Я вошел в зал первым, сорвав с головы черную шерстяную шапку. Кто-то забрал у меня цветы и положил их на гроб. Родственники уже заняли свои места, но я смотрел только на гроб, забыв подойти к Алексею. С каждым шагом на меня опускалось сверху и накатывало изнутри неодолимое состояние удушающего бессилия. Сначала мне показалось, что гроб закрыт, и это испугало: как же так, ведь я приехал увидеть его в последний раз. Но оказалось, что гроб закрыт только снизу, верхняя створка поднята, лицо и руки видны. Безмятежное лицо. Замазанная на правом виске рана.
И тут впервые за тридцать лет из меня потекли слезы. Безостановочно. Я стоял перед Леонидом Владимировичем и не мог справиться с собой. Меня трясло. Взрослый мужик, похоронивший многих близких знакомых и родственников, я ни разу за эти тридцать лет не испытал жгучего чувства расставания, глядя на покойника. Да, была печаль и понимание зыбкости этого мира. Но теперь я не мог совладать с собой. Слезы лились так, будто из меня выходило все накопившееся за эти годы. Душевная боль, физические страдания, обиды, разочарования, – все, все, все. Сначала я думал: как же так, нельзя допустить слез, это не по-мужски, а потом решил – пусть. Кому какое дело до меня?
Из ритуального зала гроб понесли к могиле. Вдоль аллеи стояли солдаты, чуть в стороне – милицейский автомобиль, люди в штатском с переговорными устройствами. Играл оркестр, потом был залп, и одновременно грянул гимн. И словно колдовство какое-то – у меня опять хлынули слезы. Теперь в последний раз. Все кончилось. Черта подведена окончательно…
От прежней жизни осталась только память. Есть люди, с которыми я могу встретиться и поговорить. Но Шебаршина нет. Потеря невосполнимая. Вся моя сознательная жизнь так или иначе связана с ним. Он не стал мне другом, не был наставником, не заменил мне отца, но было что-то другое, что невозможно передать словами, что не вписывается в рамки обычных человеческих отношений и переходит в категорию метафизики. Наверное, Шебаршин был для меня еще и воплощением всего значительного – в достижениях и ошибках, в личном и общественном, в человеческом и государственном, в открытом и закрытом, в правде и неправде. И конечно, он символизировал для меня для меня мое прошлое: и как конкретный человек из моей жизни, и как собирательный образ разведчика»…
Насколько я понимаю, Андрей Ветер – сын разведчика, который потом сам некоторое время работал в разведке, а затем, как случилось со многими умными людьми в лихие девяностые годы, ушел на «вольные хлеба». Некоторые, как, например, Леонид Владимирович, также ушли в никуда, на вольные харчи. Но что такое вольные харчи для разведчика? Это и смех, и грех, и саднящее состояние души, и печаль тяжелая, это едва ли не конец жизни.
Одной из немногих отдушин для этих грамотных, очень подготовленных, талантливых людей стали книги – в литературной среде появились новые имена, яркие, замечу, привлекающие к себе. Как автором приметных книг был Шебаршин, так же автором нескольких приметных романов стал и Андрей Ветер, успешно работают на литературном поприще Олег Нечипоренко, Георгий Санников и другие.
Когда Ветер ушел, уволившись из разведки, написал роман о разведчике, который, так же как и многие, оставляет свою службу и уходит на вольные хлеба, то дал этот роман почитать Шебаршину – интересно все-таки, как тот отнесется к роману, что скажет? Вдруг где-то Ветер допустил лукавство, вдруг перегнул палку, вдруг что-то описал неточно, вдруг… У всякого автора таких «вдруг» обычно оказывается великое множество.
Андрей Ветер вспоминает, что Шебаршин «закурил и с грустью проговорил: нет, все правильно, все так и есть. Только вот твой персонаж разочаровывается в Службе… Это было для Шебаршина неприемлемо. Разочароваться в разведке он не мог».
Автор прав: Шебаршин не мог разочароваться в деле, ставшее делом его жизни, главным делом – Леонид Владимирович принадлежал к числу людей, которые не разменивались, не хватались за все сразу, он был, как свидетельствуют люди, хорошо его знавшие, натурой цельной, крепко сколоченной. И служил главному делу своему, профессии своей до конца жизни, до последнего вздоха.
Осталась память. Она будет жить долго. Ровно столько, сколько будут жить люди, знавшие его.
В этом я уверен твердо.
Еще раз хочу подчеркнуть, что пока шла работа над этой книгой, двери офиса Российской национальной службы экономической безопасности, в котором происходили встречи с людьми, знавшими Шебаршина, были открытыми – появлялись люди самые разные, часто к разведке отношения не имевшие, но знавшие Леонида Владимировича лично, рассказывали о нем. Самые разные, в общем, люди.
Одна из последних встреч состоялась с Кротковым Сергеем Ивановичем, долгие годы работавшим оперативным дежурным в Первом главном управлении и, естественно, хорошо знавшим Шебаршина.
Кротков пришел в «Лес» в семьдесят первом году, когда там еще стояли строительные леса, центр разведки только возводился. При нем длинные колонны «львовских» автобусов перевозили сотрудников ПГУ с их имуществом в Ясенево, бумаги же перевозили под охраной автоматчиков.
Служба у оперативного дежурного хлопотная, собранность должна быть предельная. Работали оперативные дежурные по двенадцать часов – две рабочих смены, потом два дня отдыхали.
Дежурить приходилось не только в «Лесу», но и на Лубянке – ведь там также располагался кабинет начальника разведки. Утром двадцать второго августа 1991 года Кротков находился на Лубянке, когда по радио, а затем и по телевидению прозвучало сообщение о том, что новым председателем Комитета госбезопасности назначен Шебаршин. Причем радийная дикторша фамилию произнесла неверно: Шебаршина назвала Шебардиным.
Все телефоны, находившиеся у оперативного дежурного под рукой, разом начали трещать – обе вертушки, первая АТС и вторая, «ВЧ», прочая связь, – звонившие интересовались в один голос:
– Это ваш шеф?
– Да, – гордо отвечал Кротков.
В первую же свободную минуту пошел доложиться Шебаршину – такие-то и такие-то, мол, звонки раздаются… Тот, естественно, все знал. Кротков поздравил его с высоким назначением, Шебаршин в ответ только улыбнулся и велел собирать коллегию КГБ.
Как прошла эта коллегия, читателям книги хорошо уже известно из предыдущих глав.
Позже, когда на площади около памятника Дзержинскому начала собираться толпа, сотрудникам, оставшимся в здании, выдали защитные щиты… Кроткову пришлось достать из сейфа свой штатный пистолет – очень уж накалилась обстановка.
Шебаршин, посмотрев на оружие, проговорил мрачно, глухим голосом:
– Если мы применим оружие, нам этого никогда не простят.
Вдруг в здании появились какие-то суетливые люди со штативами, забегали по коридорам.
Кротков – к ним:
– Вы кто? Откуда?
– Телевидение! Приехали снимать…
Кроткова даже зло взяло: слетаются мухи на возможную кровь. По зданию КГБ вольно, как у себя дома, разгуливали депутаты Верховного совета, с ними на запретную территорию мог пройти кто угодно…
Поздно вечером, когда окончилось дежурство, Кроткова вывели из осажденного здания – как он понял, по распоряжению Шебаршина. Леонид Владимирович особо обеспокоился о сотрудниках, работавших с ним. Личный «жигуленок» Кроткова стоял недалеко от памятника Воровскому.
Едва он открыл дверцу своей машины, как к нему подбежал небритый дядя с прилипшей к губе сигаретой:
– Сгоняй-ка срочно на Колхозную площадь, привези оттуда наших ребят!
«Штаб восстания» работал напряженно, это было видно по физиономии неизвестного «командира».
– Не могу, друг, – ответил Кротков, разом настраиваясь на волну «командира», – уже заряжен – поручение имею на руках…
– А! – с досадою махнул ладонью «командир». – Ладно, поезжай!
И Кротков уехал.
Пока ехал, не мог избавиться от картины, стоявшей перед глазами – как толпа расправлялась с памятником Дзержинскому. В дежурку зашел Шебаршин, и они вместе смотрели, как на площадь приехал кран, но стрела у него оказалась маленькой и ею не смогли зацепить памятник, и маломощный кран отступил…
Через некоторое время пригнали большой кран – говорят, нашли его не в Москве, а где-то в Подмосковье, и с помощью его стрелы накинули петлю на шею Феликсу Эдмундовичу…
Шебаршин стоял у окна и сжимал кулаки – он, боевой генерал-лейтенант, ничего не мог сделать. Рядом с ним стоял майор Кротков и тоже ничего не мог сделать. И также сжимал кулаки.
– Я в такой ситуации никогда не был, – как равному сказал Кротков Шебаршину.
– И я не был, – ответил тот.
Вернулся Кротков на Лубянку через два дня – вновь настал черед его дежурства, – едва принял дела в комнате № 42, которая испокон веков считалась дежуркой, как распахнулась дверь и на пороге появился человек в штатском.
– Я Бакатин, – заявил он.
О том, что Бакатин стал председателем КГБ, Кротков уже знал. Вытянулся, доложил по форме. Одет он был в обычный гражданский костюм. Таков был расписанный порядок: дежурные по главным управлениям ходили в гражданском, дежурные, находившиеся в приемной председателя КГБ, – в военной форме.
– Проводите меня по помещениям, – тоном, не терпящим возражений, потребовал Бакатин.
Он не знал расположения кабинетов, где кто сидит, потому и потребовал, чтобы Кротков стал его «гидом». Следом за Бакатиным, тенью, двигался кадровик с папкой, с бумагами и ручкой наготове.
Зашли в один кабинет. Там сидели сотрудники в форме. Бакатин к крайнему столу:
– Вы где были девятнадцатого августа? – прежним, не терпящим возражений тоном спросил Бакатин у хозяина стола.
– На работе, – ответил тот.
– Уволить! – небрежно бросил Бакатин кадровику и тот послушно занес распоряжение в бумагу.
– Вы где были девятнадцатого числа? – спросил Бакатин у сотрудника, сидевшего за следующим столом.
– Здесь, на работе.
– Уволить! – последовал безапелляционный приказ.
Почему Бакатина интересовало именно девятнадцатое число, так никто и не понял. Дурдом какой-то! О