После второй, нет – третьей рюмки горшок опустел, от сига остался хвостик.
Николай Петрович откинулся на спинку массивного стула. Три рюмки «Слезы» не оставили на нём заметных следов. Редкой силы натура. Старой закалки. Теперь таких нет. Впрочем, отвлеклись.
– Ну, Аполлоша, рассказывай, с чем пожаловал, – сказал он, поглядывая на опустевший штофик.
– Сколько лет не виделись, думаю: надо проведать старинного товарища.
– Нет, врать не умеешь. – Николай Петрович сладко потянулся. – Чтобы такая звезда, как ты, опустилась в убогое жилище? Никогда не поверю. Да у тебя, пожалуй, и времени нет. Вся столица на тебе. Так что давай, выкладывай, не секретничай.
Аполлон Григорьевич признал, что глаз у старого пристава по-прежнему орлиный, пустить пыль не получится, не то что Ванзарову [54].
– Есть вопрос, Николай Петрович, который без вас не решить, – начал он осторожно.
– Ну так переходи сразу к нему.
– Семнадцать лет назад в убежище для девочек, тут недалеко, убили некого Якова Куртица. Помните?
В лице старого пристава что-то изменилось. Исчезла старческая ласковость. Откуда ни возьмись явился полицейский, внимательный, настороженный. Впрочем, Лебедев отрицал психологику и прочие глупости Ванзарова. Поэтому не обратил внимания.
– Хотел бы забыть, да не могу.
– Его забила коньками девица Люлина Екатерина.
– Была такая.
– Может, у вас осталась её фотография? Помню, приехал полицейский фотограф, снимал и место преступления, и убийцу. Бертильонаж тогда ещё не ввели, – сказал Лебедев, из скромности умолчав о собственных заслугах в создании картотеки преступников по методу Альфонса Бертильона.
Склонившись, Николай Петрович опёрся локтями о стол:
– Тебе зачем в этом копаться, Аполлоша?
Лебедев отметил, что пристав понизил голос. Хотя кому подслушивать: дом на отшибе, прислуги нет.
– Мой друг Ванзаров, чиновник сыска, занимается розыском по убийству. Там всплыло кое-что, что имеет отношение к этой Люлиной.
– Ванзаров… слышал о таком. Юный талант сыска.
– Уже не юный, – поправил Аполлон Григорьевич. – Но талант большой, это верно.
– Ну, если ты говоришь, верю. Только мой совет тебе и твоему приятелю: держитесь от этой истории как солома от огня.
– Николай Петрович…
Криминалиста оборвали решительным жестом:
– Знаю, что доводы разума бесполезны. Твой Ванзаров такой же упрямец, как и ты, если не хуже… Наслышан, что у начальства он кость в горле. – Пристав подмигнул.
Лебедев понял, что старик притворяется мирным отставником: а сам-то живо интересуется полицейской жизнью.
– Спрошу тебя, Аполлоша: помнишь, что́ это убежище на самом деле?
– Что-то вроде швейного салона на Охте? – ответил Лебедев.
– Не что-то и не вроде, а именно то самое и есть. В том салоне девочек лет десяти-двенадцати якобы обучали швейному делу, а на самом деле сам знаешь что. Помнишь, чем кончилось, когда всё открылось?
– Ничем.
– Вот именно: ничем. Как будто ничего не было. Теперь спрошу тебя: ты слышал что-то подобное про убежище мадемуазель Жом?
– Ничего.
– Вот! – Николай Петрович многозначительно поднял палец. – Ничего. А почему? А потому, что покровительство у неё столь высокое и обширное, что думать о нём не следует, не то что говорить вслух. И тогда, и теперь подавно. Теперь спрошу: помнишь, почему Катерина Люлина забила коньками того господина?
– Кажется, тогда ей было лет семнадцать. Так что она могла защищаться…
– Не о том думаешь, Аполлоша. У неё были две пятилетние дочурки. А теперь сам догадайся, чему мать не позволила случиться… Прости, у меня язык не поворачивается…
Лебедева прорвало тирадой, от которой покраснел бы тюремный исправник:
– Какой подонок… Я ничего не знал!
– Конечно, не знал. Тебе знать не полагалось. Ты трупом занимался, а расследовать мне пришлось. Да и что бы ты сделал? Снова его убил? Что тут говорить. Так вот, дело тогда не только закрыли, а по приказу полицмейстера изъяли все протоколы и снимки. Ничего не осталось. Как не было.
Аполлон Григорьевич проглотил рюмку «Слезы».
– Ничего нет, – проговорил он. – А что стало с Люлиной?
– От переживаний того, что совершила, умом тронулась, – ответил Николай Петрович. – Тогда же отвезли в дом умалишённых. Она ведь не убийца, раз дела нет. Несчастная больная. Да и только. Согласись: ловко устроили. Комар носа не подточит.
– Неизвестно, жива ли она теперь?
– Отчего же неизвестно. Очень даже известно. Навещать невинную сумасшедшую раз в годик старику в отставке кто же запретит? – Николай Петрович подмигнул.
Что тут скажешь: быть участковым приставом – это не служба. Это талант. Талант дослужиться до почётной пенсии, не свернув себе шею. И под конец обрести скромный домик на отшибе.
63
В доме № 15 по Почтамтской улице находилась телеграфная контора. Логика уверяла, что телеграмму можно отправлять из любой из сорока двух контор в столице. Ну и главного почтамта. Психологика на это возражала, что человек – существо ленивое. Всегда поступает, как проще, а идёт туда, где ближе. Да, на почтамте легко затеряться, служащие не вспомнят, кто отправлял телеграмму. Да, если не полениться и приехать в контору в дальней части города, искать придётся так долго, что желание отпадёт. Выслушав спор, Ванзаров отдал приз психологике: лень человеческая – тайная помощница сыскной полиции.
Войдя в контору, он попросил дежурного телеграфиста вызвать начальника. Вышел господин в форменном кителе с лычками Управления почт и телеграфов, господин Гельфер. Как служащий Министерства внутренних дел, он выразил недоверие просьбе показать образцы отправленных телеграмм. Ванзарову пришлось достать зелёную книжечку Департамента полиции. Имя сыскной полиции иногда творило чудеса. Начальник сверкнул стёклышками пенсне и приказал чиновнику найти оставленные бланки, которые хранились в конторе три месяца. А потом сжигались в печке.
Чиновник отошёл к шкафу, полки которого были плотно заставлены папками, вернулся с раскрытой. Перебрав стопку телеграфных бланков отправителей, он нашёл ту, что требовалась. Телеграмма на имя Алексея Куртица, отправленная в воскресный полдень, была краткой:
СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ. ИВАН УМЕР. КУРТИЦ
– Помните, кто отправлял? – спросил Ванзаров.
Чиновник Клюквин покосился на своего начальника: дескать, нарушить тайну телеграфных сообщений или сделать вид, что забыл, и получил кивок согласия.
– Приятная молодая барышня, – ответил он и добавил: – Одета чисто, но скромно.
– Видели её раньше?
– Она иногда шлёт деловые телеграммы от имени господина Куртица за границу и в разные города. Правда, господин Гельфер? Как зовут, не знаю, вероятно, его служащая. Она ещё в понедельник телеграмму подобного содержания отправляла. Бедняжка, такая милая.
Память чиновника на хорошеньких барышень была кстати. Вероятно, она показалась мечтой его жизни. Почему бы нет? Клюквин не был женат.
Ванзарову пришлось выдержать небольшой спор: господин Гельфер не соглашался расстаться с драгоценностью – бланком телеграммы, заполненным от руки. Только под честное слово вернуть не позже чем через три дня он сдался. Просто так от сыска ещё никто не отделывался. Ванзаров попросил найти телеграмму, отправленную в пятницу, 29 января, в Москву Ивану Куртицу и на Пресню. После неспешных поисков Клюквина листок отыскался в другой папке. Телеграмма была краткой:
МЕЖДУГОРОДНИЙ ТЕЛЕФОН ЧАС ДНЯ. МI
Текст был выведен правильными печатными буквами.
– Эту тоже милая барышня отправляла? – спросил Ванзаров.
Клюквину пришлось утруждать память, пока не осенило.
– А, нет… Какая-то женщина средних лет, по виду – из прислуги, – ответил он с брезгливостью, будто принадлежал к аристократам, а на телеграф пошёл от скуки.
– Видели её прежде?
– Нет, пожалуй, никогда… Да, точно, никогда. Кто их отличит, они все на одно лицо. Правда, господин Гельфер?
Антинародное заявление чиновника начальник не поддержал. Промолчал.
– Что-то ещё можете вспомнить?
Клюквин выразительно пожал плечами:
– Совершенно ничего. Обычное отправление. Пришла с бланком, заплатила медью, поблагодарила, ушла. Через минуту я забыл про неё. Рядовой случай. Ничего особенного. Правда, господин Гельфер?
Начальнику было не до любезностей. От него потребовали отдать и этот листок. Неслыханное разорение телеграфной конторы. Разве можно отказать, когда просят так вежливо, что хочется скорее отделаться от приятного господина со следами крови на воротнике. Выпроводив гостя, Гельфер подумал: «Как хорошо, что у полиции свой телеграф. Не приходится иметь с ними дело. Иначе хоть беги в школьные учителя».
А вот чиновник междугороднего телефона проявил куда больше любезности. Без лишних уговоров предоставил конторскую книгу, где записывалась очередь звонивших. В пятницу на час дня было записано пять фамилий. Вероятно, чтобы дать повод поскандалить, кому звонить первым. Четыре фамилии принадлежали неизвестным любителям поболтать с Москвой. Пятая вызывала интерес.
– Это «Куртиц» написано? – спросил Ванзаров, показывая чиновнику строчку.
Задачка была нелёгкой: закорючки путались. Как нарочно.
– Может, так, а может, «Журпиц» или «Пурмиц», кто его разберёт.
– Перед фамилией какая буква?
Чиновник поискал ответ в затылке. Но там было пусто:
– Может, «И» или «Д», а может, «Н». Пишут как курица лапой. Не разберёшь.
64
– Не могу понять, что вы за человек, господин Ванзаров! – заявил доктор Погорельский, выслушав, что от него требуется.
– Самый обыкновенный чиновник сыска.
Доктор так энергично потряс пальцем, что мог добыть электрический ток:
– О нет! О нет! О нет! Вы хитры, как змей, и умны, как волк. С вами опасно иметь дело. К тому же не поддаётесь гипнозу. И не верите, не убеждайте меня в обратном, решительно н