти не было, все-таки Пушкин недаром считался неплохим рыбаком, – улова хватало и на уху, и на жарево, все оставались довольны.
Иногда друзья высказывали Шебаршину:
– Таких, как ты, надо заносить в Красную книгу природы.