– Этот толстый «Упманн», – сказал он, открывая бонбоньерку, – нашёл садовый работник, попробовал и умер. Тело доставлено в Мариинскую больницу, можно вскрыть.
– Благодарю, иного от вас не ожидал.
– Предполагаю, что это сигара Ивана Куртица, потерянная в суматохе. Толстого «Упманна» в столице давно не видели, как заверили в лавке. Сам Куртиц предлагал за неё сто рублей.
– За эту прикуренную?
– За эту целую. Изъял из коробки в номере Ивана Куртица. На них должен быть синеродистый калий.
Лебедев выразительно поморщился:
– Ну не знаю… Не встречал такого. Да и как в сигару засунуть кристаллики? Если в тонкие надрезы как-то… Нет, маловероятно…
– Аполлон Григорьевич, только вы можете это установить.
Лесть, как известно, тоже яд. Действует даже на великих людей. Взяв бонбоньерку и коробочку, криминалист стал разглядывать, наклонив голову, и принюхиваться.
– Посмотрим, посмотрим, – сказал он, отодвигая к середине стола находки. – А сахар откуда?
– Из номера Ивана Куртица, – ответил Ванзаров. – Склянка находилась вместе с сигарами. Не думаю, что там сахар.
– Почему?
– Поручик Бранд открыл склянку, неосторожно вдохнул и закашлялся до слёз. Еле пришёл в себя.
Лебедев держал склянку на вытянутой руке:
– Какой неженка. Полагаете, там синеродистый калий?
– Внешне схож.
– На взгляд дилетанта да: белое кристаллическое вещество. И только.
– Тогда это логично, – закончил Ванзаров.
– Но нереально, друг мой. Синеродистый калий – это вам не синильная кислота, в сухом виде у него нет опасных испарений. Его широко применяют в современной фотографии как отбеливатель между первой и второй проявкой, при выделении золота из сплавов, вообще в фабричном деле при отбеливании тканей и так далее. Маловато у вас странных фактов…
– Девушка, с которой катался юный Куртиц перед смертью, – дочь генеральши Гостомысловой. Дамы приехали накануне из Москвы, поселились у Андреева. Причём на одном этаже с Иваном.
– Приличные дамы в этой гостинице? – Аполлон Григорьевич не скрывал брезгливости. – Им что, не объяснили, что это за место?
– Генеральша люто ненавидит Куртица, – продолжил Ванзаров перебирать мысли вслух. – Заявляет, что он пригласил их в Петербург и прислал билеты на каток. Куртиц этого не помнит, Куртиц познакомился с Гостомысловой несколько недель назад в Москве. Думал женить своего сына Алексея на мадемуазель Гостомысловой. Чтобы спасти от монастыря. Иван тоже сватался в Москве к той же мадемуазель Гостомысловой и получил отказ.
– Каша, и только… Это все странности?
– Исчезло портмоне с монограммой, подарок отца, с которым Иван не расставался. Исчезла записная книжка. В его номере лежит пепел игральной карты, которую Иван сжёг, прежде чем пойти на каток. Уцелел уголок карты с одним словом и подписью. К пеплу не прикасался, сможете прочесть сожжённый текст?
Лебедев размял мышцы спины:
– Попробуем. Какое всё это имеет отношение к отравлению? Странность в чём?
– В смерти Ивана нет смысла, – ответил Ванзаров.
Он не стал рассказывать про вензель на льду, хотя утром нарочно проверил из окна: на катке ничего не было. И умолчал про секретное общество, которое так интересует ротмистра Леонтьева и Бориса. Ни к чему это. Криминалист любит, чтобы факты вставали в строгую цепочку. А тут мешанина.
Аполлон Григорьевич многозначительно крякнул, склонился к тумбочке под лабораторным столом, откуда извлёк бутыль чистейшей как слеза жидкости. Это было его изобретение, его гордость, волшебный напиток, сшибающий с ног и возвращающий к жизни, обращающий в камень и разгоняющий тоску. Конечно же, «Слеза жандарма». Так он назвал своё детище. Состав не раскрывался даже Ванзарову. Жидкость была разлита в лабораторные мензурки.
– За то, чтобы выпутались из передряги, в которую опять вляпались. Или вас вляпали, друг мой, – сказал Лебедев и глотком опустошил мензурку. – На мой вкус, эти странности не выглядят значительными. Но вам виднее.
Ванзаров выпил молча, без лишних благодарностей.
– Не понимаю, с чем имею дело, – сказал он, отставляя мензурку. – Очевидных причин убийства нет, скрытые не обнаружены. Вот странность.
– А как же психологика? Что нам говорит эта бесполезная, пустая, глупейшая лженаука?
Аполлон Григорьевич питал лютую ненависть к тайной методике друга. И не упускал случая воткнуть булавку. Чем больших успехов добивалась психологика, тем сильнее росло его неприятие. Так бывает с гениями, когда не они находят нечто полезное.
Споров на эту тему Ванзаров привык избегать. Защищать психологику перед криминалистом бесполезно. Она сама защищала себя результатами, которые со стороны казались фокусом, догадкой или невероятной проницательностью чиновника сыска.
– Для выводов недостаточно фактов, – мирно ответил он.
– Неужели? Что я слышу! Умник, у которого только заросли шрамы и отросли усы с прошлого дела, в растерянности. Психологика оплошала! Какая досада… Не ожидал…
– Сам удивлён.
Лебедев испустил глубокий вздох:
– Согласитесь, друг мой, это красиво: фигурист умирает, катаясь с барышней… Буквально смерть на льду под шорох коньков. Кстати, коньки у трупа отличные. Эх, какое название для водевиля: «Коньки мертвеца»! Пожалуй, продам борзописцам в «Аквариуме». А то крошка-актриска просит меня найти для неё новую пиеску…
– Увлекаетесь фигурной ездой по льду, Аполлон Григорьевич?
– Когда кататься, если вы норовите подсунуть очередной труп. Криминалист должен всё знать, всё уметь. В отличие от чиновников сыска, которые только и делают, что разводят психологику. А потом пребывают в растерянности.
Лебедев снова налил в мензурку прозрачную жидкость, вынул ужасную сигарилью, откусил хвостик, выплюнул на пол, привыкший ко всему, и обмакнул кончик в волшебную жидкость.
– Нашёл забаву, – сказал он, катая сигарилью в губах. – М-м-м, приятно… Иные любят обмакнуть сигару в коньяк или виски, но вкус слабоват. А вот «Слеза жандарма» в самый раз. В соединении с табаком даёт особый аромат. Рекомендую, друг мой…
От ядрёного угощения Ванзаров отказался. Он как-то сразу заспешил, засобирался, договорился, чтобы криминалист прибыл в гостиницу Андреева, и слишком торопливо покинул лабораторию. Будто что-то его подгоняло.
– Талант, но взбалмошный, – сказал Аполлон Григорьевич, прикуривая сигарилью, о чём вскоре узнал весь департамент. Выпуская облака дыма, он открыл бонбоньерку.
– Ну, дружочек, что выберешь: пробу на берлинскую лазурь, родановую пробу или гваяковую пробу?
Обожжённая сигара сжалась под взглядом криминалиста.
31
Английский юморист с собачкой были встречены с особым радушием. Обошлось без хлеба-соли. Растопили самовар на веранде флигеля. В натёртых боках отражались закуски, варенья, пряники, сушки и пара хрустальных графинчиков с водкой и коньяком. Лёд залили раньше обычного, рабочих выгнали подальше. Всё для почётного гостя.
Ради такого случая Иволгин завязал новый галстук и уложил волосы, сбегав рано утром в парикмахерскую. Где обильно оросился одеколоном, как делают англичане. По его мнению. Он благоухал, как бочка духов. Находиться рядом с ним было трудно. Мадемуазель Жаринцова сдерживалась, чтобы не зажать носик. Мистер Джером был непроницаем, Монморанси на его руке недобро фыркала.
– Тухов, какая неосторожность, мы чуть не сбили вас, – тихим басом выговорила Жаринцова. – Выйти на проезжую часть. Извозчик чудом успел свернуть. Какой скандал, если бы мистер Джером задавил вас.
– Пустяки, – беззаботно отвечал Тухля, вспоминая гибкий стан своей мечты. – Вы опоздали, высматривал, вот и не заметил.
– Мы не опоздали, прибыли точно. Мистер Джером – сама пунктуальность.
Тухля собрался возразить, но вспомнил, что вчера забыл завести настенные часы: они попросту встали. Выходит, он прибежал раньше времени. Какая счастливая случайность. Удача за него!
Провожая гостей к павильону, Иволгин делал экскурсию. Тухля еле успевал переводить. Оказывается, дворец князя Юсупова перешёл в казну в начале века, когда его светлость развёлся с женой и вынужден был продать недвижимость вместе с садом. Из казны богатство было передано в пользование Министерства путей сообщения, где находится до сих пор [39]. Тухля невольно сравнил беды князя с бегством жены Юлии и нашёл, что Юсупову повезло больше: жены и дома лишился, зато остался при деньгах. Не надо ютиться в каморке друга.
Распорядитель доложил, что поначалу в саду было несколько мелких прудов, но постепенно их объединили в один большой, с двумя островами. Для публики сад открыли в 1863 году, каток перешёл в аренду столичного яхт-клуба, а через два года был принят под опеку Общества любителей бега на коньках. Тут Иволгин стал перечислять спортивные достижения Общества. Но об этом мы слышали на московском катке.
Тухля бегло переводил. Мистер Джером вежливо слушал, не перебивал, утвердительно кивал. Терпение мадемуазель Жаринцовой лопнуло.
– Достаточно, любезный, – прохрипела она.
Хрупкая дама, которая говорит надломленным басом боцмана, сразит кого угодно. Лекция закончилась, к облегчению Тухли, Джерома и Монморанси. Собачка поглядывала на распорядителя недобрым глазом.
– Господин Тухов, почему этот странный ароматизированный человек называет вас Ванзаровым? – спросила она шёпотом дракона.
– Мой творческий псевдоним, – нашёлся Тухля. – Иногда, знаете ли, пишу всякое.
– Обязательно вас почитаю.
– Непременно.
На веранде флигеля Иволгин предложил согреться и закусить. Тухля был не прочь подкрепиться. Монморанси его поддерживала, принюхиваясь к мясной нарезке. Однако мистер Джером вежливо отказался. Настоящие конькобежцы, как известно, не едят и не пьют перед выходом на лёд. Только после. Иногда много и без меры.
Писателю были выданы новенькие «Галифаксы» на новых, ещё не ношенных ботинках. Монморанси спустили с рук, она тут же убежала по льду, заливисто тявкая, объявив открытие зимней охоты английского терьера в России. Мистер Джером направился в комнату для переодеваний, мадемуазель Жаринцова последовала в отделение для дам с коньками «Джексон Геймс», шведская модель.