– Могу забрать?
– Нет. Пока не будет проведена экспертиза содержимого.
– Она пустая, монпансье давно съели.
Ванзаров осторожно встряхнул жестяную коробочку. Послышался шорох, внутри что-то имелось.
– Господин Бранд, доставьте бонбоньерку в лабораторию господина Лебедева. Прикасаться только в перчатках. Нести со всей аккуратностью. Господин Иволгин, одолжите ненужную бумагу.
Распорядитель ушёл в кладовку, где хранились коньки простых посетителей, и принёс комок газеты со статьёй мерзкого репортёришки Громовержца, который издевался над открытием состязаний. Разорвав газетёнку пополам, чего она заслуживала, Ванзаров поставил бонбоньерку в центр листа и аккуратно собрал мешочком, торчащий бумажный хвост перекрутил жгутом. В таком виде отдал Бранду. Поручик принял бережно, будто у него на ладони граната.
– Что-нибудь ещё желаете? – с иронией спросил Иволгин. И пожалел.
– Иван Куртиц сам открыл ящик, чтобы забрать коньки?
– Конечно нет, у него ключа не было, он же только приехал. Я открыл.
– Что дальше?
Иволгин многозначительно пожал плечами:
– Вы полагаете, я следил, как Иван Фёдорович коньки вынимает?
– Что вы делали?
– Открыл его секцию и вышел.
– Кто закрыл замок?
– Я закрывал, кто же ещё, – ответил Иволгин так, будто глупее вопроса не придумаешь. – Вечером того ужасного дня после закрытия катка, как обычно, проверил, всё ли в порядке. Увидел, что секция не заперта, замок висел в ушках, я и запер.
– Внутрь заглянули?
– Господин Ванзаров, – распорядитель разумно сдержался, – я не сую нос в ящики наших гостей. Особенно в такой день. Не до того, знаете ли, было…
Иронию Ванзаров пропустил мимо ушей:
– А нам придётся сунуть. Открывайте ящики Протасова и Картозина.
Наглость полиции не имела предела. Что делать Иволгину? Он всего лишь наёмный служащий. Раз начальство разрешает, не его дело возражать. Всё это было написано на его лице, когда он снял замок с секции номер 12 и отошёл в сторону:
– Можете обыскивать.
Ванзаров открыл дверцу. На него смотрела пара английских ботинок с толстой подошвой, на которых навинчены коньки. Вероятно, недешёвые. Вытащив и передав их распорядителю, Ванзаров сунул руку. Из глубины достал стеклянную баночку с туго притёртой крышкой, явно нетронутую. Этикетка сообщала, что белый порошок внутри – закрепитель для фотографий. Под большими чёрными буквами находились мелкие: название химического вещества.
Прочитав надписи, Бранд смолчал.
– Логика немного ошиблась, – ответил Ванзаров на его молчаливый вопрос. – Иван Куртиц запросил синеродистый калий у Протасова тоже. На всякий случай, для гарантии.
Мите очень хотелось спросить, но молодой человек проявил выдержку. Только с Иволгиным обменялся взглядами:
«О чём это полиция болтает?»
«Не имею представления, Дмитрий Фёдорович».
Коньки и банка реактива вернулись в ящик. Иволгин запер замок и открыл секцию номер 15. Предоставив полиции бесчинствовать сколько угодно.
Передав распорядителю коньки, Ванзаров проверил нутро. Кроме банки с надписью «Отбеливатель» и химическим названием из глубин ящика появилась записная книжка в переплёте чёрной кожи и портмоне с вензелем «ИК».
– Это же Ивана! – не удержался Митя.
Ванзаров раскрыл записную книжку. Страницы с датами прошлого года были заполнены столбцами с фамилиями конькобежцев, ставками и выигрышами. Вся бухгалтерия тотошника.
– Вот что Протасов искал в раздевалке Куртица, – сказал Ванзаров Иволгину, который выглядел смущённым и растерянным. – Он ошибался со ставками на конькобежцев, ему нужна была статистика, которую вёл Иван Фёдорович.
– Это ужасно, просто ужасно, – сказал распорядитель, поморщившись. – Обокрасть друга, какая мерзость.
– Возможно, Иван Фёдорович отдал Картозину на время катания.
Иволгин покачал головой. Будто ранили в самое сердце.
– Ваня… Иван никогда бы такого не сделал. Картозин совершил невозможный поступок. Не знаю, какое решение примет правление, но полагаю, среди членов Общества вору не место. Жаль, что господин Срезовский вышел.
– Серьёзное обвинение.
Передав книжку Мите, Ванзаров раскрыл портмоне. Толстый ряд сотенных купюр казался символом успеха. Их было восемь. Вытянув краешек одной, Ванзаров нашёл чернильные точки около портрета императрицы.
– Как же Картозин сумел забрать книжку и портмоне?
– Все собрались на льду рядом с телом Ивана, – ответил Иволгин. – В павильоне никого не было, ему ничто не мешало войти, взять у меня запасной ключ от комнаты господина Куртица, обшарить карманы, похитить, запереть дверь и никем не замеченным выйти. Спрятать краденое в своей секции – как в сейфе. Никто не станет проверять. Ах, Картозин… Такой замечательный конькобежец на скорость.
– Снимаю его со всех забегов, – сказал Митя и тут же поправился: – До выяснения обстоятельств.
– Мудрое решение, Дмитрий Фёдорович, – Ванзаров отдал ему портмоне и вернул банку и коньки туда, где лежали. – Обстоятельства надо выяснять. Запирайте на замок дорогие коньки, господин Иволгин.
Бранд с Ванзаровым направились к воротам. На льду уже разминались конькобежцы, Картозин среди них замечен не был. Газетный мешочек Бранд нёс, как хрупкое сокровище. Что не помешало ему доложить о результатах осмотра тела. В карманах Опёнкиной найдено: немного мелочи, кружевной дамский носовой платочек, гостиничный ключ с биркой и колода карт. Туз червей на месте, зато не хватает туза треф. Колода новая, нетасованная: карты лежат в порядке мастей.
– Верёвка к шее примёрзла, еле отодрали, – закончил Бранд. – На коже такой глубокий след, точно задушили.
– Это предположение. Смерть от асфиксии определит господин Лебедев, – ответил Ванзаров. – Садовника допросили?
– Так точно. Егорыч клянётся, что ключ никому не отдаёт, ложится спать – кольцо на себя надевает. Вчера ночью криков не слышал, спал глубоко. Верёвку показал ему, как вы велели, признал. Говорит, у него на дворе вязанка дров была приготовлена. А утром дрова рассыпаны, верёвки нет. Он подумал на садовых рабочих, дескать, ребята подшутили. Его это верёвка. Что же получается, Родион Георгиевич?
– Что вас смущает, Сергей Николаевич?
– Столько яда в ящиках для коньков. Не фигуристы, а отравители какие-то.
– Разумный вывод. Вам не показалось ничего странного?
– Куда уж страннее! – поторопился Бранд и понял свою ошибку: – Что я упустил?
– Ничего. Пустяки. Вы правы: куда страннее, – отвечал Ванзаров, глядя на Большую Садовую.
Поручик пожалел, что потерял шанс узнать какой-то секрет. Знать бы хоть какой.
– Может, городовых в саду на ночь поставить? – спросил он.
– Городовых? – Ванзаров будто очнулся. – Зачем?
– Чтобы ещё кого не убили.
– Здесь убийств больше не будет. Сергей Николаевич, отвезите как можно скорее бонбоньерку Лебедеву. Скажите, я просил проверить.
– Слушаюсь. – Бранд козырнул свободной рукой. Армейские привычки въедаются на всю жизнь. – А с вами нельзя?
– Думаете, пойду брать убийцу?
– Так точно…
– Убийце придётся потерпеть. Я в сыск.
72
В приёмном отделении сыска было пусто. Появление Лебедева действовало на чиновников особым образом: они разлетались как мухи. У всех находились срочные дела: кому надо было снять допрос с арестованного, иному отправиться в дальний полицейский участок. Даже начальник сыска, господин Шереметьевский, отвесив наивежливейший поклон, предпочёл сбежать под предлогом, что его ждут в Департаменте полиции.
Криминалист развалился на стуле одного из чиновников, водрузив на его письменный стол походный саквояж. Место выбрал по соседству со столом Ванзарова, задвинутым в дальний угол большого помещения. В этот раз он проявил милосердие и не стал раскуривать сигарилью. Не потому, что мнение его о способностях чиновников сыска поменялось в лучшую сторону. Настроение было неподходящим.
– Аполлон Григорьевич, вы здесь, – сказал Ванзаров, заходя в приёмное отделение. – А я к вам Бранда отправил.
– С трупом, надеюсь?
– Труп поехал в Мариинскую, а Бранд несёт самодельный мешок из газеты, в котором находится бонбоньерка, а в ней должен быть синеродистый калий.
– Один спор уже продули с табакеркой.
– Я знаю, откуда яд и кто его насыпал, – ответил Ванзаров, разворачивая бандерольку, обвязанную верёвкой и заклеенную сургучными печатями. – Раз напомнили про табакерку, позвольте спросить: вы проверяли содержимое с самого верха?
– А как иначе? Снизу, что ли? Сахар везде одинаковый, – ответил Лебедев, не понимая, куда клонит Ванзаров.
– Прошу вас высыпать сахар и повторно проверить дно табакерки.
– Что должен найти там?
– Не хочу гадать, проверьте. Это крайне важно.
Ванзаров вытащил снимок, наклеенный на картонку с затейливой позолоченной надписью московского фотографа Фландена, салон в Столешниковом переулке. На коленях отца-генерала сидел милейший ребёнок в светлом платьице. Рядом счастливая мать. Лица у всех серьёзные, сосредоточенные, как было принято в начале восьмидесятых годов, когда нравы были строги, а император всероссийский был грозой всей Европы.
К фотографии приложена записка:
«Родион! Шлю тебе обещанное. Сам знаешь, что с этим делать. На всякий случай: фотограф сказал, что несколько дней назад юная Гостомыслова заезжала и просила сделать для неё копию с этого негатива. Снимок получила на следующий день. Будь здрав и крепок разумом. Лелюхин».
Почерк Василия Яковлевича был чистым, несмотря на годы.
Аполлон Григорьевич приподнялся, перегнулся через стол.
– Что за семейство? О, генерал, – сказал он, нависая, как падающая башня.
– Гостомысловы. Мадам, её муж, ныне покойный, дочь их, ныне подросшая мадемуазель Надежда Ивановна.
– Обычный милый ребёнок.
– Как полагаете, сколько лет девочке?
– Не более пяти лет. Уж поверьте.
Не верить криминалисту было нельзя. Детей он не имел, насколько известно, но в детском возрасте разбирался. Как знаток анатомии и медицины.