Несмотря на то, что мир погрузился во тьму, – ничего в ней не понять, не видно ни зги, – а потому сдавливали слезы и боль, Шебаршин сумел сделать эту запись, наверное, помогла память руки, способность все замечать, и способность эта у него, как у всякого разведчика, была вживлена в кровь… А вот дальше – хуже. Дальше он также пытался делать какую-то запись, но смог написать только одно слово и бросил карандаш – слово это непонятное так и не удалось расшифровать до сих пор (запись эту он также попробовал сделать карандашом).
Жизнь во тьме для Шебаршина потеряла смысл. Он, конечно же, вспомнил жену – деятельную, живую, энергичную, милую, которая всегда находила себе работу, не стояла без дела. Вспомнил и то, какой она стала после болезни… Это было обычное, полумертвое тело, за которым надо было кропотливо ухаживать.
А теперь и он, похоже, сделался таким, полумертвым, за ним тоже надо будет ухаживать. Кто станет это делать?
Не было у Шебаршина на это ответа: и дети, и внуки были заняты серьезной работой, а правнуки еще не подросли.
Можно, конечно, нанять на стороне участливого, заботливого человека, но это будет чужой человек, вот ведь как. Чужого человека Шебаршин откровенно стеснялся. Да и вообще, генералу, награжденному самыми престижными боевыми орденами страны (к несчастью, уже ушедшей), совершенно не пристало находиться в беспомощном состоянии… Никто не знает, о чем думал в те страшные горькие минуты Леонид Владимирович Шебаршин, и никогда никто, увы, не узнает. Не дано.
Последнее слово, которое он оставил в своей предсмертной записке, так и не было расшифровано – видно было, что написано оно внезапно ослепшим человеком, начиналось то ли с буквы «к», то ли с «н», то ли с «п», – не понять, выглядело смятым, сломанным, как будто попало под каток. И вообще, похоже, он не закончил это слово, остановился, как остановилась для него и жизнь. Все остановилось.
Может, это было слово «прощайте»? По логике вроде бы подходит, но на это ответа нет. Да и не это, если честно, главное.
Позже стало известно, что у Леонида Владимировича в этот вечер было еще два телефонных разговора. Как минимум два.
Один – со Светланой Гургеновной – Пушкина, к сожалению, не знает ее фамилию, мне узнать тоже не удалось, – скорее всего, потому, что эта фамилия просто закрыта для широкой публики. Как в свое время была закрыта фамилия и самого Шебаршина.
Муж Светланы Гургеновны был сослуживцем Леонида Владимировича – хорошим специалистом и хорошим человеком, хорошим семьянином – в общем, хорошим мужиком, достойным носить офицерские погоны. Его не стало.
Несколько лет назад у Светланы Гургеновны стряслась беда – сгорела дача, вместе с дачей много разных ценных бумаг и книг, утвари, мебели. Помочь ей никто не мог – ни служба мужа, которая претерпевала не лучшее время, ни друзья, которые также находились в стесненных условиях, ни родственники… Так уж получилось.
Помог только один человек – Шебаршин. Помог деньгами. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы Светлана Гургеновна пережила ту, как мнилось, непоправимую беду.
Когда не стало мужа, Светлана Гургеновна, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, устроилась сразу на три работы, день у нее был расписан плотно, лишний раз к телефону не отлучишься, поэтому звонила она Леониду Владимировичу поздно, около десяти часов вечера.
Шебаршин сказал ей как-то, что спать ложится в десять часов вечера, и тогда телефонную трубку он уже не поднимает, а до десяти ему можно звонить свободно – будет рад. Светлана Гургеновна позвонила Шебаршину примерно без двадцати минут десять, – причем звонила долго, настойчиво, Шебаршин все не отзывался, и она хотела уже давать отбой, когда Леонид Владимирович поднял трубку. Наконец-то! В голосе его не было ничего такого, что насторожило Светлану Гургеновну, кроме, может быть, усталости, еще чего-то, что было связано с усталостью.
Светлане Гургеновне было хорошо известно, что это такое, поэтому она и не придала усталому голосу Шебаршина особого значения.
Ее беспокоило другое: двадцать четвертого марта у Шебаршина был день рождения, она приобрела ему в подарок толстые шерстяные носки деревенской вязки, которые хороши будут и за городом, и в городе, – и особенно хороши в слякотную мартовскую пору… Сегодня уже двадцать девятое число – подарок пора бы вручить.
– Когда это лучше сделать, Леонид Владимирович? – спросила она. – Я готова подъехать к вашему дому, чтобы вам было не хлопотно… Но – когда?
Шебаршин некоторое время молчал, что-то соображал, потом проговорил негромко:
– Не сегодня и не завтра, это понятно, как Божий день…
– Когда?
– Давайте через неделю.
На том, собственно разговор и закончился. У Светланы Гургеновны не возникло ощущения, что с Шебаршиным что-то происходит, что он находился в беде, ослеп, требует немедленной помощи, либо чего-то еще – Шебаршин умел держать себя в руках.
Это умение сработало и на этот раз. Скорее всего, это было именно так.
Был у Шебаршина в тот тяжелый вечер еще один разговор – с Мариам Салганик, с которой он когда-то учился в институте.
Я знаю Салганик как сотрудницу Иностранной комиссии Союза писателей СССР. Была такая комиссия при писательском ведомстве, очень представительная, через которую осуществлялись контакты практически со всем литературным миром планеты – тогда ведь много ездили, общались, переводили друг друга, и наши читатели были знакомы с книгами иностранных авторов во многом благодаря Иностранной комиссии СП СССР. Лучшие образцы мировой литературы издавались у нас многотысячными тиражами.
Мариам Салганик в советскую пору считалась одним из крупнейших специалистов по индийской и пакистанской литературе, переводила книги и в Иностранной комиссии возглавляла именно это направление.
Институт она закончила чуть раньше Шебаршина и, как это было в институтскую пору едва ли не у каждого из нас, считала всех, кто учится на два-три курса ниже, «малявками», а тех, кто идет еще ниже, – обычной мелюзгой, на которую не следует обращать царственный взор. Шебаршин входил в число «малявок».
Когда же родного «восточного» института не стало – он влился в институт международных отношений (правда, взяли не всех, взяли только половину, вторая половина была переведена в другие вузы, надо полагать, гуманитарные, а в МГИМО места оказалось так мало и так остро не хватало помещений, что учиться приходилось в две смены), то образовалось некое востоковедческое братство, где все были равны… Независимо от курса, а позже, поскольку это братство существует и ныне, – независимо от чинов и званий, количества орденов на груди и возраста.
Именно здесь Шебаршин и познакомился с Мариам Салганик. Впрочем, сама Салганик говорит, что помнит Шебаршина по институту, несмотря на то, что он был «малявкой», Шебаршин же это дело всегда отрицал – не верил, что старшеклассники могли обратить на младших своих последователей внимание.
Появлялся Шебаршин всегда внезапно, но ощущения такого, что он куда-то исчезал, не было, – и психологически это было объяснимо. Все дело в том, что востоковеды хорошо знают друг друга, много общих знакомых, и если кто-то с кем-то встречается, – особенно за границей, то потом, вернувшись в Москву, об этих встречах обязательно рассказывают. Вот и возникало ощущение, что Шебаршин никуда не пропадал. А он находился за границей едва ли не все время, вот ведь как.
Салганик – человек ума острого, насмешливая, – умеет вести разговор, что называется, «на грани фола» – не всегда поймешь, где звучит подначка, а где высказывается что-то очень серьезное, – в Шебаршине почувствовала некую родственную душу: этот человек также умел быть остроумным, насмешливым, умел подначивать, но при всем том всегда был очень надежным (качество человеческое, которое ныне встречается все реже и реже – надежность)…
Как-то Шебаршин возник в очередной раз, – как обычно, с восточными угощениями, кажется, он приехал из Пакистана, – сразу стал своим, каким-то близким для всех, хотя присутствовало много новых людей, – за стол его посадили рядом с Мариам.
Естественно, как всегда бывает в таких случаях, разговорились. Почти все, кто входил в востоковедческое братство, были друг с другом на «ты», были на «ты» и Салганик с Шебаршиным.
Он неожиданно сказал Мариам Львовне:
– Есть три темы, на которые наложено полное табу, я не могу о них говорить, имей в виду…
– Что за темы?
– Первая – это моя служба…
– А я и раньше о твоей службе ничего не спрашивала – чего же спрашивать сейчас?
– Вторая тема – мои женщины…
– Это естественно. Мои увлечения, мои мужчины – тоже закрытая тема.
– Третья тема – мои взаимоотношения с Богом.
– Это дело очень личное.
Условие это – три табу – прошло через всю жизнь и Салганик, и Шебаршина, они были друзьями, и когда Шебаршин после иранского провала с Кузичкиным окончательно переехал в Москву, то часто звонил Мариам Салганик. Это стало неким обязательным ритуалом, который не подвергался сомнению и не нарушался много-много лет. Каждый вечер, традиционно, в двадцать тридцать на квартире Салганик звонил телефон – это был Шебаршин.
Салганик поднимала трубку, Шебаршин, как обычно, начинал разговор в шутливом или в полушутливом тоне.
– Мариам, я звоню, чтобы сказать, что я еще жив!
– Я этому очень рада…
Дальше следовало продолжение, почти всегда шутливое, а концовка была, как правило, серьезная – так выстраивалась «сюжетная линия» тех «ритуальных» бесед. Темы затрагивались самые разные, могли говорить обо всем. Иногда Салганик звонила первой. Как-то телефон Шебаршина переводили на новый индекс, и он на два дня пропал. Салганик охватила тревога – жесткая, неотвязчивая, – ну буквально за горло взяла: а вдруг с Шебаршиным что-то случилось? Ведь он один в просторной, гулкой от того, что больше никого в тех стенах нет, квартире… Ему нужна помощь, но никто помочь не сумеет – нет же никого.
Тревога прошла лишь, когда Шебаршин позвонил, объявил, что «он еще не умер», и рассказал о причине столь долгого молчания – а два дня оказались дей