А тут получилось так, что ребята – внуки Леонида Владимировича – обзавелись новым зверем: приобрели большую белую крысу с красными светящимися глазами и длинным хвостом.
Глафира как увидела крысу, так и ахнула по-дамски испуганно и свалилась в обморок. Обморок этот добром для нее не кончился – у Глафиры начало сильно сдавать сердце, и лечению этот процесс почему-то не поддавался: очаровательной «бассетихе» делалось все хуже и хуже.
Через некоторое время она перестала вставать. Приходили ветврачи, кормили ее лекарствами, осматривали, прослушивали, обследовали своими мудреными инструментами и беспомощно разводили руки в стороны – не понимали, что с собакой происходит.
Собака медленно умирала, ей было плохо, понятно стало, что ничто уже ей не поможет – ни редкостные лекарства, ни пилюли с микстурами, ни уколы, ни примочки, ни промывания с прогреваниями, ни лечебные процедуры, ни визиты знаменитых академиков.
Леонид Владимирович не верил, что Глафиры скоро не станет, сопротивлялся этому, все разговоры о том, что собаку надо усыпить, пресекал решительным «Нет!» – и это продолжалось долго.
Потом он, видя, что лечение не дает никаких результатов, все усилия врачей тщетны, сломался, махнул рукой обреченно:
– Ладно, Бог с вами!
И вот что интересно: когда в квартиру пришли за Глашей люди в белых халатах, Глафира – тонкое существо, все отлично понимающее, Глафира, которая давно уже не поднималась на ноги, лежала на своей подстилке и тяжело вздыхала, вдруг поднялась и побежала к этим людям. Она увидела в них свое избавление.
Так Глафиры не стало, и после нее в доме словно бы образовалась пустота – исчезла родная душа, которую можно было сравнить разве что лишь с человеком. Такая пустота образовывается только после ухода близких людей и обязательно рождает слезы. Пусть слезы невидимые, скрытые, возникшие в душе и там же оставшиеся, но все же это были слезы. Горькие, ранящие, те самые, которые долго потом помнятся – годы проходят, а они все возникают в памяти.
Недаром говорят, что животные, живущие в семье, – это те же самые родственники. Иногда, может быть, даже ближе родственников – увы, это истина, которую трудно оспорить. Примеров тому не счесть.
Животных Шебаршин любил очень, любовь к ним была одной из черт его характера. Характера, перед которым можно и нужно преклоняться.
Тридцатого марта 2012 года
Те мартовские дни были тяжелыми – то мороз начинал звенеть такой, что у людей, отвыкших от холодов, только косточки трещали, то температура вдруг прыгала на плюс, и тогда здорово страдали сердечники, инсультники, люди с заболеваниями сосудов; снег на улице раскисал, делался опасным – под слоем холодной каши скрывался лед, разъезжались ноги, удержаться было трудно, в больницах было полно народу с ушибами и переломами, на дорогах возникали чудовищные пробки, машины колотились друг о друга нещадно, словно в жизнь дороги вмешалась нечистая сила. Плохой был месяц март.
Но у Шебаршина в марте был день рождения, а мы дни рождения, как и родственников, известно всем, не выбираем, – что нам отводят господь Бог, судьба и природа, тем и пользуемся.
Двадцать четвертого марта 2012 года Шебаршин отмечал семидесятисемилетие. Собрались в его просторной квартире недалеко от Белорусского вокзала, как обычно, пошутили, повспоминали прошлое, поговорили о будущем и разошлись. Настроение у всех было отменное, в том числе и у Леонида Владимировича – несмотря на то, что его постоянно допекала одышка и было заметно, что сдает сердце и вообще – что-то происходит внутри, – Шебаршин был рад празднику, он вообще всегда был рад гостям, и гости очень охотно шли к нему… Так и в этот раз.
Ничто не предвещало беды и последующих черных дней – наоборот, и день тот, и вечер были наполнены светом, надеждой, добрыми помыслами, еще чем-то, что позволяет человеку уверенно стоять на ногах и противиться невзгодам, хворям, разным бытовым напастям.
Через пару дней Шебаршин пошел в поликлинику, к глазному врачу – глаза начали серьезно беспокоить Леонида Владимировича, случалось, что пространство делалось рябым, предметы начинали расплываться, потом все это проходило и он видел нормально, а затем неожиданно вновь появлялась рябь.
Что-то происходило с глазами, – причем происходила штука серьезная, и причиной всему был все-таки не возраст – было что-то другое.
Ситуация эта угнетала Шебаршина, одышка делалась сильнее, сердце иногда исчезало совершенно: Шебаршин не мог его ни нащупать, ни услышать – сердце пропадало. Но главное – глаза.
Врач осмотрел Шебаршина, особых изменений не нашел, подтвердил как обычно, прежний диагноз, – на том они и расстались. Шебаршин вернулся домой, перекусил наскоро, потом отправился на работу. Он ожидал, что врач-глазник вынесет ему какой-нибудь неприятный приговор, но тот не вынес, и в конце тоннеля появился свет – от этого у Леонида Владимировича улучшилось настроение. Собственно, у любого человека, страдающим каким-либо недомоганием, настроение поднимется обязательно, если врач подаст ему своим заключением надежду.
Передвигался он, конечно, медленно, а по скользким тротуарам – вдвойне медленно, через каждые тридцать метров останавливался, чтобы отдышаться, осмотреться, – подводило уставшее, почти износившееся сердце. Впрочем, работа у него была такая горячая, что износилось не только сердце – на грани износа в организме находилось многое, и это Шебаршин понимал.
Прошел один день, другой.
По утрам к Шебаршину иногда приезжала Татьяна Александровна Пушкина, привозила судки с едой; если Леонида Владимировича не было, оставляла у консьержки, очень доброжелательной общительной женщины; таким же «почтовым макаром» Шебаршин переправлял суповые судки обратно. Как правило, делал это вечером.
Двадцать восьмого марта он позвонил Татьяне Александровне, сообщил, что был у окулиста.
– Что хорошего сказал окулист?
– Да ничего, собственно. Но ничего плохого тоже не сказал. Это уже достижение.
Далее в разговоре они переключились на другие темы, немного поспорили, в чем-то не сошлись, – то ли во взглядах на социальный состав Государственной Думы, то ли на качество высшего образования в России, и Шебаршин повысил голос:
– Между прочим, у меня глаукома, я могу ослепнуть в двадцать четыре часа!
Шебаршин любил иногда повышать голос и переводить разговор на другие рельсы, либо вообще закруглять беседу, заявляя:
– У тебя осталось две минуты. Через две минуты я ложусь спать.
Правда, такие словесные фокусы Шебаршин допускал только по отношению к очень близким людям – в основном по отношению к своим родным. Но, будучи чутким ко всяким изменениям в настроении человека, он не допускал этого и по отношению к близкому человеку, если видел, что тот не в духе…
Незаконченный разговор с Шебаршиным родил у Татьяны Александровны ощущение тревоги, чего-то неясного, способного принести беду, и это ощущение не проходило долго.
Утром двадцать девятого Пушкина забежала в дом к Шебаршину, оставила в подъезде у консьержки еду для Леонида Владимировича и помчалась на работу.
День тот был обычный, слякотный и одновременно холодный, словно бы оправдывал поговорку: «наступил марток – надевай трое порток», даже вороны куда-то попрятались, не пасли, как дворники, свои территории, – обычно они расхаживали важно по облюбованным дворикам, а тут исчезли одновременно, будто отправились на всемосковский съезд пернатых, – были вороны, и не стало их.
Вечером, уже после работы, Шебаршин позвонил Татьяне Александровне, проговорил тихо и горько:
– Я сегодня ослеп на один глаз.
До Пушкиной не сразу дошло сказанное, она спросила машинально:
– Когда это произошло?
– В половине шестого вечера.
– Глаз совсем ослеп?
– Да.
– Совсем-совсем?
– Да.
У Пушкиной была подруга, близкая, как принято говорить в таких случаях, к медицинским кругам. У подруги в это время находился один очень опытный врач. Подруга передала ему телефонную трубку.
Пушкина рассказала врачу о ситуации, в которой очутился Шебаршин, о «глазной проблеме», тот все внимательно выслушал и произнес убедительно:
– Это сосуды! Завтра срочно к врачу! Не медля ни секунды! – в голосе врача прозвучали встревоженные нотки.
Татьяна Александровна позвонила Сергею Насупкину, внуку Шебаршина:
– Сережа, у деда плохо с глазами, завтра утром его обязательно надо отвезти к врачу. Чем раньше – тем лучше.
Сергей, бесконечно любивший деда, тоже встревожился и в восемь утра позвонил Шебаршину по городскому телефону. В ответ – длинные, уходящие в бесконечность гудки. Позвонил по номеру мобильного телефона деда. Мобильник был выключен: обычное состояние – дед, находясь дома, мобильный телефон обязательно вырубал. Исключений не было.
Насупкин посмотрел на часы – дед мог находиться в ванной, принимать душ и из-за шума воды не слышать всполошенного трезвона городского телефона. Решил через некоторое время повторить телефонные звонки. Глянул на календарь: какое сегодня число?
Тридцатое. Месяц – март. Год – 2012-й. За окном погода такая, что, если бы не надо было идти на работу, из квартиры даже выбираться бы не стал, обошелся бы тем запасом продуктов, что есть в холодильнике. В десять часов утра новая серия телефонных звонков также ничего не дала – дед на них не отозвался.
Что делать? Ехать к деду, проверять его, но раньше времени не хотелось поднимать тревогу. Вдруг он просто-напросто работает – пишет что-нибудь и не берет телефонную трубку? Многое бы сейчас отдал Сергей Насупкин, чтобы это было так. Нельзя сказать, что он растерялся окончательно, но чувство растерянности было – он не мог понять, что происходит с дедом. О беде, как о чем-то самом крайнем, старался не думать – беды быть просто не должно.
В это время у него самого затрещал мобильный телефон – звонила Татьяна Александровна, голос ее был далеким, словно бы она звонила из другого города, и спокойным, – а может, Сергею Насупкину только показал