седые головы, еще смотрят нормально, с уважением, на молодых же поглядывают с пренебрежением и даже опаскою – это не те русские, которые жили тридцать лет назад, – совсем другие, может быть, даже и не русские вовсе. Вот к чему мы пришли, а вернее, нас привели – к деградации.
Кстати, за кордоном русскими ныне называют всех, кто жил в прежнем Советском Союзе, – таджиков, киргизов, казахов, евреев, русских, армян и так далее, всех тех, кого считали «советским народом». Вину за прежние годы нынешние политические деятели, весьма крикливые, возлагают на тех, руководителей, которых уже нет (хотя в России не принято плохо говорить о мертвых, это табу), – на Сталина и Ленина, Дзержинского и Куйбышева, Брежнева и Андропова, на десятки, сотни других, но совершенно не трогают себя, любимых, «белых и пушистых», они стоят над всем этим, над историей, и ни к чему не причастны.
Мешают жить этим людям и пенсионеры. По этой части вообще нет газет, которые бы не высказались на эту тему: пенсионеры, похоже, являются бельмом на глазу у всего общества, и должны они уступить место на земле богатым, освободить пространство. Задача непростая, но разрешимая.
Вот и возникают различные ехидные перлы типа: «Очередная пенсионная реформа не принесла результатов – количество пенсионеров в стране остается все еще высоким».
Бедные пенсионеры! Ни в одной стране мира они не являются такой досадной обузой у правительства, как в России.
А ведь мы доедаем и допиваем то, что было добыто, открыто, сделано руками нынешних пенсионеров – в том числе и нефть, газ, прочие ископаемые, которые принято называть полезными (словно бы в издевку названо: для кого они полезные? Для олигархов? Только вот пенсионеры наши почему-то не стали «полезными ископаемыми»)… Недавно я прочитал: «В нефтяных странах каждая семья получает выплату – проценты с продажи нефти. В России происходит то же самое – все знают эти семьи».
Все точки расставит время, обязательно расставит.
В отношении исторических имен Добрюха рассказал одну историю, очень показательную. О Дзержинском. Как известно, Феликс Эдмундович был не только основателем ЧК, он и транспортом командовал, и беспризорников выуживал из подвалов и приучал к новой жизни, и голодных кормил, – в общем, забот у него было полно.
И ни один человек не может сказать, что Дзержинский был причастен к каким-нибудь массовым расправам, удушению инакомыслия, уничтожению культуры, людей, памятников архитектуры, предприятий и так далее. Человек был светлый, хотя и придерживался строгих правил в жизни.
Памятник Дзержинскому был снесен грубо, беспардонно, без каких-либо решений, возбужденной полупьяной толпой, с помощью обычного крана и стальной петли, накинутой памятнику на шею. Мороз по коже бежит, когда видишь кадры хроники и вспоминаешь все это.
Двенадцать лет спустя Лужков Юрий Михайлович, будучи мэром столицы, решил восстановить памятник Дзержинскому – ведь Феликс Эдмундович ничего худого для России не сделал.
Как всегда, зашевелилась наша революционная младореформаторская интеллигенция. Немедленно было сочинено грозное протестующее письмо и пущено с нарочным по кругу.
Приехал нарочный к певцу Кобзону Иосифу Давидовичу, народному артисту СССР. Тот прочитал сочиненное послание и отказался подписывать. Произошло это, кстати, в день рождения Кобзона, в сентябре… В 2002 году.
– Почему? – удивился нарочный: видать, был наделен полномочиями, мог задавать такие вопросы. – Ведь это же инициатива Гайдара, Чубайса – великих людей…
Кобзон молча выпроводил визитера за дверь: не для всех Гайдар с Чубайсом были великими людьми.
Родившийся в тридцать седьмом году Кобзон был назван Иосифом в честь Сталина – это во-первых, а во вторых, сказывают, что будучи мальчишкой-октябренком, на встрече с вождем он пел «Летят перелетные птицы», и Сталину его песня очень понравилась, и в-третьих, самое плохое для человека, может быть, даже подлое – плевать в свое прошлое. Человек, лишенный прошлого, не имеет будущего – этот закон ведом всем нормальным людям в мире. Жаль только, что не все знают его у нас.
Среди друзей Шебаршина более молодого поколения можно назвать историка, литератора Андрея Ветра.
Андрей познакомился с Шебаршиным в Индии, где работал его отец – тоже разведчик, – летом, на каникулах; дети обычно каждое лето прилетали из Москвы, в «ослепительно сиявшую под изнуряющем солнцем Индию». Андрей, как и сын Шебаршина Алексей, жил и учился в школе-интернате КГБ; находясь в Москве, мечтали об Индии, а находясь в Индии, мечтали о Москве. Все это было, было… Шебаршин научил своего сына и друзей сына любить Индию, восхищаться ею, изучать культуру и литературу, говорил, повторяя раз за разом, что «Индия всех меняет»…
«И вот моя жизнь в сказочной Индии закончилась, – написал Андрей Ветер, – после нее ушла в небытие студенческая жизнь в МГИМО.
Началась новая полоса, с новыми поворотами, новым опытом, новыми ощущениями.
В декабре 1983 умер мой отец. Его привезли из Женевы на носилках и сразу отправили на операционный стол… Мои первые похороны, мое первое расставание навечно… Разрывающую душевную боль почувствовал я, когда крышка гроба отрезала моего отца от меня. И неверие в происходящее. Смерть всегда была абстрактным понятием, рыхлой массой философских суждений, и вот она коснулась моей жизни, разворотила ее, отобрала у меня самого близкого человека…
Леонид Владимирович плакал на похоронах. Пытался сдерживаться, но плакал. Наверное, это был первый случай, когда хорошо знакомые мне люди, всегда улыбавшиеся, стояли передо мной будто раздавленные…
Очень скоро после смерти моего отца ушла из жизни Таня, дочь Леонида Владимировича.
Тот день начался странно. Я проснулся с ощущением, что должен получить какое-то известие от отца, и это ощущение было настолько явным, что я ничуть не сомневался, что произойдет нечто необычное. Я готов был принять любое чудо и пришел на работу в довольно взбудораженном состоянии. Но ничего не происходило. Тогда я позвонил домой: а вдруг… Что вдруг? Что могло произойти? Голос или письмо с того света? Да, я ждал чего-то такого. Но услышал другое. Мама сказала в телефонную трубку: “Только что звонила Нина Васильевна, у них умерла Таня”. Конечно, я не поверил, потому что поверить в такое было невозможно. Таня с детства болела астмой, я помню ее всегда с каким-то лекарством в руках. Но умереть… В семье ее шутя звали Уша. Почему Уша?
Понятия не имею. Это прозвище привязалось к ней в Индии. Таня страдала астмой, пользовалась, сколько помню ее, флакончиком со спреем. Умерла, вскочив среди ночи и громко закричав, упала на пол. И все. Молоденькая девушка, только-только родившая.
Воздух в их квартире пропитался черным цветом в день похорон. Никогда мне не доводилось видеть такого черного воздуха. Наверное, это из-за утреннего сумрака. Но потом выглянуло солнце. Я смотрел на лежавшую в гробу Таню и не верил, что она мертва. Она выглядела не просто живой, но переполненной свежестью молодой жизни. Она будто играла с нами в страшную игру. Всматриваясь в ее лицо, я почувствовал, что ко мне подкатила дурнота – настолько ужасным было ощущение жизни, которую словно высосали из Тани. Ее вакуум напугал меня…
Потом умерла сестра Леонида Владимировича. Она жила неподалеку от нас, и пару раз мы были у нее в гостях. Красивая женщина…
Как странно приходит смерть к людям: не то предупреждая о чем-то, не то пытаясь напомнить о том, о чем мы думать избегаем…
Мне кажется, что жизнь Леонида Владимировича была чередой беспощадных ударов судьбы. Почему он выбрал именно такую судьбу? Чего искал он в ней? Получил ли он ответы на свои вопросы?
Судьба беспощадно била его.
О работе разведчика никто никогда не расскажет всего. Только в общих чертах. Но разведчик, прошедший путь с низов до самого высокого ранга, – не только специалист в своей области, но и человек. Какое бы важное место ни занимала Служба в его судьбе, он всегда еще и человек. Я не знал Шебаршина – разведчика, я знал только Шебаршина – человека, хотя этот человек был насквозь разведчик».
И еще.
«Он уволился вскоре после ГКЧП. О мотивах его увольнения написано много. Но самое важное он рассказал сам в книге “И жизни мелочные сны”. Это важное и невероятно искреннее произведение о жизни разведчика, о жизни руководителя разведки. Эта книга ошеломила меня. “Рука Москвы” обычна, таких спокойных, аккуратных, взвешенных воспоминаний написано много, а “И жизни мелочные сны” – книга от сердца. Я не думал, что он способен на такую искренность. Кроме того, в этой книге чувствовалась попытка прикоснуться к потустороннему миру. Не случайно возле автора постоянно появляется давно умершая собака Ксю-Ша. Автор видит ее, другие – нет. Я позвонил ему и попытался объяснить, что я увидел в книге, но Шебаршин засмеялся в ответ: ничего такого там нет, никакого потустороннего мира, это лишь литературный прием. Я не поверил.
После смерти Шебаршина я прочитал ее снова. И она проникла в меня еще глубже. Многое в ней (книге) и в нем (авторе) открылось теперь с другой стороны»…
«Услышав по ТВ сообщение о его смерти, я не поверил. Понимая, что это не глупая шутка, а центральный телеканал, я все равно не мог поверить. Слушал один телевизионный канал, переключал на другой, пролистывал новостные страницы в Интернете. Всюду – одно и то же… Покончил с собой…
Тогда я, будучи не в силах переварить это известие, сел за стол и написал письмо, которое невозможно никуда отправить. Письмо в пустоту. Письмо к умершему. Но для меня это было письмо к живому человеку…
До похорон еще оставалось время. Его надо было чем-то занять – чем-то, что имело прямое отношение к Шебаршину. И я взял его “Жизни мелочные сны”. В главе “Джаганатхан” автор описывает появление призрака, в котором узнает своего старого друга. “Ну а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?” – спросил призрак…
На похороны я выехал рано. Всюду лужи, где-то сыпал снег, где-то лил дождь. Возле входа в траурный зал Троекуровского кладбища было оцепление. Множество людей стояло на аллее, дожидаясь разрешения войти.