Они стояли перед двухэтажным зданием, частично деревянным, в форме подковы с крохотной церковной колокольней позади крыши.
Больница душевнобольных во имя святого великомученика Пантелеимона находилась на дальней окраине столицы, называемой Удельная. Нынешнее здание было перестроено из бараков Земледельческого училища. Содержалось заведение на средства городской казны, чтобы было заметно невооружённым глазом. Печальную убогость не скрашивал снег. Содержались тут больные, которым психиатрия не могла помочь.
Лечить старались самыми щадящими способами, а более всего обеспечить пациентам жизнь, по возможности лишённую страданий. Больные летом могли работать в саду и на огороде. Петь в церковном хоре, пользоваться библиотекой и даже ставить собственные спектакли. Отсюда начал свой взлёт к славе известный доктор Чечотт, который потом возглавил больницу святителя Николая Чудотворца на Пряжке. По давним правилам русской психиатрии главный врач жил при больнице.
– Пройдём по Мариинской улице в приют идиотов, – ответил Лебедев и пошёл вперёд.
В этот раз Аполлон Григорьевич не позволил себе грубость. К больным он относился с милосердием. Не то что к участковым приставам. Именно так официально назвалось отдельное здание больницы, в котором содержались несчастные, страдавшие с рождения этой формой физиологической патологии.
Санитар огромного роста и туманного выражения лица провёл их в смотровую, где дожидался главный врач. Известный психиатр Тимофеев был занят вечерним чаем. Увидев вошедшего, оставил чашку, направился навстречу и выразил несравненное удовольствие визиту звезды криминалистики, долго жал руку, вдобавок наговорил комплиментов. Чем несколько смутил Аполлона Григорьевича. Смущение его можно понять: когда тебе так радуется психиатр, невольно призадумаешься – что именно его так обрадовало? Непростой вопрос. Разные мысли возникают… Ну не будем углубляться…
Чиновнику сыска досталось сухое рукопожатие.
После расспроса, что такое замечательное хранится в походном саквояже, гостям был предложен чай и беседа о том, как знаменитый физиолог Иван Павлов по воскресеньям участвует в обходе больных и после, в кабинете главного врача, подробно обсуждает истории болезней. Затем Тимофеев принялся рассказывать, что у них теперь содержится до трёхсот пятидесяти больных, городских денег совсем не хватает, они спасаются тем, что берут с родственников богатых больных за «призрение» [58] по 500 рублей в год. Но и то – чтобы кое-как сводить концы с концами, а не создать больным удобное содержание согласно новейшим методикам психиатрии.
Терпение Аполлона Григорьевича, обычно не беспредельное, лопнуло. Прервав интереснейшую лекцию, он напомнил о причине визита. Доктор Тимофеев выглянул в коридор, убедился, что там пусто, плотно притворил дверь:
– Господа, надеюсь, понимаете, это сугубо конфиденциально. Официально я не имею права вас не то что пускать, даже сообщать сведения.
Лебедев заверил, что тайна умрёт и будет похоронена с ними.
– Должен сказать, что больная поступила к нам с Пряжки под именем Иванова Клавдия. Её настоящее имя нигде не числится, но мы за столько лет его не забыли: Екатерина Люлина. Меж собой называем её Снегурочка. Знаете, почему?
Аполлон Григорьевич отправил чиновнику сыска строгий взгляд: «Молчать!»
– Не могу представить, – поспешно ответил сам.
– Все эти годы она не выпускает из рук две тонкие палочки, которые считает коньками! – объявил Тимофеев. – Никогда не расстаётся с ними. Когда палочки изнашиваются от трения и ломаются, даём ей новые. Примерно раз в год меняем. Без них у неё случается приступ истерии.
– Что она делает? – спросил Ванзаров.
– Тихая, молчаливая, смотрит в одну точку. Бедная женщина навсегда ушла в свой мир.
– Вам известно, что стало причиной такого состояния?
Тимофеев не одобрял вопросы от незнакомого господина, не имеющего к медицине никакого отношения. Врачи это сразу чуют.
– Нам по секрету сообщили, что она пережила тяжёлое нервное потрясение. Что-то связанное с коньками.
– А давайте пройдём в палату, – поторопился Лебедев, чтобы не явились новые опасные вопросы.
Доктор просил следовать за ним.
На больничной кровати, застланной серым одеялом, в халате мышиного цвета сидела худенькая женщина. Смотрела перед собой, но не видела, кто появился перед ней. Правая рука сжимала две палочки.
Ванзаров взглянул и сразу вышел.
Аполлон Григорьевич догнал на улице. От возмущения не мог подобрать слов:
– Ну знаете, друг мой… Должны быть какие-то границы… Я вас ценю, конечно, но вы превзошли себя. Договариваюсь с Тимофеевым, умоляю, мёрзну битый час на морозе, слушаю всякую чушь, и ради чего? Чтобы вы вошли в палату и удалились с гордым видом? Дескать, ничего достойного моего драгоценного внимания. Как это понимать? Извольте объяснить.
Ванзаров смотрел в глаза великого криминалиста без робости:
– Мадемуазель Жом, начальница убежища для девочек, уверена, что Екатерина Люлина умерла. Так ей сказали на Пряжке. Похоронена в безымянной общей могиле на Волковом кладбище. Понимаете, что это значит?
Лебедев промолчал. Иногда его мнение не требовалось. Эти моменты он научился различать.
– Господину Куртицу хватило денег и связей объявить Люлину мёртвой, навсегда спрятать в больнице. Концы в воду. Вернее – в приют идиотов, – продолжил Ванзаров, – никто не докопается. Чисто сделано. А потом отмывать свой грех всю жизнь.
– Для Люлиной это к лучшему.
– Может быть, я не доктор. Аполлон Григорьевич, как считаете: дети должны расплачиваться за грехи своих отцов?
Криминалист хмыкнул:
– Я, знаете, не силён в философии. А ваше мнение?
– Не знаю. Спросить не у кого. Зато знаю, почему жена Куртица наложила на себя руки.
– Почему же?
– Причина – не только мерзкий поступок её деверя, Якова Куртица.
– Да почему же? – в нетерпении спросил Аполлон Григорьевич. Любопытство – это болезнь. В своём роде.
– Потому что в этом деле всё не так, как кажется, – ответил Ванзаров. – Истина перед носом. Увидеть её почти невозможно. Она слишком проста и неприятна.
Лебедев ждал. Продолжения не последовало. Эта манера умолкать на самом интересном месте жутко злила. Уговаривать бесполезно. Ванзаров замолкал как скала. Значит, что-то недовыискал.
– Грехи отцов, грехи детей, кто за кого расплачивается… Это не для меня. Вот потому не завожу семью, чтобы потом не было мучительно больно, – сказал Лебедев, помахивая походным саквояжем. – От вашей философии аппетит разыгрался. Поехали ужинать.
– Аполлон Григорьевич, прошу сравнить надпись на игральной карте с этим почерком. – Ванзаров протянул несколько листов. – И прошу, займитесь тем, что привёз Бранд. И табакеркой тоже. Это очень срочно.
– Позвольте, а «Пивато»? – страдальчески вскрикнул криминалист, обнаружив, что его обжулили нагло и цинично. Как всегда. – Я честно заслужил ужин.
– Долг за мной, – ответил Ванзаров. – Хорошо, что пролётка, на которой приехал, дожидается. В такой глухомани – большая удача.
76
«Повезло. Чудом повезло пережить этот день».
Примерно так думала собачьим умом Монморанси, когда всё закончилось.
Вначале ничто не предвещало беды.
Мистер Джером с мистером Тухоффом восседали за стойкой бара «Медведь». Почётных гостей буфетчик обслуживал со всем старанием, поднося к разным сортам водки наилучшие закуски. Где-то до пятого или седьмого сорта, считать Монморанси не умела, шла дискуссия о театре, выставках и русской литературе. Тухля, или Мерзкий Толстяк, как прозвала человеческое существо собачка, обучал Джерома тому, о чём у него будут спрашивать журналисты. Англичанин честно пытался запоминать жуткие русские названия «Руслан и Людмила», «Царь Фёдор Иоаннович». Выходило неважно. Вся надежда, что репортёры будут сами называть, а ему останется соглашаться.
Между тем сорта водки менялись и менялись на барной стойке. Катастрофа началась после десятого или двенадцатого сорта. Монморанси не помнила. Мерзкий Толстяк вдруг потерял человеческое обличье, это собачка сразу учуяла, и превратился в весёлое животное, буйное животное, неуправляемое животное. Он вскочил на барную стойку, разметал рюмки и стал выплясывать танцы диких народов мира, незнакомых с прелестями цивилизации. Тех народов, что поедают джентльменов-путешественников в копчёном или сыром виде всей деревней. Монморанси ожидала, что нечто подобное случится сейчас. Такие хищные танцы изображал Мерзкий Толстяк.
Вместо того чтобы осудить и прекратить безобразие, мистер Джером подзадоривал воплями и хлопал в ладоши. Монморанси приготовилась к худшему. И оно случилось. Минуя мелкие подробности вроде прыжков Мерзкого Толстяка по столам и падения с ломанием стульев, следующее воспоминание Монморанси отпечаталось ярко.
Они куда-то едут в пролётке, любимый хозяин собачки полулежит на диванчике, Мерзкий Толстяк требует остановить у магазина, дивно пахнущего сырым мясом и битой птицей. Спрыгивает с пролётки, вбегает в магазин, сразу выбегает из него с огромной кадкой, в которой колосится пальма. Мерзкий Толстяк запрыгивает в пролётку, кричит: «Гони!» Пролётка срывается с места. Монморанси дрожит, боясь быть потерянной навсегда. Мерзкий Толстяк, обнимая пальму, кричит на всю улицу: «Свободу деревьям, зверям и птицам!» Посреди улицы стоит человек в чёрной шинели с шашкой, грозит кулаком. Мерзкий Толстяк показывает ему язык и падает вместе с пальмой на хозяина.
Дальше что-то было, что Монморанси не хотела вспоминать. С бешеной ездой и бегством от городовых.
Ещё одна вспышка: пролётка стоит у большой витрины, в которой господин приятного вида переодевает манекен. Мерзкий Толстяк вбегает в магазин, хватает манекен, прыгает в пролётку с хохотом. Пролётка куда-то мчится.
Уже темно, горят фонари. Монморанси выглядывает из-под руки хозяина, видит, как Мерзкий Толстяк с пальмой и манекеном под мышками пытается поцеловать Джерома, тот еле шевелится. Мерзкий Толстяк что-то кричит извозчику, спрыгивает и исчезает в темноте. Пролётка трогается. Едет, останавливается. Монморанси высовывает мордочку и не может поверить: они около дома, то есть у гостиницы «Франция». Какое счастье! Мерзкого Толстяка нет, её не потеряли, хозяин жив, с трудом возвращается к жизни.